Реклама на сайте
  • Регистрация
  •   Войти
    Новости литературы: анонсы книг, литературный календарь, новинки букридеров, биографии писателей, рецензии, деловая литература, новости фантастики, рейтинги книг, что читать.
    ozon
    • Одноклассники
    • Twitter
    • Twitter
    • RSS
    • Главная
    • Новости
    • Что читать?!
    • Анонсы книг
    • Деловая литература
    • Детские книги
    • Интервью
    • Рецензии на книги
    • Колумнисты
    • Букридеры
    • Литературный календарь
    • Путеводитель по писателям
    • Новости фантастики
    • Записки читателя

    Пушкин и Боратынский в поэтическом сознании Ходасевича

    20.04.2011 11:20 0 комментариев
    Tweet
    Серф

    Мария Гельфонд

     

    В России новой, но великой

    Поставят идол мой двуликий

     На перекрестке двух дорог,

    Где время, ветер и песок.

    В.Ф. Ходасевич.

    «Как Ходасевич связан с Пушкиным, так он не связан ни с каким другим русским поэтом, и так с Пушкиным не связан никакой другой русский поэт», — писал В. Вейдле.[1] Постоянная обращенность Ходасевича к Пушкину, напряженные размышления о единстве пушкинского творчества и судьбы, необходимость оглядываться на Пушкина,  сверяться с ним в катастрофические моменты собственной жизни  и русской истории – вот тот фон, вне которого невозможно восприятие поэзии Ходасевича. О чем бы ни писал Ходасевич, он неизменно говорил с Пушкиным и о Пушкине. Пушкинизм был для Владислава Ходасевича не только сферой постоянного профессионального изучения, но и определяющим свойством личности, доминирующей особенностью его мировидения и мышления. Это было очевидно уже его современникам, которые видели в подобной позиции как слабость неизбежной вторичности (В. Брюсов, И. Эренбург), так и особую силу соединения с классической линией русской литературы (А. Белый, Ю. Тынянов).[2] В.В. Набоков в статье, посвященной Ходасевичу, назвал его «литературным потомком Пушкина по тютчевской линии»[3], а о герое «Дара», поэте Кончееве, в котором, несомненно, отразились черты Ходасевича, сказано, что «Пушкин входил в его кровь».[4] Неоднократно обращались к проблеме «Ходасевич и Пушкин» и современные литературоведы. Исследованию «сокрытой связи между профессиональной пушкиноведческой работой Ходасевича и его поэтической судьбой»[5] посвящена книга И.З. Сурат «Пушкинист Владислав Ходасевич»; рецепция поэзии пушкинской эпохи в лирике Ходасевича рассматривается в статье Н. Богомолова.[6]

    И все же тайна, скрытая в пушкинизме В. Ходасевича, разгадана не до конца. Одна из сторон этой тайны – обнажение самим Ходасевичем пушкинской традиции и настойчивое стремление скрыть другую, «боратынскую» струю, которая в его лирике не менее сильна. Знаток пушкинской эпохи, автор работ, посвященных Ростопчиной, Дельвигу, Вяземскому, Ходасевич почти ничего не написал о Боратынском. В этом, незначительном, на первый взгляд, факте умолчания кроется явное противоречие, поскольку современники, отмечавшие устремленность Ходасевича к Пушкину, настойчиво сопоставляли его самого именно с Боратынским[7]. Почему же сам Ходасевич не хотел признать это несомненное родство?

    В какой-то мере ситуацию проясняет позднее признание поэта ¾ финал литературной мистификации: нарочито достоверной биографии вымышленного  поэта начала ХIХ века Василия Травникова. «Впоследствии более других приближаются к Травникову Баратынский и те русские поэты, которых творчество связано с Баратынским. Быть может, те, кого принято считать учениками Баратынского, в действительности учились у Травникова?».[8]

    Последнее признание, несомненно, автобиографично. Ходасевича все считали учеником Боратынского ¾ он же возводил свою родословную дальше, к не существовавшему в реальности поэту большей трезвости взгляда и мрачности мысли. Судьба Василия Травникова, незаконнорожденного калеки, обреченного на потери и раннюю смерть, более соответствовала такому мировоззрению, нежели внешне почти благополучная судьба Боратынского. Можно предположить, что, провозглашая себя учеником не Боратынского, а Травникова, Ходасевич усиливал и оправдывал именно «боратынское» начало в своей поэзии; мистификация же уводила  читателя по ложному следу от этого сокровенного родства. Вероятно, близость к мировидению Боратынского осознавалась Ходасевичем как своеобразная «болевая точка». В лирике Боратынского он отражался как в зеркале (вспомним близкую ситуацию, запечатленную в стихотворении «Перед зеркалом») и потому стремился скрыть это от «чужого взгляда» читателей и критиков.

    «Жизнь Василия Травникова» написана в середине тридцатых годов. Поэтический путь Ходасевича был к этому времени уже завершен. Соотношение пушкинского и «боратынского» контекстов претерпело на протяжении этого пути сложную эволюцию и во многом определило характер поэзии Ходасевича.

    В контексте «Счастливого домика» — второй книги стихов, в которой Ходасевич, по словам В. Вейдле, «защитился от символизма Пушкиным»[9] — обращения к лирике Пушкина и Боратынского нерасторжимы и практически неразличимы. В этом сборнике лирика пушкинской эпохи воспринимается как единое целое:  поэтические открытия Жуковского, Пушкина, Боратынского, Языкова  для Ходасевича в этот период лишены индивидуального облика. Наследуя традиционные стихотворные размеры (вспомним, что последнее стихотворение поэта будет посвящено четырехстопному ямбу) и элегические формулы,  Ходасевич воссоздает в «Счастливом домике» общий колорит пушкинской эпохи. Традиционность «Счастливого домика» определяется попыткой Ходасевича создать идиллический мир, который в русской лирике пушкинской поры воспринимался как реально существующий, но недостижимый («давно, усталый раб, замыслил я побег// в обитель дальнюю трудов и чистых нег»).[10] Характерно, что идиллические мотивы у Ходасевича лишены иронии ¾ при общем весьма желчном и ироничном взгляде поэта на мир. Но создаваемая Ходасевичем идиллия условна, домашняя семантика книги, по выражению С.Г. Бочарова, «таит в себе изостренный диссонанс и тревожную ноту».[11] Нередко эта тревожная нота усиливается, благодаря характерно «боратынским» словам-отрицаниям: разуверение, безглагольный, безрассудный. Так, в стихотворении «К музе», отчетливо воспроизводящем лирический сюжет пушкинского «Я помню чудное мгновенье» и начало восьмой главы «Евгения Онегина», слово разуверение обнажает резкий диссонанс на фоне традиционного сюжета поэтического преображения бытия.

    Аналогичная ситуация разворачивается в «Элегии» («Взгляни, как ночь пуста и молчалива…»). Ходасевич создает свою элегию словно бы по канве двух других, объединенных сюжетом возвращения, — пушкинской «Вновь я посетил…» и «Запустения» Боратынского, причем русло, в котором развивается лирический сюжет элегии Боратынского, оказывается ему ближе. Пушкинский мотив спокойной жизни и мудрой смерти разрушается именно от соприкосновения с разъедающей рефлексией, свойственной лирике Боратынского. Герой элегии Ходасевича возвращается в идиллический мир природы и юности, и сам разрушает призрачную гармонию мучительной силой памяти. И у Боратынского, и у Ходасевича возникает мотив встречи с дорогим человеком, чье бытие растворено в окружающем мире, но если в открытой перспективе «Запустения» предполагается встреча с ним, то в ранней «Элегии» Ходасевича подобный метафизический ход еще невозможен.

    В «Счастливом домике» разлад двух традиций едва намечен. В третьей книге – «Путем зерна», открывающей зрелую лирику Ходасевича, он становится очевидным. Обоснованием подобного расхождения становится для Ходасевича катастрофический характер того, непушкинского пути, по которому устремилась русская история. Сумерки,  в которые погружается Россия, осмысляются в русской поэзии первых послереволюционных лет как состояние, глубоко противоречащее пушкинскому свету. Эта мысль звучит в пушкинской речи Блока («О назначении поэзии»), в стихах Мандельштама, где образ «сумерек свободы» и «советской ночи» соотносится с памятью о том, как «вчерашнее солнце на черных носилках несут». О наступивших в России сумерках пишет в «Колеблемом треножнике» и Ходасевич: «Может случиться, что общие сумерки культуры нашей рассеются, но их частность, то, что я назвал затмением Пушкина, затянется дольше – и не пройдет бесследно. Исторический разрыв с предыдущей, пушкинской эпохой, навсегда отодвинет Пушкина в глубину истории. Та близость к Пушкину, в которой выросли мы, уже не повторится никогда» /2, 83-84/. Обращение к мотиву сумрачного мира здесь, безусловно, сопоставимо (даже если не связано генетически) с названием и смысловым строем последней книги Боратынского, прежде всего – со знаменитой «Осенью», где откликом на пушкинскую смерть становится образ падающей и погасающей звезды:

     

    Пускай, приняв неправильный полет

    И вспять стези не обретая,

    Звезда небес в бездонность утечет;

    Пусть заменит ее другая;

    Не явствует ущерб земле одной,

    Не поражает ухо мира

    Падения ее далекий вой,

    Равно как в высотах эфира

    Ее сестры новорожденный свет

    И небесам восторженный привет![12]

    Пушкинское начало в поэтическом сознании Ходасевича отчетливо вытесняется из настоящего: оно принадлежит прошлому и, возможно, (надежда на это слабеет по мере движения автора к «Европейской ночи») будущему. Имя Пушкина остается для Ходасевича залогом гармонии, паролем, по которому посвященные будут узнавать друг друга в наступившем мраке. В поэтическом мире зрелого Ходасевича Пушкин – первооснова бытия, «млечный призыв» (Цветаева) отчего дома, вечная весть о России. Восемь пушкинских томиков – единственно прочная опора в разрушающемся мире – становятся обоснованием не кровной, а сокровенной связи Ходасевича с Россией:

    России – пасынок, а Польше –

    Не знаю сам, кто Польше я.

    Но: восемь томиков, не больше,

    И в них вся родина моя.

     

    Вам – под ярмо поставить выю

    Иль жить в изгнании, в тоске.

    А я с собой свою Россию

    В дорожном уношу мешке.

     

    Вам нужен прах отчизны грубый,

    А я где б ни был – шепчут мне

    Арапские святые губы

    О небывалой стороне. /1, 345/.

    Вместе с тем поэт осознает, что история пошла по другому пути, и пушкинская поэзия не только для будущих поколений, но и для него самого отныне «родник, не утоляющий жажды»:

                                                         …Дома

    Я выпил чаю, разобрал бумаги,

    Что на столе скопились за неделю,

    И сел работать. Но, впервые в жизни,

    Ни «Моцарт и Сальери», ни «Цыганы»

    В тот день моей не утолили жажды. /1, 165-167/

    В книге «Путем зерна» Ходасевич пытается соотнести опыт пушкинской поэзии с реальностью. Они оказываются несоизмеримыми: реальность последовательно опровергает пушкинскую гармонию («Брента», «Второе ноября», «Дом»), причем опровержение Пушкина совершается на пушкинском же языке. Так, признание в любви к прозе в финале «Бренты» («С той поры люблю я, Брента,// Прозу в жизни и в стихах») напоминает о пушкинском: «Лета к суровой прозе клонят,// Лета шалунью-рифму гонят», но вбирает в себя собственный опыт Ходасевича, его неприятие любой лжи, в том числе и поэтической условности. Во «Втором ноября» картина крови и смерти изнутри взрывает гармонию пушкинской формы. «Пушкинский ямб, — отмечает И.З. Сурат, — здесь призван в помощь, чтобы описать и по-пушкински понять смерть как выражение «общего закона», как залог будущего прорастания новой жизни»,[13] но размер «Моцарта и Сальери» непригоден для описания повседневного хаоса и разрушения. «Пушкину есть место в трагическом мире, но ему нет места в мире насилия, разрушения, смерти, в хаосе небытия».[14] В зрелой лирике Ходасевича пушкинские реминисценции пронизаны дыханием смерти; на странное отделение души от тела в «Эпизоде» (лирическая ситуация, напоминающая о стихотворении Боратынского «На что вы, дни!»)  безучастно взирает «маска Пушкина, закрывшая глаза» /1, 159/.

    Чем дальше Ходасевич отходит в своей поэзии от пушкинского идеала, тем ближе  оказывается к миру позднего Боратынского. Отчетливое осознание кризиса цивилизации, восприятие мира как «тихого ада», трезвость и глубина поэтического видения, стремление к умалению лирического субъекта, противопоставление поэзии правды частного существования — вот те черты, которые сближают  поэтические миры Боратынского и Ходасевича. Эта близость не декларируется Ходасевичем; наиболее отчетливо она проявляется в обращении к традиционным для русской лирики сюжетам. 

    Таков, прежде всего, сюжет стихотворения «Путем зерна» — вариация на тему евангельской притчи о зерне. Русской поэзией, начиная с Пушкина, была востребована другая, близкая к ней, притча о сеятеле. Пути сеятеля, традиционному для поэтического самоопределения, противопоставлен у Ходасевича путь зерна как воплощение общих законов бытия, «символ мистической смерти и нового рождения».[15] Стихотворение «Путем зерна» — это утверждение общей правды мироздания, единой на всех уровнях: для зерна, человека, страны, народа. Многоступенчатый параллелизм произведения Ходасевича разрушает аллегорическую двуплановость  притчи. Такое ее прочтение побуждает вспомнить одно из ключевых стихотворений позднего Боратынского ¾ «На посев леса».  Сходство названных произведений определяется полнотой авторского доверия  мудрости земли:

    И пусть! Простяся с лирою моей,

    Я верую ¾ ее заменят эти,

    Поэзии таинственных скорбей,

    Могучие и сумрачные дети. /297/

     

    …Затем, что мудрость нам единая дана:

    Всему живущему идти путем зерна.  /1, 137/.

    При этом пафос Боратынского и Ходасевича глубоко различен. «На посев леса» Боратынского знаменует собой окончательный и беспощадный разрыв поэта с веком и читателем-современником.  «Путем зерна» Ходасевича, напротив,  становится уникальным для поэта утверждением своего единства  с народом, эпохой  и страной.

    На пути этого утверждения Ходасевич вновь обращается к Пушкину. Необходимость глубинного преображения, нового рождения души  – сродни тому, которое явлено в «Пророке», — становится основным мотивом четвертой книги стихов Ходасевича «Тяжелая лира».[16] «В тот день, когда Пушкин написал «Пророка» он решил всю грядущую судьбу русской литературы… В тот миг, когда серафим рассек мечом грудь пророка, поэзия русская навсегда перестала быть всего лишь художественным творчеством. Она сделалась высшим духовным подвигом, единственным делом всей жизни. Поэт принял высшее посвящение и возложил на себя величайшую ответственность». /1, 489/. Эти слова из статьи «Окно на Невский» становятся для Ходасевича актом поэтического осмысления. В «Балладе» («Сижу, освещаемый сверху…») лирическая ситуация «Пророка» воссоздана в гротескно-бытовом ключе:

    Сижу, освещаемый сверху,

    Я в комнате круглой моей.

    Смотрю в штукатурное небо

    На солнце в шестнадцать свечей…

     

    …О косная, нищая скудость

    Безвыходной жизни моей!

    Кому мне поведать, как жалко

    Себя и всех этих вещей? /1, 241/

    Но через эту «косную, нищую скудость» потаенно проступают контуры пушкинского «Пророка». Преображение поэта подлинно, его жизнь обретает иной масштаб: он обречен на тяжелую лиру, и вместе с тем его жизнь оправдана ею. Следование пушкинскому завету приводит Ходасевича к вынужденному приятию своего «мертвого бытия» и «железного века».  

    Я сам над собой вырастаю,

    Над мертвым встаю бытием,

    Стопами в подземное пламя,

    В текучие звезды челом…

     

    …И в плавный вращательный танец

    Вся комната мерно идет,

    И кто-то тяжелую лиру

    Мне в руки сквозь ветер дает. /1, 242/.

    Последняя книга Ходасевича «Европейская ночь» фиксирует  состояние «сумрака», охватившее уже всю европейскую культуру. Лирика Ходасевича последнего периода гротескна и вместе с тем экзистенциальна по своей сути и потому невыводима только из пушкинской традиции. Пушкинские реминисценции почти уходят из поздней лирики Ходасевича, уступая место сознательным или невольным схождениям с Боратынским. Крайнее – и одновременно бесстрастное отчаяние «Европейской ночи» соизмеримо в русской поэзии только с тем, которое отразилось в «Сумерках». Судьба человечества, осознание кризиса цивилизации, «заката Европы» (О. Шпенглер), «фельетонной эпохи» (Г. Гессе) становится определяющей темой последних книг двух поэтов. Этим объясняется и невольная близость их заглавий. «Европейская ночь» Ходасевича по своей тематике и внутреннему строю является своего рода продолжением «Сумерек» Боратынского. Здесь можно отметить лишь одно – хотя и очень существенное – отличие. Боратынский декларативно утверждал свой отказ разделить  «железный путь» века. Первая строфа «Последнего поэта» (непосредственно или в отзвуке блоковского «Возмездия») подхвачена в программном стихотворении Ходасевича «Весенний лепет не разнежит…» (в структуре «Европейской ночи» оно занимает такое же место, как «Последний поэт» в «Сумерках»):

    Весенний лепет не разнежит

    Сурово стиснутых стихов.

    Я полюбил железный скрежет

    Какофонических миров. /1, 250/.

    По мысли Боратынского, миссия поэта — сохранение гармонии в обреченном мире. Миссия утопическая, но ведь и «Последний поэт» — «лирическая антиутопия»;[17] финал ее итожит бытие не только поэта, но и всего дисгармоничного мироздания.

    То, что было для Боратынского грозным предвестием, стало для Ходасевича объективной реальностью. Отстаивая личную непричастность к «страшному миру» повседневности  («ни грубой славы, ни гонений// от современников не жду»), Ходасевич создает в «Европейской ночи» новый поэтический язык, призванный отразить предсмертные судороги европейской цивилизации:

    В зиянии разверстых гласных

    Дышу легко и вольно я.

    Мне чудится в толпе согласных —

    Льдин взгроможденных толчея.

     

    …И в этой жизни мне дороже

    Всех гармонических красот —

    Дрожь, пробежавшая по коже,

    Иль ужаса холодный пот. /1, 250/

    Взаимосвязь «пушкинского» и «боратынского» начал в лирике Ходасевича позволяет не только увидеть всю сложность его поэтической эволюции, но и предположить, что подобная ситуация в какой-то мере применима ко многим явлениям русской поэзии ХХ века. Необходимость Пушкина и неизбежность Боратынского – вот та реальность, которая во многом объясняет пути русской лирики в ХХ веке.


    [1] Вейдле В. Русская литература, 1989, № 2, с 149.

    [2] Обзор критических высказываний современников о традициях поэтов пушкинской эпохи в лирике Ходасевича приведен в работе Н.А. Богомолова «Рецепция пушкинской эпохи в лирике В.Ф. Ходасевича». // Богомолов Н.А. Русская литературы первой трети ХХ века. Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999, с. 359-375.

    [3] Набоков В.В. Лекции по русской литературе. М., 1998.

    [4] Набоков В.В. Собрание сочинений в 4 т., т. 3, с.273.

    [5] Сурат И.З. Пушкинист Владислав Ходасевич. М., 1994.

    [6] Богомолов Н.А. Рецепция пушкинской эпохи в лирике В.Ф. Ходасевича.// Богомолов Н.А. Русская литературы первой трети ХХ века. Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999, с.

    [7] Белый А. Рембрандтова правда в поэзии наших дней. О стихах В.Ф. Ходасевича // Нева. 1996. № 5. С. 210; Парнок С. Сверстники. Книга критических статей. М., 1999.; Мандельштам О.Э. Собр. соч. В 4 т. Т.2. М., 1993. С. 293.

    [8] Ходасевич В.Ф. Собр. соч. В 4 т. Т.3. М., 1996. С. 115.  В дальнейшем все произведения Ходасевича цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы в косых скобках.

    [9] Вейдле В.В. Поэзия Ходасевича  // Русская литература, 1989. № 2. С. 147.

    [10] Подробнее об этом: Хаев Е.С. Идиллические мотивы в произведениях Пушкина рубежа 1820-1830 годов. // Хаев Е. С.  Болдинское чтение. Нижний Новгород, 2001, с.95-104.

    [11] Бочаров С.Г. «Памятник» Ходасевича // Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999. С. 426.

    [12] Баратынский Е.А. Полное собрание стихотворений. – СПб.: Академический проект, 2000, с. 268-269. В дальнейшем произведения Баратынского цитируются по этому изданию с указанием номера страницы в косых скобках.

    [13] Сурат И.З. Пушкинист Владислав Ходасевич. М., 1994, с. 12.

    [14] Там же, с. 12-13.

    [15] Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999. С. 433.

    [16] Подробнее об этом: Магомедова Д. М. Символ души в «Тяжелой лире» Ходасевича. // Магомедова Д.М.  Филологический анализ поэтического текста. М., 2004, с. 180-185. Дзуцева Н.В. «Тяжелая лира» Владислава Ходасевича: опыт постсимволистской теургии // Дзуцева Н.В. Время заветов: Проблемы поэтики и эстетики постсимволизма. Иваново, Ивановский гос. Ун-т, 1999.

    [17] Альми И.Л. Сборник Е.А. Баратынского «Сумерки» как лирическое единство // Альми И.Л. Статьи о поэзии и прозе. СПб., 2002. С. 182.

    Филологический журнал № 1(6), Москва, 2008. С. 72-80


    поэзия статьи

    Подпишитесь на рассылку!

    Хотите раз в неделю получать новости литературы. обзоры книжных новинок и рекомендации что почитать? Тогда подпишитесь на нашу бесплатную информационную рассылку.

    Рассылки Subscribe.Ru
    Новости литературы
    Подписаться письмом


    После заполнения внимательно следуйте инструкциям по активации подписки. МЫ ГАРАНТИРУЕМ, что по данной рассылке вы не получите никакого спама и всегда сможете отписаться, если решите, что не хотите получать наши письма.





    Оставить комментарий

    Подписаться

    Хотите раз в неделю получать новости литературы, обзоры книжных новинок и рекомендации что почитать? Тогда подпишитесь на нашу бесплатную информационную рассылку.
    * indicates required

    View previous campaigns.

    После заполнения внимательно следуйте инструкциям по активации подписки. МЫ ГАРАНТИРУЕМ, что по данной рассылке вы не получите никакого спама и всегда сможете отписаться, если решите, что не хотите получать наши письма.

    РУБРИКИ

    • Анонсы книг
    • Афиша
    • Библиотека
    • Биографии писателей
    • Букридеры
    • Деловая литература
    • Деловая пресса
    • Дискуссионный клуб
    • Интервью
    • Интересные факты
    • Книги для детей
    • Книжные топ-листы
    • Колумнисты
    • Купить книги
    • Литературные конкурсы и премии
    • Литературный календарь
    • Литературоведение
    • Новости
    • Новости фантастики
    • Опросы
    • Партнерство и сотрудничество
    • Подкасты
    • Путеводитель по писателям
    • Статьи о творчестве
    • Театральный обзор
    • Уже читал!
    • Что читать?!
    • Экранизации
    Новости литературы: анонсы книг, литературный календарь, новинки букридеров, биографии писателей, рецензии, деловая литература, новости фантастики, рейтинги книг, что читать.

    Карта сайта
    • “УЖЕ ЧИТАЛ!” – итоги конкурса!
    • О проекте
    • Размещение рекламы на сайте Новости литературы
    • Реклама на сайте Новости литературы
    • «Уж небо осенью дышало…»
    • Добавить цитату на конкурс
    • Подпишитесь на рассылку!
    • Магазин
    Поиск:
    © 2023 — Новости литературы. All Rights Reserved