Каринэ Арутюнова: Я родилась в веселой семье

Книга Каринэ Арутюновой «Пепел красной коровы», недавно вышедшая в серии «Уроки русского» издательства «КоЛибри» словно бы не напечатана черным по белому, типографской краской по бумаге — но написана маслом на холсте, широкими точными мазками. Где корни этой чувственной и нервной прозы, вобравшей в себя все краски поликультурности — в Киеве, Израиле, на других каких-то берегах? Об этом и прочем «Новости литературы» спросили у самого автора.

— Вы производите впечатление «человека мира», как это отражается в творчестве?

— Наверное, мне просто повезло.

Я родилась в веселой  семье.

Мои первые и самые замечательные воспоминания — уютный двор на Подоле.  На улице Притиско-Никольской. Подол — это особая среда. Это такая киевская Одесса. Со своими легендами, жаргоном, со своей неповторимой индивидуальностью.

Я была всеми любимая цыганская девочка. Охотно ходила в гости к соседям. Меня специально зазывали  к себе, накрывали стол. Это были особенные соседи, совершенно родные люди. Такого больше не было никогда и нигде.

Думаю, мне повезло невероятно. Повезло родиться в армяно-еврейской семье, в доме с огромным количеством книг, где главным вообще были книги и только они. А еще друзья отца, среди которых были грузин Гурам, туркмен Батыр и даже двое африканцев. То есть, на самом деле, их было гораздо больше. Ну, вообразите картину, — темнокожий аспирант читает армянской девочке  русские народные сказки. Или украинские. А потом входит детский врач Ада Израильевна и весело так спрашивает, — а кто тут у нас нацмен?

Это к вопросу о поликультурности.

Да, потом, много позже, случился Израиль, и, наверное, это событие как-то повлияло, то есть, безусловно, не могло не повлиять. Здесь все стало на свои места. Опять повторился Подол, где всем есть до всех дело. Всем все интересно.   Этническое разнообразие стало нормой. То есть, это та среда, в которой я ощущаю себя комфортно, здесь все такие…разные. Другие. То есть, свои. Здесь я читаю каждое лицо, я легко распознаю, кто и что за ним. Я на спор отличу выходца из Марокко от выходца из Ирана. Вот ашкеназы, выходцы из восточно-европейских стран, вот сефарды, пришедшие из Испании. То есть, изгнанные оттуда довольно давно, и потому путь их лежит через Турцию, страны Магриба. А вот полноводный ручей “русских”. Это совершенно особенное, ни на что не похожее. Где я видела этого старика, торгующего чесноком и аджикой неподалеку от  автобусной остановки? А эту сочную крикливую “гиверет” в маколете через дорогу? Возможно, в Киеве? В Одессе? В Москве?

Мы здесь на равных. Конечно, на личном уровне бывает всякое. Естественное неприятие “чужих”, новеньких, такая немножко дедовщина. Но это поначалу, пока ты не придешь в себя, не ощутишь почву под ногами. И вот, когда ты научишься, наконец, отличать перса от иудея, наступит вожделенный миг свободы. Упоительный, ни с чем не сравнимый. Что забавно, — это самое чувство внутренней свободы ты потом уносишь с собой, куда бы ты не уехал, где бы не оказался. Что-то распрямляется внутри, как пружина.

Когда спустя годы мне пришлось опять бывать в Киеве, то первым и главным ощущением был именно голод… по поликультурному, разному, всякому. Когда каждый может позволить себе быть иным, не опасаясь показаться нелепым, осмеянным, непонятым. Да что там, гонимым.

Будто недостает градуса, нерва, оттенков. Палитра должна быть богатой. Это я как художник заявляю.

Хотя сегодня многое изменилось. Изменилось лицо Киева, Москвы. В какую сторону, это уже тема для целого эссе 🙂 В другой раз.

По поводу того, что я произвожу впечатление… человека мира. Наверное, чувство принадлежности. Ощущение причастности. Можно назвать это, допустим, проблемой самоидентификации. Мне трудно находиться в однородной среде. Всегда было трудно.  Есть некий подвох. И некое счастливое осознание своей избранности. Возможности впитывать, отражать, смешивать, образуя новые цвета и оттенки.

Да, к вопросу о самоидентификации. Ведь кроме понятия национальности, существовало и такое  понятие как “советский человек”. Что было первично? Насколько марширующие в строю дети  отличались друг от друга? Отличались, безусловно, отличались.  Хотя дворы были общими, мы читали разные книжки, у нас были разные родители, разная генетическая память.  Насколько помню, в моем детском прошлом всегда существовала некая грань, которая отделяла меня домашнюю(со взрослыми посиделками на кухне и “вражескими” голосами, доносящимися из коротковолнового радиоприемника) и меня внешнюю, с перекрученным и жеваным огрызком галстука на шее. 

Что такое национальность вообще? Где заканчивается еврей и начинается армянин? В какой именно точке?

Когда я смотрю фильмы Кустурицы или слушаю музыку Бреговича, то я стопроцентный цыган, и я стопроцентный кубинец, когда читаю Алехо Карпентьера. И аргентинец, когда слушаю Карлоса Гарделя. И француз, когда… Так же близка и понятна мне одна из лучших книг, написанная вкуснейшим русским языком,  “детские годы Багрова-внука” Аксакова. Кто я тогда, как не русский, и кто, как не еврей, живущий в местечке со смешным названием “Касриловка”, когда читаю Шолом-Алейхема?
 
Прекрасно быть разной. Любить разное, разных, понимать, знать.

По поводу отражения этого в творчестве. Понимаете, я менее всего думаю о том, каким же образом отразить в творчестве эту самую разнородность. Просто она есть. Это обилие оттенков, оно уже существует.  Вне зависимости от  самого акта творения.

Сейчас опять скажу как художник!

Меня всегда поражали блеклые тона. Как же так, ведь есть же столько…  есть тысяча и один оттенок… Каждый человек разнообразен, уникален, даже самый скучный. У него особая форма носа, привычки, недостатки и достоинства. Для художника нет красивых и некрасивых, нет скучных, старых, неинтересных. Все пойдет в ход, все обрезки, ошметки, пуговички и кнопки. Ваять так ваять. Лепить собственную Вселенную, не забывая о себе в том числе. Можно много чего найти забавного.

Забавного, печального, трагического. Гомерически смешного.

Вот это месиво, это безумное смешение тонов и тональностей создает вполне гармоничную модель. В которой я чувствую себя довольно уютно. Как в своем подольском детстве.

Отметим, что Каринэ Арутюнова — не только писатель, но и художник. Конечно, не спросить об этом было бы невозможно, но собеседница НЛ нас опередила.

Наверное, я только что совершенно случайно ответила и на следующий вопрос. Добавлю только, что сенситивность считаю основным качеством пишущего книжки и пишущего картины. Без нее все бессмысленно.

Да, ее одной мало. Чувство меры, вкуса, техничность, профессионализм, — умение поставить последнюю точку и нанести последний мазок. Но вот это, — сенситивность, чувствительность, она в кончиках пальцев, будто некая смазка, без нее все кажется безжизненным, лишенным запаха, цвета, вкуса.

— Впечатляет Ваше умение «перевоплощаться» в героев текста, смотреть на мир их глазами. Не могу не отметить особо видение женских образов. Понятно, что в кухню авторского процесса вторгаться негоже, но все-таки — расскажите об этом, пожалуйста.

— Перевоплощение? Это что-то специальное. Я этим не занимаюсь. Я не вживаюсь в образ, не приклеваю парик или усы. Просто, все просто.  В момент творения ты не кто иной, как Сам…понимаете? Сам Господь Бог. Ну, временно. Исполняющий обязанности. И тогда не нужно всяких этих перевоплощений. Ты — это каждый, и каждый  это ты. Ты раб, царь, ничтожество, величество, как угодно можно называть.

Что касается женских образов, — ну, тут все же сложнее фальшивить. Это не означает, что я пишу их с себя. Но беззастенчиво пользуюсь собой как инструментом. И материалом. Ведь от “Я” до “Ты” расстояние невелико. Оно вообще условно.

— Сейчас «в моде» издательской, литературной — преимущественно большие книги, романы; Ваш жанр — намного более камерный. Насколько Вам в нем комфортно, есть ли планы попробовать что-то более широкоформатное?

— Мне, и правда, необычайно комфортно в жанре рассказа, новеллы.

Я люблю короткую прозу, я ее давний  и страстный поклонник. Да, Толстой, Достоевский, Набоков…

Но Бунин, Чехов, Куприн, Гаршин,  Леонид Андреев, Борис Зайцев.

Традиции русского романа, они немножко… назидательные, идеологические,  просветительские, что ли…

Что несколько утомляет. Лично меня. Рассказ же позволяет прожить нечто увлекательное коротко, интенсивно, ярко… 

Скажем так, сегодня я пишу рассказы. Хотя…есть циклы рассказов и новелл, вырастающие в нечто большее. Иное. Иной жанр. Есть повести.  Завтра это может быть роман, почему нет? Есть необычайно притягательный жанр совсем короткого рассказа, в котором каждое слово — на вес золота, все выверено с тщательностью ювелира.

— Каринэ, Вы, скорее, — автор-одиночка, или чувствуете себя частью литературного процесса — в Израиле ли, в России ли? Что интересного видите для себя  в них обоих (если видите)?

Я не живу в бункере. Я за энергообмен, за обмен информацией, эмоциями.

Сложный вопрос. С одной стороны, пишущему необходимы тишина, сосредоточенность. Но не менее необходимы понимающие его язык, пишущие на языке, думающие.  Этот отблеск в глазах другого. Живая реакция, — твоя, его, их.

Кроме всего прочего, работа со словом — это немножко такая болезнь. Есть узнаваемые черты. Мы же как улитки, выползаем наружу, шевелим рожками, а потом — рраз — и в раковину.

Да, я за литературный процесс, потому что он является прекрасным отражением иных процессов, происходящих в обществе, в стране, в мире. В  галактике, наконец. Это не нечто отдельное, существующее вне контекста.

Сложно быть на волне, в курсе, есть опасность быть поглощенным обилием хорошего, прекрасного, среднего и дурного. Здесь как на войне. Нужно уворачиваться, пропускать, фильтровать. Находить время для созидательного одиночества.

А что касается русскоязычной литературы, то границы ее становятся все более и более размытыми. По сути, мы находимся в очень плотном пространстве, в котором взаимопересекаемость носит вполне предсказуемый характер.

Но, все-таки, я, наверное, одиночка. Скажем так, меня интересует все, что касается литературы, но чрезмерное погружение в процесс не оставляет времени для жизни. Без которой литература немыслима.

беседовала Вероника Шарова