Илья Стогoff. 2010 A. D. Роман-газета. АСТ, 2010

Стогoff вернулся из non—fiction в (полу)fiction, обозначив своё возвращение жанром «роман-газета» и провозгласив: «Предыдущая жизнь окончена». При этом вполне предсказуемо какой-нибудь новой жизни со знаком плюс автор на родных широтах не усмотрел, о чём и поведал в лоб — на обложке: «Россия изменилась. И не в лучшую сторону». А про направление «в лучшую сторону» отрезал: «Глупо ждать, будто моя страна хоть когда-то изменится».

Собственно «газета» у Стогoffа представлена «хит-парадом самых громких преступлений нулевых годов», в котором сошлись чукча — русский националист, силовики — сверхчеловеки, жертвы из шоу-бизнеса и православные гонители современного искусства. Недвусмысленные выводы прилагаются — «Любое общество — это всегда огромное количество борющихся групп» и «Убивать вдруг стало очень просто».

В «роман» вошли думы о былом и настоящем, исполненные от первого лица, от «я», вполне по-довлатовски замаскированном под самого Илью Стогова. И здесь всё плохо, 2010-му выставлен «ноль»: кино невозможно смотреть, рок-н-ролл мёртв, политика омерзительна, СМИ — тоже, заводы закрыты, сельское хозяйство сдохло, космодромы и армия навевают мысли о трэш-боевиках. «Мечта 1990-х оказалась такой же подставой, как и все прочие мечты», так что «революция давно закончена». А кто теперь «я», где «я»? Да, никто и нигде: толком не выбрал, не добился, а только дожил до момента, «когда ты вдруг видишь, что не продался просто потому, что не осталось ни единого покупателя».

Хреново. Что наглядно отражено прямиком в названии, в центре композиции которого значится «A. D.» — вообще-то Anno Domini, то есть «год века Господня» или Р. Х. (от Рождества Христова), но чисто визуально понятно о чём напоминающее.

Так что же остаётся? Наверное, этакое авторское: сижу – ПИШУ, а значит – болею, радею, взыскую? Это мысль! И «ребята в переплётах» в тексте названы друзьями, и реальный Илья Стогов на этом поле собственную гордость имеет (в реальных же интервью). Рубит: «Я не Дарья Донцова. Я ей могу сказать: «Ты покажи хоть строчку, которая была бы написана, как у меня, а потом разговаривай со мной». Колет: «больших уе…в», чем «свет петербургской литературы»  — «никогда в жизни не видел». Самый слабый из своих романов считает на две головы выше прилепинской «этой «Саньки». А уж про известно какой «Архипелаг», «в котором, как выяснилось, нет вообще ни единого не перевранного факта», ему «не охота даже и упоминать». Ну, без ножа режет. Но при этом Стогов в великие писатели не рвётся, а желает быть «журналистом-профи». Да и свою «роман-газету» не высоко ставит: «Книжка слабая, но, я думаю, если бы это была книжка Садулаева, это была лучшая книжка Садулаева. Просто для меня плохая книжка».

Понятно, «ПИШУ» не годится, всё-таки — «пишу». И вроде бы что-то там пишется, да и хрен с ним. Иногда — живое и удачное, как про британского консула и его супругу: «Вдвоём они напоминали большой и указательный пальцы ноги». Иногда — как с броневика: «В своей собственной стране каждый из нас почти гастарбайтер». В целом — к личностной не слишком оригинальной, но слишком голимой ностальгии и безысходности клеится (и всё время отваливается) публицистический дайджест. Зачем всё это и почему, спросит неравнодушный читатель? А вот хороший ответ — из рецензируемой же книги. Когда-то её лирический герой, сидя во времена оны в богемном буфете, обратился к уважаемым рокерам: «А почему ваша группа называется «Алиса»? А те и говорят ему: «Потому что, друг, мы живём в Стране чудес».

Только не подумайте, что мы, выискивая уважаемому автору Стогoffу место на пелевинской развилке «тварь я дрожащая или луч света в тёмном царстве», склоняемся к «твари в тёмном царстве». Нет, скорее, к «дрожащему лучу». И под большинством его злобно-злободневных фиксаций можно подписываться смело и даже кровью. Вот только подпись эту мы, кто «за», поставили много лет назад, а смотреть теперь, как в футбольной телепередаче, повтор наиболее опасных моментов как-то не очень хочется.

Так ещё раз — что же остаётся нам? Немного. Пожалуй, лишь скорбное бесчувствие узнавания, печальная печаль и санкт-петербургский дождь, дождь, дождь…

Павел Тимошинов