Ольга Седакова: искусство, как датчик, записывает ритмы своего времени. Обзор прессы за неделю

В обозримом прошлом газеты писали о новой биографии Рудольфа Нуреева, о сборнике путевых очерков британского журналиста А.-А. Гилла «На все четыре стороны», о «Большой книге перемен» Алексея Слаповского; говорили с Александром Кабаковым об Аксенове и Прилепине, с Ольгой Седаковой о взаимоотношениях времени и искусства, об образовании и гуманитарном ренессансе; выбирали заметные книги недели.

«Фотолетопись, посвященную поэту Иосифу Бродскому, издаст музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме в Санкт-Петербурге», сообщают «Новые Известия» в номере от 12 августа. «В издании… будут опубликованы редкие документы, а также фотографии, которые ранее не печатались. Музей получил снимки, записные книжки и личные вещи Бродского от его двоюродного брата – Михаила Руткиса. Часть из переданных материалов уже экспонировалась на выставке, устроенной музеем Ахматовой в 2008 году. Большая часть снимков, которые войдут в книгу, датируется 1940–1972 годами. Как отмечается, благодаря архивным материалам сотрудникам музея удалось восстановить некоторые детали биографии Бродского, например, точное место его рождения – Литовская улица, дом 2. В числе прочих документов в распоряжении музея также оказался ответ одного из издательств, которое отказалось публиковать стихи Бродского: «Редакция очень внимательно ознакомилась с вашими стихами «Рабочая азбука». К сожалению, мы ничем не можем вас порадовать. Ваши стихи не могут быть приняты… Причина – в явной поэтической несостоятельности ваших стихов». В дальнейшем музей Анны Ахматовой передаст материалы в музей Бродского в доходном доме Мурузи, где поэт жил с 1955 по 1972 год. Когда именно там откроется музей, неизвестно. В настоящий момент власти Санкт-Петербурга решают вопрос с расселением коммунальной квартиры».

«В редакцию «Российской газеты» пришло возмущенное — пожалуй, даже через край! — письмо замечательного поэта Юнны Мориц. Повод — выход очередной книги скандально прославившейся Тамары Катаевой «Отмена рабства. Анти-Ахматова-2″», пишет «Российская газета» в номере от 17 августа. «В аннотации книги говорится: «Тамара Катаева — автор четырех книг. В первую очередь, конечно, нашумевшей «Анти-Ахматовой» — самой дерзкой литературной провокации десятилетия. Потом появился «Другой Пастернак» — написанное в другом ключе, но столь же страстное, психологически изощренное исследование семейной жизни великого поэта. Потом — совершенно неожиданный этюд «Пушкин. Ревность». И вот перед вами новая книга. Само название по замыслу автора отражает главный пафос дилогии — противодействие привязанности апологетов Ахматовой к добровольному рабству». Как же мы научились играть словами! «Самая дерзкая литературная провокация десятилетия», «неожиданный этюд», «психологически изощренное исследование семейной жизни великого поэта»… А что на самом деле?» — задает вопрос автор статьи, писатель Павел Басинский. «По образованию Тамара Катаева — детский врач-дефектолог. Сменила несколько профессий и однажды обнаружила в себе талант писателя. Талант действительно имеется. «Тамара Катаева научилась писать хорошо. Замечательно хорошо! Читаешь — не оторваться…» — пишет о ней известный петербургский критик Виктор Топоров. Другое мнение высказывает литературовед Мария Елифёрова: «Вот оно что! Дефектолог! Понятное дело, она на нахождении дефектов сдвинулась. Точно так же, как Фрейд работал с сексуально озабоченными невротиками и думал, что весь мир такой — поэтому будто бы и религия выводится из невроза. Ну что сказать… Профзаболевание…» У серьезных филологов книги Катаевой обычно не вызывают сильных эмоций. У филологов принято обсуждать интимную жизнь писателей в узком кругу, вне публичных текстов. Этого негласного и очень верного закона придерживались все десятилетия советской власти, а до 1917 года это диктовалось элементарной моралью. Но вот в лихие 90-е годы возник искус смешения жанров. Стали появляться так называемые антибиографии: смесь документальных источников и мещанских размышлений на тему «все не без греха». Понятно, что не без греха, и великие люди с этой точки зрения уязвимы не менее и даже, пожалуй, более, чем простые смертные. Но главное — заглянуть в спальную комнату Пушкина и Тургенева или полюбопытствовать зависимостью Ахматовой и Пастернака от советских спецслужб куда соблазнительней и гораздо выгодней, чем заниматься подноготной какого-нибудь Петровича из соседней квартиры. Вопрос в том, имеем ли мы право? И как культурное сообщество должно на это реагировать? Осталось ли вообще в России культурное сообщество, большая группа людей, способных дать единодушный ответ на «дерзкие провокации»?» Помимо собственно письма Юнны Мориц, в материале приведены комментарии директор музея-усадьбы «Ясная Поляна» Владимира Толстого, литературного критика Дмитрия Бака, писателя Андрея Битова, писателя Алексея Варламова. «Понятно, что любой русский писатель далеко не ангел. Найти недостатки в его личности или в его биографии нетрудно. Вопрос в том, что именно человек там ищет, насколько добросовестно он это делает и зачем он это делает. И самое главное: осознает ли он тот факт, что личные недостатки того или иного великого писателя совершенно не отменяют значения его творчества. На месте «Анти-Ахматовой» может быть и «Анти-Цветаева», и «Анти-Булгаков»… Наверное, это выигрышно с точки зрения рынка, коммерции. Но у меня само название книги вызывает внутреннее несогласие. Мне кажется, неправильно так подходить не только к писателю, но и вообще к любому человеку. Ставить себя в позицию того, кто пишет нечто заведомо против человека, это и есть нечто античеловечное, ведь Ахматова — человек прежде всего. Книга «Анти-Ахматова» — это книга об анти-поэте и анти-женщине. Эта установка мне представляется, мягко говоря, некорректной, а точнее – порочной», — говорит, в частности, Варламов.

«Вскоре на прилавках книжных магазинов должна появиться книга «Аксенов», написанная друзьями Василия Павловича – писателями Александром Кабаковым и Евгением Поповым. Александр Кабаков стал известен широкому читателю в 1989 году, тогда была опубликована его повесть «Невозвращенец», которая мгновенно стала бестселлером и принесла ее автору славу мастера антиутопий. А потом читатели узнали, что творчество Кабакова многообразно: он пишет пьесы («Роль хрусталя в семейной жизни»), стилизованные сказки («Московские сказки»), романы (роман «Все поправимо» получил премию «Большая книга»). В 2008 году писатель представил читателям историческую антиутопию «Беглецъ». В интервью «Новым Известиям» Александр Кабаков рассказал о своем отношении к ключевым фигурам российской истории, о том, почему не бунтует и почему не пишет мемуары», пишет газета в номере от 10 августа. «У меня хорошая память на всякую ерунду. Я могу точно описать, как человек был одет десять или пятьдесят лет назад, что я, собственно, и проделал в романе «Все поправимо». Но, к сожалению, не могу запомнить серьезные вещи, их последовательность, должен опираться на зафиксированную хронологию. Поэтому мемуары в чистом виде писать не собираюсь, не хочется следовать известному выражению «врет, как очевидец», а вспомнить правду я не могу. Хотелось бы собраться с силами и написать что-нибудь еще сюжетное, художественное, так сказать, – то есть выдумку. Что же до воспоминаний, то осенью должна выйти книга с простым названием «Аксенов». Мы с Евгением Поповым год с лишним беседовали о Василии Павловиче Аксенове, нашем общем старшем друге. Это не мемуары в строгом смысле и не биография – это просто беседы о человеке, с которым оба дружили по тридцать с лишним лет и который просто вышел, отлучился…», — говорит писатель в интервью «НИ». Зашла речь и о современной литературе, в частности – о такой популярной фигуре как Захар Прилепин. «Могу сказать, что Прилепин – отличный писатель, а вот взгляды его для меня неприемлемые и дикие. Но это же не надпись на граните, это мнение не навсегда. Оно может поменяться. Он и Майя Кучерская нравятся мне больше других в относительно молодом поколении авторов. А что касается революционных взглядов Прилепина, да и не только его одного – революционные взгляды часто встречаются среди писателей моложе тридцати пяти лет, – то следует вспомнить известную максиму: «У того, кто смолоду не бунтовал, нет сердца, а у того, кто бунтует в старости, нет ума». И я в молодости бунтовал – ну, конечно, не так, как Прилепин. Ведь время было другое, тогда за такой бунт немедленно оказался бы в психушке или лагере. Но я все равно не принимал ту действительность категорически. Впрочем, ту действительность я и теперь проклинаю. А Прилепин вполне открыто не принимает нынешнюю действительность, и это – нормально. Он той жизни, в 60–80-х, толком не видел, не испытал наших проблем, например, он не пытался тогда опубликоваться. Думаю, когда он доживет до моих лет, тоже успокоится», — считает Кабаков. Что касается планов на будущее, то, по словам писателя, «с Евгением Поповым притерлись, да и по жизни, как теперь говорят, мы дружим – так вот, тоже вдвоем написали пьесу о жизни Ломоносова. Осенью исполняется триста лет ему, Архангельский театр собирается пьесу поставить… Оказался фигурой интереснейшей, ничего общего с благообразным персонажем на картинке из школьного учебника. Такой типично русский талант есенинского склада… Интересно».

«В этом году в России вышел четырехтомник Ольги Седаковой», пишет «Российская газета» в номере от 17 августа. «Поэт, эссеист, переводчик, доктор богословия, один из глубочайших мыслителей нашего времени — лауреат премии Солженицына и международных премий, среди которых — Ватиканская премия имени Владимира Соловьева «Христианские корни Европы», которую ей вручил Иоанн Павел II. Филолог-славист, читавший курсы о русской поэзии в Висконсинском и Стэнфордском университетах, а лекции о Данте — в Миланском университете…» «РГ» публикует интервью с Ольгой Седаковой. «Мы можем составить себе представление о времени по произведениям искусства не потому, что искусство исследует свое время: оно почти невольно записывает его ритмы, действуя как чуткий датчик. Эту «запись времени» несет и посредственное искусство. Но у большого искусства со «своим временем» более сложные отношения. Оно отвечает скрытой глубине времени, тому, что в нем действительно ново, — как особая, прежде небывалая возможность, как то, что в нем направлено в будущее. Но так происходит только в том случае, когда художник самостоятелен — и прежде всего независим от того, что обыватель называет «нашим временем» и самодовольно полагает, что про это «наше время» ему все известно. Как говорил Сергей Аверинцев, времени нужны не те, кто ему поддакивает, а «совсем другие собеседники». Обратите внимание: не спорщики, а собеседники. Мне кажется досадным недоразумением привычная присказка о том, что «в споре рождается истина». Ничего такого в споре обычно не рождается. Истина рождается в другом месте. Самостоятельных художников всегда очень немного. По разным причинам множество людей, выбравших своим полем действий искусство, времени поддакивают, то есть плетутся вслед за тем, что принято считать востребованным и «современным», за медийным образом современности. В этом смысле, на мой взгляд, особенно несамостоятельно то, что называют «актуальным искусством»», — говорит Седакова. В интервью поднят внушительный круг тем актуальных, важных, вечных: речь зашла о  вдохновении, о «новом ренессансе 70-х» — небывалом расцвете гуманитарной мысли в конце «застойной» эпохи; о соотношении свободы и порядка, об образовании… «У нас, кажется, никто, ни государство, ни влиятельные и имущие люди не заинтересованы в поддержке образования. Спасайся, дескать, сам, кто как может: это и есть наше завтра, наш капитализм. От страха перед хаосом 90-х все так и ухватились в начале путинских времен за какой-то «порядок». Беда, если тот, кто наводит порядок, не знает других моделей, кроме советских… К сожалению, у нас нет новых моделей «порядка» и «общественного приличия». А как ужасны старые, об этом то ли забыли, то ли решили попытать счастья: а вдруг на этот раз выйдет? Я думаю, время перепечатывать и перечитывать все то, что об этом написано. И обдумывать, и обсуждать: тогда было некогда. Не только «Архипелаг» Солженицына, но и «Доктора Живаго», и «Жизнь и судьбу», и «Верного Руслана», и записки Н.Я. Мандельштам… Все, что хлынуло на нашего читателя в конце 80-х, — и как будто отошло, как волна, не оставив по себе следов. Российский XX век уже обдуман, и обдуман людьми великого ума и сердца. Остается только им поверить и их выслушать», — говорит поэт. «Я не думаю, что судьба человека или нации фатально предопределена — языком или чем-то другим. Было бы желание, воля к изменениям. Я замечаю, что молодые люди в быту теперь социальнее и гуманнее. Не будут делать незнакомым людям замечаний на улице по поводу их одежды, например. У них есть какие-то начатки ощущения неприкосновенности чужой жизни. В Москве автоматическое «извините» люди молодые говорят чаще старших. Что-то происходит. Ветер мягкой социальности, ветер с Запада, что ни говори, понемногу веет. Лишь бы не закрыли границы. Конечно, открытый мир современности теперь тоже не слишком благополучный, но, тем не менее…»

«Московские новости» в номере от 18 августа рецензируют сборник путевых очерков колумниста The Guardian и The Sunday Times А.-А. Гилла «На все четыре стороны». «Книга слегка задержалась в типографии, так что на прилавки попала ровно к окончанию курортного сезона. Что, в общем-то, и правильно, потому что искусству перемещаться по миру у А.-А. Гилла научиться невозможно… Уже в своем предисловии Гилл сообщает, что путешественник из него никудышный: за неделю до грядущего перелета он мечтает навеки запереться в своей лондонской квартире; едва оказавшись за границей, вынашивает план побега; больше трех дней в чужой стране для него пытка; от путеводителей его тошнит; краеведческие подробности засоряют мозг. Прочитав все это, вы вряд ли возьмете А.-А. Гилла себе в попутчики — и дважды прогадаете. Мало кто способен так рассмешить и скрасить самый унылый переезд, как этот желчный самодовольный британец, «готовый обсуждать сортирную тему по семь часов кряду». Кроме того, рядом с ним вы не испытаете чувство неполноценности. Гилл не желает знаться с умниками, прокладывающими антитуристические маршруты. Он принципиально поверхностен, потому что убежден, что «все самое важное находится прямо перед глазами». Гилл ненавидит эстетов, советующих не ездить в засиженный туристами Тадж-Махал: «Тадж популярен — потому что великолепен»… Отправляясь по проторенным тропам, Гилл тем не менее умудряется попадать в самые дурацкие и непредсказуемые ситуации. То, проведя сутки в рейкьявикском ресторане, оказывается в жюри конкурса «Мисс Исландия», то снимает порнофильм в Лос-Анджелесе, то бредит на кушетке аргентинского психоаналитика, то наблюдает за работой санитаров в Уганде. Угнаться за ним невозможно, да и вряд ли стоит: Гилл возмутительно неполиткорректен, так что влипнуть с ним в международный скандал проще простого… И чему, спросите вы, можно научиться у этого желчного и невоспитанного невежды? Который не способен выучить названия христианских конфессий, зато потешается над несчастным иерусалимским психиатром, «специализирующимся на вернувшихся с неба Иисусах». Урок А.-А. Гилла прост: хочешь понять место — «возьми языка», т.е. найди говорящий образ. Но для этого забудь про путеводители и экскурсовода. Не копай в стороне — смотри прямо перед собой. Признай, что ты заблудившийся турист, которому позарез нужно подобрать ключ к местности. И пока этот ключ не найдешь, не заходи в гостиницу. Вообще никуда не ходи. Сиди и жди».

«Вышла новая книга о Рудольфе Нурееве», сообщают «Московские новости» в номере от 17 августа, рецензируя книгу Руди ван Данцига «След кометы», вышедшую в издательстве «Геликон плюс». «Сочинений о знаменитом беглеце издано немало — и солидных монографий, и сладострастных рассказов о романах танцовщика, реальных и вымышленных. Но книга, вышедшая в петербургском издательстве «Геликон плюс», — вещь совершенно уникальная. Об артисте рассказывает не светский хроникер и не ученый педант, но хореограф. Причем хореограф, который умеет не только соединять движения и рассказывать осторожные, нежные и трагические истории в танце, но и вполне владеет словом (и эта его способность хорошо передана переводчиком Ириной Михайловой). Он умеет думать, он умеет смотреть, наблюдать, анализировать, и поскольку он много работал с Нуреевым и много от него претерпел, эта книга вовсе не панегирик. «Я пытался разобраться в этой смеси бешенства и симпатии, отвращения и сочувствия, уважения и непонимания — чувств, которые охватывали меня то по очереди, то все разом»… Двадцать с лишним лет дружбы, сотрудничества, ругани. Отмеченная эволюция во взглядах: как только что приехавший «дикий», усвоивший все предрассудки советской школы Нуреев пренебрежительно относится к Баланчину — у того-де все «скучное и голое» (то есть без сюжета и в трико, без пышных костюмов) — и как спустя годы в Нью-Йорке Нуреев тщательно трудится в баланчинской студии и мечтает о том, чтобы мэтр поставил для него балет. И та же эволюция в отношении к дягилевской антрепризе: сначала «это лишь один из этапов истории балета» (привет из СССР), затем азартный интерес к танцам, что в начале ХХ века перевернули мир. Театральный мир показан изнутри, и многое даже для хорошо знакомого с балетными обычаями читателя оказывается в новинку… Нуреев, от работы с которым ван Данциг в конце концов отказался (собственный театр был важнее), заставил его проговорить на бумаге все то, о чем хореограф думал всю жизнь: балет — это искусство, замешенное на случайности и адском труде. Из всех мемуарных книг о танцовщике эта, пожалуй, самая живая».

«Телеведущий и писатель Дмитрий Быков выпустил сборник рассказов «Прощай, кукушка». В 16 новеллах он с присущим ему сарказмом, не лишенным изящества и щедро сдобренным метафоричностью, отобразил свое видение современной России, живущих в ней людей и причин, по которым страна и люди оказались именно такими», сообщает 19 августа «Российская газета». «Одним из ключевых является самый первый текст, «Христос», в котором Быков описывает духовные метания простого российского солдата, которому до дембеля оставалось чуть больше хрестоматийных ста дней, когда ему в руки попала книга об апостолах. И вот парень начинает сопоставлять отношения в казарме, где с упоением травят одного из «молодых», не умеющего адаптироваться к неуставщине, с тем, как две тысячи назад относились обычные, но озабоченные своими делами люди к Христу. Стала ли другой за это время людская порода? Нет, похоже, она почти не переменилась… Рассказ, давший название сборнику, повествует о том, как сто лет назад в дешевый швейцарский санаторий приезжает немолодая русская пара. Жена страдает базедовой болезнью, муж негодует на социальную пассивность современников вообще и сограждан в частности. И тщетно он теперь пытается призвать к порядку других отдыхающих, уговорить их, если не замолчать, то хотя бы петь вечерами потише задушевную песню «Прощай, кукушка». Читатель уже готов сделать вывод, что и это рассказ повествует о неизменности жестокой человеческой природы… Но Быков не так прост. Через восемь месяцев, весной 1917 года, герой рассказа вернется в Россию и, так и не изжив обиды на грубоватых жизнелюбов, начнет строить в реальности утопическое государство, которое просуществует 70 с лишним лет и начнет распадаться 19 августа 1991 года».

О новом романе Алексея Слаповского критик Андрей Немзер пишет в «Московских новостях» от 16 августа. «Алексей Слаповский считает «Большую книгу перемен» своим лучшим романом. О чем и сообщил в интервью, фрагменты которого помещены на задней обложке солидного тома (630 страниц убористого шрифта; М., «Астрель»). На вопрос, в самом ли деле книга большая, автор отвечает: — Я имел в виду — толстая. Но «Толстая книга перемен» нехорошо звучит. Умная самоирония не скрывает честолюбивый замысел, но указывает на него читателю (если тот тоже не глуп) — да, эпос. Но не отталкивающаяся от пошлой современности «Война и мир», а исследующая, как у нас в очередной раз все переворотилось и только укладывается, «Анна Каренина», где сквозь кружево переплетающихся интимных (семейных) сюжетов проступает общая картина «новой» (тут потребны тридцать три вопросительных знака) русской жизни. Не случайно в том же интервью Слаповский говорит, что главное в «Большой книге перемен» — любовь… Любовные истории «Большой книги перемен» (груз интимных проблем волокут почти все ее персонажи) безрадостны и бессмысленны. Как и попытки добраться до «истины». Лучшее, чего можно добиться, — покой. Скучный, но спасительный. Которому противопоказаны какие бы то ни было рывки к новому, неотделимые от поиска виноватых. Читая «Большую книгу…», вспоминаешь то зачин «Анны Карениной» (про по-разному несчастливые семьи), то ее эпиграф», пишет критик. «Всем и воздалось. Кто умер, кто свихнулся, кто наконец-то уразумел, что лучше не дергаться. Не мстить. Не взывать к совести. Не надеяться на перемены. Не считать же таковыми скачок в Москву младшего, самого ушлого и подлого из трех братьев-богатырей и служебные удачи двух товарищей, тем же мерзавцем организованные. В одном флаконе компенсация за пережитое и совет все забыть. Самим спокойнее будет. Может, и так. Но один из трех товарищей всерьез занят книгой. Не той «правдивой» апологией, что заказали ему к юбилею ныне низвергнутого главы разбойничьего (богатырского) клана. И не той — об обреченности благородного человека, которой грезил, прослышав о тайне среднего брата (оказавшегося отнюдь не рыцарем без страха и упрека). Какой-то третьей, пятой, сто сорок второй. Их сейчас много пишут, — замечает самый благополучный из товарищей. — Пусть пишут. И я напишу. Это мне нужно. — Тогда — вперед! За-чем? Наверно, потому, что писатель…».

Приложение к «Независимой газете» «НГ-Exlibris» публикует очередную пятерку книг недели: на сей раз это «Мальчики+девочки=: Повесть, рассказы, письма» Ольги Кучкиной (Время, 2011); «Литеры. Проза. Поэзия. Драма/ Сост. В.Лебедева, Э.Сухова; Союз писателей Москвы» (Воймега, 2011); «Кипарисовый ларец: Альманах» (Изд-во Литературного института, 2011);  Соломон Волков, «История русской культуры в царствование Романовых: 1613–1917 (Эксмо, 2011); Наталья Баранская, «Странствие бездомных» (АСТ: Астрель, 2011).

Вероника Шарова