Маленькие люди большого времени: дневники и мемуары. Обзор прессы за неделю

На днях газеты вспоминали о годовщине со дня встречи двух крупнейших величин отечественной поэзии – Анны Ахматовой и Иосифа Бродского; рецензировали мемуарную литературу (в данном случае – Нины Шнирман и Любови Шапориной); рассуждали о новой книге Александра Иличевского и новом же переводе знаменитого романа «Берлин. Александерплац» Альфреда Дёблина; выбирали заметные книги недели.

«7 августа 2011 года исполняется 50 лет со дня знакомства двух знаменитых и неоднозначных поэтов ХХ века: Иосифа Бродского и Анны Ахматовой», пишут «Известия» в номере от 4 августа. «Точность даты неоспорима. Когда Бродский и его старший приятель, поэт Евгений Рейн, а именно он предложил 21-летнему Иосифу (для друзей — просто Осе) представить его Анне Андреевне, тряслись в электричке, чья-то радиола радостно выдала в эфир новость: в этот день Герман Титов совершил космический полет. Бродский неоднократно признавался, что в «Будку» (так Ахматова называла свой загородный дом в Комарове) в первый раз ехал больше из праздного любопытства, чем для серьезных разговоров. Будучи совсем молодым человеком, он удивился тому факту, что эта легендарная женщина еще жива. «До меня как-то не доходило, с кем я имею дело. Тем более что Ахматова кое-какие из моих стихов похвалила. А меня похвалы не особенно интересовали. Так я побывал у нее на даче раза три-четыре вместе с Рейном и Найманом. И только в один прекрасный день, возвращаясь от Ахматовой в набитой битком электричке, я вдруг понял — знаете, вдруг как бы спадает завеса — с кем или, вернее, с чем я имею дело. Я вспомнил то ли ее фразу, то ли поворот головы — и вдруг все встало на свои места». Примерно тогда же сложился «волшебный хор» — название придумала Анна Андреевна. Его составили Евгений Рейн, Анатолий Найман, Дмитрий Бобышев и Иосиф Бродский — после смерти Анны Андреевны признанные «ахматовскими сиротами»», пишет газета. «У Анны Андреевны Бродский учился не поэзии, а вещам общечеловеческим. Одно время он копировал ахматовские речевые обороты, жесты, манеру держать голову. Нужно понимать и то, что на момент встречи с Ахматовой Бродский был неграмотным самоучкой, одним из подающих надежды юных стихотворцев. Он только примерял позу и повадки поэта. Величиной же стал в ссылке. Но до истории с судебным процессом прошло достаточно времени. И если бы не Ахматова, то Бродский мог просто не сформироваться. Она с первой минуты его почувствовала каким-то звериным чутьем. Хотя и сказала: «Я не понимаю, Иосиф, что вы тут делаете: вам мои стихи нравиться не могут». Благодаря ей он постиг, что такое масштаб личности. С ней же в разговоре родилось знаменитое выражение: «Все зависит от величия замысла». Но еще важнее для молодого поэта было осознание подпольного существования поэзии, возможности внутренней поэтической свободы, вне советской жизни. Это инобытие Бродский инстинктивно угадывал, но доподлинно уяснил лишь после знакомства. Ведь даже о революции он знал ровно столько, сколько было положено советскому гражданину. И столкновение с человеком другой эпохи стало для него невероятной встряской», цитируют «Известия» слова переводчика, поэта, автора первой в России диссертации о Бродском, а также комментатора его собрания сочинений Виктора Куллэ.

«Писателя Александра Иличевского много упрекали за неспособность управлять сюжетом, за произвольное разрастание побочных линий, за немотивированное «вбрасывание» сторонней информации, за неустойчивость синтаксических конструкций, за вялость характеров. Лауреат Букера и «Большой книги» пообещал написать линейную историю — с четкой фабулой и центральной метафорой. Никто не поверил. Но недавно в издательстве АСТ вышел «Математик», самый компактный и на первый взгляд логичный роман писателя», отмечают «Московские новости» в номере от 4 августа. «В судьбе гениального математика Максима Покровского, после получения Филдсовской медали подавшегося из ученых в разносчики пиццы, обнаруживают намеки на биографии Григория Перельмана и Владимира Воеводского. Иличевский довольно ловко перекладывает ответственность за своих персонажей: в «Матиссе», к примеру, фигурирует физик Королев. Критики ведутся на отвлекающий маневр, пытаясь разгадать, что за фигура кроется за псевдонимом. На самом деле главный герой Иличевского — лирический двойник автора, и ничей больше. Отказавшийся от карьерных достижений и разрушивший социальные связи, предпочтя успеху и комфорту удел свободного странника», пишет обозреватель «МН» Наталия Бабинцева. «Автор и сам должен занять позицию вольного путешественника. Центральная метафора «Математика»: сознание человека есть ландшафт. Уподобление мысли пространству оправдывает вынесение сюжетных конструкций на периферию повествования. Этой же логикой руководствовался аббат Сугерий, придумавший готический собор… Интересно, что все герои Илического — дауншифтеры. Не те, что греют пузо на Гоа или, сколотив капитальчик, зимуют на Бали, а настоящие — сознательно падающие вниз. В «Математике» ярко выражена романтическая концепция вершины: интеллектуальной или горной — все едино. Одолев которую человек оказывается в полном одиночестве, потому как не с кем этот опыт разделить… Уподобление сознания ландшафту не открытие. Про «даль пространств — как стих псалма» писал еще Райнер Мария Рильке. А вот возвращение к идее странствия как познания для нашей литературной карты важно. Иличевский, пожалуй, единственный наш последовательный мистик — в дохристианском смысле слова. В его романах присутствует пифагорейский Бог-математик и хлебниковский Бог-лингвист, с которым человек, если очень постарается, может разговаривать на равных. Ландшафт мира суть божественная подсказка, разгадать которую можно лишь пребывая в состоянии движения. В этом смысле «Математик» не является романом-путешествием, оставшись скорее контурной картой. Наброском к будущему маршруту. Там, где писатель позволил себе хотя бы «тренировочный поход», — в главах про туманный город Сан-Франциско, который «открывался пунктирным фильмом», в истории героических альпинистов Абалаковых — читатель чувствует интеллектуальное напряжение, смешанное с удовлетворением, подобным тому, что испытываешь в конце пути».

«Нина Шнирман написала добрую, нежную и веселую книгу «Счастливая девочка». Правда, живет ее девочка в сталинские годы», сообщают «Ведомости» в номере от 3 августа. «Из этой идиллии о жизни одной семьи в конце 1930-х — середине 1940-х мы многого не узнаем. Не узнаем, чем именно занимался отец главной героини, «счастливой девочки» Нины. Поймем только, что он отлично играет в Сонного Бегемота, которого совершенно невозможно добудиться, замечательно катает на раме велосипеда свою маленькую дочку, сочиняет смешные домашние стихи, у него «золотые руки», а еще, кажется, он «большой ученый». Мы так и не разберемся, кого именно привезли в Свердловск поздней осенью 1941-го из Средней Азии — каких таких людей, почти «раздетых», прямо накануне морозов. И ни разу не услышим слова «Сталин», «пятилетка», «пионер», «советский». Мемуары (хотя на самом деле квазимемуары) Нины Шнирман написаны от лица девочки, сначала двухлетней, потом шестилетней. Если отказаться от рефлексии, читать их — чистое наслаждение», отмечает в своей рецензии Майя Кучерская. «Казалось бы, тайна волшебства очевидна: она вовсе не в материальном благополучии, а в безмерной любви, которой так много в этой семье, в неистребимом оптимизме рассказчицы. Тем более это взгляд маленькой девочки, которая вправе была не понимать, где ее народ, «к несчастью, был». Вот только взгляд этот и его ракурс сконструирован взрослым автором, Ниной Георгиевной Шнирман, и это она вместе со своей героиней сегодня, сейчас не желает знать, что в то же самое время страна жила в аду. И все же, если оставить за скобками обозначенный аспект, книга прекрасна и прочитать ее стоит, и рассказать о ней важно. Еще и потому, что выход ее, похоже, окончательно обозначил оформление издательского тренда. Суть его — в публикации «благополучных» мемуаров наших старших современников, не разоблачительных, не лагерных или мрачных, военных, но яростно утверждающих право частного человека жить спокойно и счастливо — да, и при Сталине, и на войне, и в аду (отчасти с этим направлением пересекаются и только что вышедшие в АСТ воспоминания Елены Ржевской «За плечами ХХ век»). Бурный успех«Подстрочника» Лилианы Лунгиной, который, видимо, и инициировал эту волну, подтвердил: широкий читатель очень нуждается в таком утешительном чтении, в постоянной легитимации собственного права не помнить, не знать».

«Увидев в аннотации эпитет «уникальный», испытываешь приступ тошноты. Во-первых, всякий опус чем-то своеобычен. Во-вторых, коли оригинального в тексте мало, зачем его тиснению предавать? В-третьих, надоела нам реклама, сколь назойливая, столь и лживая. Все так, а аннотацию к двухтомнику дневников Любови Васильевны Шапориной (М., НЛО; подготовка текста и комментарии В.Ф. Петровой и В.Н. Сажина, вступительная статья — Сажина) без раздражающего словца представить себе нельзя», пишет Андрей Немзер в «Московских новостях» от 29 июля. «И не только потому, что Шапорина (урожденная Яковлева, 1879–1968 годы) начала дневник воспитанницей Екатерининского института в 1898 году, не оставляла его в первое десятилетие ХХ века, описала безумные мартовские дни 1917-го, а с 1929-го (то есть без малого сорок лет!) вела «славную хронику» практически непрерывно и весьма подробно. Важна тут личность страстного свидетеля страшной эпохи. Шапорина была разом человеком творческим… и обычным. Вернее, уверенным в своей обычности. «Боже мой, такая ничтожность, овца, ни на что не годная», — мелодия этой (первой!) записи окрашивает весь дневник. Конечно, Шапорину можно (и должно) оспорить: ее доброта, мужество, верность дружбе, эстетическая чуткость, неподдельный интерес ко всей окружающей жизни, страстное желание продумать и объяснить (себе) опять-таки все, с чем выпадает соприкоснуться (от «большой» политики до «квартирного вопроса», от вечного искусства до семейных свар, от веры в Бога до уличных слухов), — свойства незаурядной личности. Но и самоощущение бедной «институтки», мыкающей горе в озверевшем мире, со счетов тоже никак не сбросишь. Как и постоянные противоречия и противочувствия Шапориной, для которой советская эпоха и предельно «чужая», и парадоксально «своя»», отмечают «МН». «Шапорина истово любит исчезнувшую после революции Россию и ненавидит советскую власть. Она десятки раз свидетельствует о жутких мутациях общественного сознания, о «вывихнутых» душах самых разных людей. У нее, кажется, нет иллюзий как в отношении насильников, захвативших власть, так и применительно к прикормленной «интеллигенции», одичавшим простолюдинам, младому племени, выросшему «без понятья о праве, о Боге» (эти строки Некрасова постоянно вспоминаешь при чтении дневника). И в то же время… Она многажды изобретает чужестранные заговоры, обусловившие русские бедствия… постоянно пишет о власти чуждых России инородцев, в том числе евреев, сочувственно ссылаясь на «Протоколы сионских мудрецов». Что не мешает ей дружить с евреями и возмущаться государственным антисемитизмом (предпогромной атмосферой) последних сталинских лет… Острый ум и детское простодушие, самодостаточность и готовность принять банальность (будь то интеллигентский штамп или городская сплетня), высокая праведность и суетливая мелочность, чувство общности с народом (в его беде и падении) и барская «отдельность»… Большие люди запечатлевают свои «труды и дни» в расчете на умного читателя (потомка): яркие примеры ХХ века — дневники Кузмина, Чуковского, Самойлова. Теперь с таким прицелом гонит знаки любой живожурнальщик… «Маленькая», одинокая, не верящая в свою звезду Шапорина вела дневник для себя. И создала из своих мучительных противочувствий грандиозный роман о беспросветной советской ночи и тихой надежде «дожить до рассвета». Не дожила».

Лиза Биргер в «Коммерсантъ Weekend» от 29 июля пишет об издании романа Альфреда Деблина «Берлин. Александерплац» в «Литературных памятниках». «В 1929 году Альфред Деблин заканчивает «Берлин. Александерплац» — книгу, принесшую ему мировую славу, затмившую все остальные его романы, один из важнейших романов ХХ века вообще и немецкой литературы в частности, в русском переводе долгое время существовавший стилистически вылизанным текстом Генриха Зуккау, изданным в 1961 году под редакцией Португалова. Типичная для советских переводов история: стилевые игры и библейские цитаты сглажены, эротически и политически сомнительные эпизоды вычищены… Перевод, который вышел теперь в «Литературных памятниках», совсем другой. Взяв за основу анонимный советский перевод 1935 года, более чувствительный к деблинской языковой игре, дополнив его потерянными кусками, статьями и примечаниями, составители сборника попытались представить «настоящего» Деблина… История Франца Биберкопфа, стремившегося к праведной жизни, но непостоянного в стремлении, за что нечто «извне, похожее на судьбу» трижды ужасно наказывает его, пока не превращает в нового человека, в разные времена читалась по-разному. Большая часть современников воспринимала «Берлин. Александерплац» как книгу о пролетарских низах — смотри экранизацию 1931 года,— от чего сам Деблин ужасно страдал и злился. Вальтер Беньямин в статье «Кризис романа» упоминает роман как пример новой формы, мол, нельзя о новой эпохе писать старыми словами. Восхищаясь тем, как плотность монтажа не оставляет автору места для собственной речи, Беньямин как будто не замечает, что автор ни на секунду не оставляет читателя, объясняет каждую главу уже во введении, сочиняет пьесу-моралите, где герои-марионетки управляются железной авторской волей, и каждая сцена становится только пояснением к авторским ремаркам. Эту театральность отлично прочувствовал Райнер Вернер Фассбиндер, но и он в своей 14-серийной экранизации надстроил над Деблином свой Берлин со своей Александерплац, где все герои — только жертвы в марионеточном театре истории, порочные и святые, страдающие от своего участия в представлении и очищенные самим этим страданием — отсюда нафантазированная Фассбиндером альтернативная концовка истории. Его герои, впрочем, предвидят будущее, которого герои Деблина еще не знают. Послевоенное и преднацистское напряжение в воздухе потрескивает в романе, но не разряжается никаким образом, кроме как в судьбе героя… Заглянув внутрь своего Биберкопфа, проверив все винтики его сознания, попытавшись сочинить эпос, миф, историю «имярека» в его борьбе с судьбой, он все равно написал роман о своем времени, выбрав для него самый оптимистичный из финалов: человек склонился перед судьбой, так и не победив ее».

«В Московском Доме книги на Новом Арбате и в магазине «Библио-Глобус» началась продажа нового исторического романа «Великаны сумрака»», сообщает «Вечерняя Москва» в номере от 29 июля. «В основе романа – невероятная судьба русского философа и публициста Льва Тихомирова, прошедшего сложный путь от идеолога террористической партии «Народная Воля» до православного государственника, монархиста, о его удивительном преображении, покаянии, сомнениях и духовных прозрениях. Судьба, странным образом расколотая на две, казалось бы, несопоставимые половины. Если в первой Тихомиров (подпольная кличка – Тигрыч!) предстает пламенным революционером, идейным лидером народовольцев, убивших Государя Александра II, женихом знаменитой Софьи Перовской, другом Желябова, Кибальчича, Морозова, Засулич, Фигнер, затем эмигрантом, руководителем зарубежного центра социалистов, соратником Петра Лаврова. То во второй – он автор нашумевшей брошюры «Почему я перестал быть революционером», советник Столыпина, Победоносцева, главный редактор правых «Московских ведомостей»… В книге есть все, что требуется для увлекательного романа – и разоблачение двойного агента, и перестрелки, и стычки с полицией, и конспирация, и любовь, и мучительные раздумья, поиски. Здесь удивительно сочетается серьезность художественно обозначенных проблем с завораживающей интригой,  стремительно развивающимся действием. Представляется, что тема книги весьма современна: Россия (и весь мир) снова под угрозой терроризма, и наглядный пример разочарования, отхода от этой кровавой и бессмысленной практики сегодня крайне важен», резюмирует газета.

О Цветаевском фестивале поэзии в Александрове сообщает приложение к «Независимой газете» «НГ-Exlibris» в номере от 28 июля. «Фестиваль по традиции шел целую неделю, за которую александровцы увидели и услышали на разных площадках своего города: программу «Фестиваль «Александровские сезоны Большого театра»; презентацию фильма «Парижская элегия»: Марина Цветаева»; концерт Елены Фроловой по стихам Цветаевой и поэтов Серебряного века; вечер камерной музыки Международного фестиваля камерной музыки им. Коршункова; открытие выставки «От Медона до Александрова. Жизнь священника Андрея Сергеенко»; спектакль «Улица Мандельштама» Государственного театра киноактера по произведениям Осипа Мандельштама и воспоминаниям Надежды Мандельштам и многое другое. И московские поэты, несмотря на пробки, в Александров все-таки тоже добрались. Поэтическая программа традиционно закрывает фестивальный марафон. Один из тех, кто стоял у истоков фестиваля – поэт и правдоруб Игорь Иртеньев, не был здесь уже много лет, а кто-то – как, например, Анна Гедымин и Елена Исаева – участниками Цветаевского фестиваля стали впервые. Кстати, фото первых участников Цветаевских фестивалей можно было увидеть на специальной фотовыставке «Из истории Цветаевских фестивалей»: здесь можно было узнать молодых Евгения Бунимовича и Нину Искренко, Веронику Долину и Игоря Иртеньева… Свои стихи на вечере также читали один из основателей фестиваля поэт Владимир Коваленко (Александров), Ганна Шевченко (Москва), Лилия Газизова (Казань), Ольга Григорьева (Павлодар, Казахстан) и другие. В исполнении композитора Виктора Попова прозвучали песни на стихи Цветаевой, Ахматовой, Маяковского, Мандельштама, Елены Исаевой и других. И была Ночь Ивана Купалы – хороводы и песни, и прыжки через костер, и сожжение чучела Купалы, и потом камерные посиделки со стихами и песнями. И утреннее посещение Александровской слободы с ее холодящими кровь легендами…»

«НГ-Exlibris» продолжает выбирать книги недели: в выпуске от 4 августа это Нина Краснова, «Избранное: Стихи» (Книжный сад, 2011); Георг Гейм, «Морские города: Избранная лирика. Пер. с нем. А.Черного» (Водолей, 2011); «Вся жизнь моя в письмах». Из переписки В.Г.Белинского/ Сост. и автор вступит. ст. И.Монахова» (Грифон, 2011); Валерий Перевозчиков, «Живой Высоцкий» (Пятигорск: Изд-во ПГЛУ, 2011); Наталья Иванова, «Русский крест: литература и читатель в начале нового века» (Время, 2011).

Вероника Шарова