Колонка автора: Олег Зоберн

ОГНИ ЮКАТАНА

Читая публичные дневники соотечественников, я стал замечать, что мой ум часто без меня решает, что имеет значение, а что нет. Из-за этого, например, когда следовало бы испытывать удовлетворение от прожитого дня, вдруг срабатывал некий механизм (будто остерегающий окрик хозяина), и я опять недоверчиво и с гадливостью смотрел на всё в этом городе. Коллективное сознательное бессознательно праздновало очередную маленькую победу.

Чтобы преодолеть такую зацикленность, я подолгу вслушивался в себя, пытаясь установить координаты возникновения того или иного хода мысли, но устремления дать себе изначальный отчет – венчались только срывами и тихими припадками. Надеясь расслабить пока еще подконтрольную мне область рассудка, я в терапевтических целях обратился к редким формам сексуальной игры.

Путешествуя, занимался апотемнофилией в Мельбурне, аутомоносексуализмом в Цюрихе, копрофилией под Воронежем, пигмалионизмом на Аляске, цисвестизмом в Сеуле, салироманией в Браззавиле, сервилизмом недалеко от Парижа, а также в разных местах понемногу – незамысловатой аутоасфиксиофилией, геронтофилией и, конечно же, зоофилией в разных ее проявлениях.

Что было еще? Японские школьницы спали у моих ног в Токио, а старые мудрые трансвеститы-культуристы носили меня на руках в Макао. И было утро – слабость, аритмия, обильное слюноотделение. Тело слегка изменилось. Однако то, что должно было отдохнуть, не отдыхало. Единственное, чего удалось достичь, это ясного убеждения: пока бесконтрольная часть меня остается бесконтрольной, я остаюсь собой, а значит, имею право рассчитывать на понимание со стороны знающих меня людей.

Прежде чем вернуться домой в Москву, я направился в Роттердам – напоследок хотелось каким-то особенным образом простимулировать и ускорить мое некомплектное сознание, брошенное мне свыше, как бальная маска из окна кареты – голому и босому нищему. Надо было понять хотя бы то, что оставалось. Тем, что оставалось. И сделать это как следует.

Я снял номер в отеле и поздним вечером купил у негра по имени Рой три дозы амфетаминов Yucatan Fires, расфасованных в три пакетика. Две снюхал там же, в туалете кафе, выпил кружку крепкого пива и вышел на улицу.

Моя слабая, призрачная память вдруг перестала бесконечно обращаться сама к себе и впервые не тревожила ум впустую: со всех сторон из переулков и окон на меня глядели огромные рыла абсолютных категорий. Размышляя о том, что в Москве вместо них – персонажи икон, еще более бессмысленные в своей определенности, я побрел к большому городскому мосту, намереваясь то ли помочиться в реку Маас, то ли помолиться, то ли просто всплакнуть о европейской цивилизации.

«Да, да, – бормотал я, – горячая  математика предпочтительнее прохладного юродства». На мосту достал третий пакетик и высыпал порошок на ладонь, чтобы теперь не снюхать, а слизать его – в носу начало болезненно свербить. Мимо изредка проносились машины. Пешеходов не было. Я поднес ладонь к лицу, высунул язык, и в это время из роттердамской иллюминации и речного ветра – на мосту соткался Спиноза.

Он ехал на велосипеде, быстро приближаясь, и, когда поравнялся со мной, я, едва сдерживая нахлынувший восторг, громко сказал:

– Остановись, мыслитель-натуралист! От всего сердца приветствую тебя, великий сын торговца фруктами!

На всякий случай я старался складывать слова учтиво и гладко, чтобы не показаться ему полуграмотным хамом из страны третьего мира. Спиноза остановился и настороженно уставился на меня своими круглыми, как у птицы, глазами.

Мы находились друг перед другом под центральной опорой моста, лицом к лицу, и свет фонаря падал на кучерявую голову Спинозы сверху отвесно, как будто исходя прямо из его личной, приватной сфироты. Он был одет в легкую белую куртку, джинсы и кроссовки. Чтобы не упустить шанс получить ответ хотя бы на один вопрос, мне надо было спешить.

– Могу ли я, жалкий россиянин, спросить тебя кое о чем? – продолжал я. – Ответь, будь снисходителен к моему невежеству: если под агрессией мы зачастую подразумеваем скорость реакции, то можно ли считать улучшение обменных процессов в своем мозгу агрессией по отношению к миру? Можно ли? Или ни в коем случае нельзя? Ответь скорее, о критик болтунов-каббалистов! Помоги испарить этот азиатский туман догадок.

– А если кто-то быстро переводит деньги на твою банковскую карту, это – агрессия? – ответил он, поставил правую ногу на педаль, левой оттолкнулся от бордюра и поехал дальше…

Примерно 70% процентов моего «я» в тот момент – как всегда – то ли работало автономно и непостижимо, то ли спало (что делает меня почти неуязвимым для уголовного суда и полусвятым для церкви). Оставшиеся 30% смотрели на удаляющегося Спинозу, на то, как мигает красный фонарик на заднем крыле его велосипеда, смотрели и размышляли: можно ли было сформулировать вопрос более внятно? Может быть, дело не в скорости, а в концентрации? Или в единстве материи, а не в разнообразии похоти? А если чувства – всё, что у нас есть, значит, избавление от страстей ведет не к свободе, а к смертельному равнодушию?

И ведь ни слова не было сказано мной о любви, ни слова. Хотя это легко понять – неуместно и постыдно, ведь сплошь физиология: сквозь прутья клетки видно только то, что освещает свеча из животного жира…

Меня шатало, и, чтобы не упасть, я облокотился о перила моста. Клетка покачивалась, открывая взгляду объекты и приспособления. Вокруг многое окислялось, выделяя тепло. Из коллективного сознательного выкристаллизовывались круги квадратного цвета. В носу щипало, будто я нюхал стеклянную пыль.

Двадцать из тридцати оставшихся процентов меня – увидело, как порыв ветра сдул порошок с ладони. Последние десять процентов ушли на чувство сожаления по этому поводу. Опора моста сверху, обозначенная желто-зелеными огнями, подпирала голландское небо, всегда готовое пойти на уступки.

Олег Зоберн