Синтия Озик. «ШАЛЬ». Текст, 2012.

Читать анонс книги Синтии Озик «Шаль»

Роза Люблин, сумасшедшая и старьевщи­ца, бросила свой магазин — разгромила собственными руками — и переехала в Майами. Cовершенное безумие. Во Фло­риде она стала иждивенкой. Племянница из Нью-Йорка присылала ей деньги, и она жила среди стариков в мрачной дыре, в одноместном номере «отеля». С настоль­ным холодильником и плитой с одной го­релкой. В углу громоздился на массивном подножии круглый дубовый стол, но за ним она только пила чай. Ела же она то в кровати, то стоя у раковины — бутерброд со сметаной и половинкой сардинки, или консервированный горошек, разогретый в жаростойкой кружке. Никаких горнич­ных — только скрипучий кухонный лифт. По вторникам и пятницам он заглатывал ее жалкий мусор. Трос лифта черным ме­сивом облепляли уже вялые мухи. Ее по­стельное белье было таким же черным — прачечная самообслуживания была в пяти кварталах. Улицы — как печи, солн­це — палач. Оно лупило и лупило изо дня в день, поэтому она сидела у себя в номе­ре, подкреплялась в кровати кусочком- другим крутого яйца, пристраивала на коленях доску для письма — с недавних пор она стала сочинять письма.

Она писала иногда по-польски, ино­гда по-английски — племянница забыла польский: в основном Роза писала Стелле по-английски. Английский у нее был то­порный. Своей дочери Магде она писала на изысканном литературном польском. Писала она на хрустких пожелтевших ли­стах, которые непонятно каким образом оказывались в квадратных отсеках старо­го обшарпанного бюро в холле. Или про­сила у кубинки за стойкой чистые блан­ки счетов. Порой находила в мусорной корзине в холле конверты: она аккуратно расклеивала их, разглаживала — полу­чался отличный белый квадрат, чистое поле для очередного письма.

Письмами была завалена вся комната. Посылать их было непросто — почта на­ходилась на квартал дальше прачечной, а на автомате для марок в холле отеля уже много лет висела табличка «Не работает». Со вчерашнего дня у раковины стояла по­чатая овальная банка сардин. От нее уже шел тошнотворный запах. Не иначе, как она в аду — такое у нее было чувство. «Зо­лотая, прекрасная Стелла, — писала она племяннице, — где я оказалась, так это в аду. Когда-то я думала, хуже того худ­шего быть не может. Но теперь знаю —и за худшим есть еще хуже». Или писала: «Стелла, ангел мой, дорогая моя, дьявол забирается в тебя и опутывает твою душу, а ты и не знаешь».

Магде она писала: «Ты превратилась в львицу. Рыжая, ты расправляешь свои мо­гучие лохматые лапы. Кто похитит тебя, похитит собственную смерть».

Глаза у Стеллы были девчоночьи, ку­кольные. Круглые, небольшие, но кра­сивые, под ними кожа прозрачная, над ними светлая, чистая, нежные брови ра­дугой, ресницы словно гладью вышитые. У нее было личико юной невесты. Не по­веришь, глядя на всю эту красоту — на эти кукольные глазки, девичьи губки, детские щечки — не поверишь, что кро­вопийца может иметь столь безобидный вид.

Иногда Розе снились про Стеллу кан­нибальские сны: она варила ее язык, уши, правую руку — такую жирную, пальцы пухлые, каждый ноготок ухоженный, ро­зовый, и колец столько — не современ­ных, а старомодных, из лавки старьев­щика. Стелле в Розиной лавке нравилось все — все ношенное, старое, с патиной истории других людей. Чтобы умиротво­рить Стеллу, Роза называла ее дорогой, чудесной, прекрасной, называла анге­лом; называла так, чтобы все было мир­но, но на самом деле Роза была холодна. У нее не было сердца. Стелла, уже почти пятидесятилетняя, Ангел Смерти.

Кровать была черна, черна как Стел­лино нутро. Когда грязь стала такая, что дальше некуда, она погрузила тюк с бе­льем на тележку и отправилась в прачеч­ную. Было всего десять утра, но солнце жарило убийственно. Флорида, ну поче­му Флорида? Потому что здесь ото всех, как и от нее, остались одни оболочки, высушенные солнцем. И все равно она ничего с ними общего не имела. Старые призраки, старые социалисты — идеали­сты. Их заботило одно — род человече­ский. Рабочие на пенсии, они ходили на лекции, просиживали в сырой и темной библиотеке. Она видела, как они раз­гуливают с Толстым под мышкой, с До­стоевским. Знали толк в тканях. Что ни надень, они пощупают и скажут: фай, плис, твид, чесуча, джерси, драп, велюр, креп. Она слышала их разговоры прокрой по косой, корсажную ленту, «усад­ку» и «отрезы». Желтый они называли горчичным. Что для всех было красным, они именовали пунцовым, оранже- вый — палевым, голубой — перваншем. Они были из Бронкса, из Бруклина — отживших, выдохшихся мест. Кое-кто был и с Вест-Энд-авеню. Однажды она встретила бывшего владельца зелен­ной лавки с Колумбус-авеню; лавка его была на Колумбус-авеню, а жил он непо­далеку — на Западной Семидесятой, за Сентрал-парком. Даже в вечнозеленой Флориде он предавался воспоминаниям о пышных зеленых кустиках салата ро­мано, алеющей клубнике и глянцевых авокадо.

Розе Люблин казалось, что весь полу­остров Флорида живет под гнетом сожа­ления. Каждый оставил свою настоящую жизнь. Здесь ни у кого ничего не было. Все были пугалами, раскачивающимися под убийственным диском солнца, с опу­стевшими грудными клетками.