Колонка Виктории Райхер: Прямая передача

Никите и Кате Ханиным

Собираясь жить из Москвы в Израиль, мы забыли про самое важное: книжки, чтобы читать в дороге.

Точнее, почти забыли. В последний момент в руках у мамы оказался журнал «Новый мир» — кажется, за июнь (стоял декабрь), и этот самый «Новый мир» она торжественно сунула в сумку, поверх документов и деревянных вешалок. Вешалки было совершенно некуда девать, поэтому их положили в мамину сумку. Поверх вешалок, как родной, лег «Новый мир».

Ехать нам предстояло долго. В те времена (я звучу ямщиком, который когда-то служил на почте) дорога в Израиль занимала несколько дней. Прямые рейсы в Тель-Авив из СССР не летали, потому что у СССР не было с Израилем дипломатических отношений. Интересы Израиля в Москве представляло почему-то голландское посольство, и именно там мы получали въездные документы. А для того, чтобы добраться по этим документам до Тель-Авива, приходилось лететь через Будапешт, Бухарест или – если особо повезло – то через Вену. Мы летели через Будапешт.

Но и из Будапешта дорога в пункт назначения открывалась далеко не сразу. Людей собирали вместе, с нескольких рейсов, а потом присылали за ними один самолет. Пассажирам приходилось ждать сутки-двое, а то и больше. И ночевать в небогатых гостиницах или в чем-то вроде рабочих общежитий – хотя, возможно, так в те времена выглядели небогатые гостиницы в странах Варшавского договора.

Делать в этих гостиницах было откровенно нечего. Кормили в них понемногу, зато невкусно, поэтому много времени это не занимало. В город будущих израильтян не выпускали — боялись покушений, терактов и политических проблем. И нам, подальше от греха, даже не оформляли транзитные визы. Сами общежития объявлялась территорией Израиля, автобус, в котором нас везли по городу – тоже, а вся остальная страна считалась не имеющей к нам ни малейшего отношения. Мы не могли даже выйти погулять за забор, вдоль которого выхаживала вооруженная охрана. В общем, у всех суббота, а у нас – среда.

Мне было шестнадцать лет, и я была патологически читающим ребенком. Из тех, кто, забыв захватить книжку в ванную, читает стиральный порошок и зубную пасту, но делает это крайне редко, потому что в ванной припрятан коричневый Фейхтвангер за батареей и темно-зеленый Тургенев в шкафчике для лекарств.

Огромная домашняя библиотека стала первым, что упаковали и отправили в Израиль «малой скоростью» — отдельно едущим багажом. Из нее я тайком, нытьем и шантажом оставила кое-что себе на последние дни в Москве, из расчета «один день – одна книга». Каким образом я при этом умудрилась не подумать о чтении в дорогу, для меня остается загадкой до сих пор. Впрочем, во времена прощаний навсегда случалось и не такие чудеса.

«Новый мир» был съеден за первый час полета из Москвы. За второй и третий — выучен наизусть. Впереди лежал Будапешт, таинственный, как любая первая в жизни заграница, и лишенный литературы, как чумной барак. Не знаю, что в тот момент тревожило меня сильней: то, что я, возможно, никогда больше не увижу бабушку и дедушку, или то, что сутки в Будапеште мне будет нечего читать. Московское дитя, я попыталась потеребить родителей на тему покупки книг в каких-нибудь киосках по дороге, но еще до того, как папа указал мне на неподкупных автоматчиков (в общественный туалет аэропорта нас водили с охраной, группами по пять человек, и вряд ли повели бы таким же образом разыскивать по городу киоск с литературой), сообразила, что моей беде вряд ли помогут издания на венгерском языке. Я впервые в жизни оказалась в среде, которая бы автоматически не включала книги. Среда все меньше походила на субботу и все больше вызывала страх.

Поселили нас в рабочем общежитии в Чепеле, пригороде Будапешта. Дали большую комнату, обставленную тремя кроватями с панцирной сеткой и почему-то двумя деревянными столами модели «четыре ножки и доска». Больше в комнате ничего не оказалось. Я сняла пальто с песцовым воротником (доехавшее со мной до Израиля из декабрьской Москвы, оно в день прилета отправилось в шкаф и ни разу с того момента не пригодилось) и повесила на спинку кровати. Кровать в небрежно наброшенном песцовом воротнике приобрела неожиданно игривый вид. Папа снял свою меховую куртку и повесил на спинку второй кровати. «Вот теперь, — со вздохом сказал он, садясь на кровать, — это выглядит как недорогой публичный дом».

Мама посмотрела на него с укоризной, аккуратно сложила собственное пальто и пристроила на краешек стола. Затем подсела к папе, положила голову ему на плечо и немедленно заснула. Родители мои к моменту отъезда дня четыре вообще не ложились спать.

Я легла на продавленную венгерскую кровать и поняла, что так дело не пойдет. Есть ситуации, в которых выход просто обязан быть – а значит, надо его найти. Будем искать.

Под подушкой нашелся листок бумаги, вырванный из тетради в клеточку – но пустой. Он таил в себе немалый литературный потенциал, но для чтения не годился. Я пошарила между кроватью и стеной (пусто), заглянула под кровать (пыльно), и напоследок приподняла матрас.

Под матрасом, на панцирной сетке, лежала книга.

Исследователь ощутил себя Икаром, который только что убедился: капелька воска и горстка куриных перьев действительно поднимают в небо. Книга была на русском языке.

Мне очень хочется написать, что это был Джойс. Или Чосер. И углубиться в рассуждения о положительной корреляции между уровнем интеллекта и адаптационной способностью молодого организма. Или чем-нибудь еще.

Но это были рассказы Агаты Кристи. Судя по толщине книжки – все. Даже не знаю, могут ли какие-либо рассуждения облагородить этот факт. На титульном листе стояла надпись шариковой ручкой над тонкой карандашной линией. Школьный красивый почерк: «Из библиотеки Никиты и Кати Ханиных».

Я глубоко вздохнула, выудила из маминой сумки московское яблоко и углубилась в расследование убийств из библиотеки Никиты и Кати Ханиных. Пасмурный день в Чепеле пролетел незаметно. Книжку я дочитала уже под вечер.

Глубокой ночью к нам в комнату постучались знакомые автоматчики и велели собираться на выход. Вещей у нас было немного: все те же пальто и мамина сумка с вешалками (чемоданы сразу перевозили в самолет). В сумке, в результате быстрых поисков, обнаружилась еще и ручка. Я схватила тетрадный лист, найденный под подушкой, секунду подумала, не придумала ничего, крупными буквами написала «Удачи!» и вложила в рассказы Агаты Кристи. Украдкой погладила обложку и вернула книгу на панцирную сетку – туда же, где нашла.

Автоматчики, несмотря на угрожающий вид и исторически неблагополучные ассоциации, успешно довели нас до самолета. В нем не было уже совсем никакой русской словесности, и полдороги я читала местную рекламную брошюру — скорость моего чтения на иврите как раз позволила растянуть ее на пару часов — а полдороги просто спала, окончательно умотавшись.

А под утро, но еще в темноте, мы подлетели к Израилю, и его огни, рассыпанные внизу, показались нам буквами совсем незнакомой книги. Ее нам только предстояло прочитать.

* * *

Пятнадцать лет спустя я работала со студентами — новыми репатриантами, которые приехали в Израиль одни, без родителей. Они проводили первый год в молодежной деревне на адаптационной программе, а после этого уходили — кто в армию, кто в университет. И у них была постоянная нехватка русских книг. Книги, как это всегда бывает в подобных местах, читались сразу всеми, передавались с рук на руки, зачитывались, терялись, возникали из небытия и занимали важное место в общественной жизни. Электронных читалок тогда еще не было, и у меня постоянно выпрашивали что-нибудь почитать. Я таскала из дома фантастику и детективы, ироническую прозу, притчи про Ходжу Насереддина и Набокова по-английски для Вероники из Ленинграда. Книги делали полный оборот по коллективу, и небыстро, но честно возвращались ко мне. Я ничего не потеряла на этих поставках (пропажу сборника анекдотов «Чукчи и Рабинович» можно считать скорее уборкой, чем потерей), зато приобрела кучу общих тем для бесед со своими студентами. Это был очень удачный способ устанавливать контакт.

А в конце учебного года, в мае, студенты разъезжались, и молодежная деревня пустела до следующего сентября. И как-то раз я оказалась там уже во время каникул – кажется, приехала на встречу с директором программы по поводу следующего года. Шла мимо знакомых домиков, увидела настежь распахнутые двери, не удержалась и вошла.

Комнаты молодежной деревни без студентов выглядели еще хуже, чем недорогой публичный дом. Их обстановка состояла из все тех же кроватей и столов, но металлических (не знаю, какая модель удобней: «четыре ножки и доска» или «четыре палки и поднос», но с точки зрения эстетики обе так себе). По полу клубилась пыль, стены белели оторванной штукатуркой — в тех местах, где у студентов прошлого года висели портреты Давида Боуи и Анжелики Варум. К новому году, конечно, все должны были покрасить, но даже это не превратило бы комнату в уютное жилье.

Я представила себе новых шестнадцатилетних людей, которые входят сюда в самый первый раз. Они будут взвинчены и усталы, измотаны дорогой и растеряны до боли. И им, конечно, будет нечего читать.

В сумке у меня всегда лежит книжка, а то и две. В тот раз это был сборник Довлатова. Я полистала его, вспоминая, откуда он у меня, потом нашла листок бумаги и написала на нем по-русски: «Удачи!». Вложила между страницами, подошла к ближайшей кровати и засунула книгу под матрас.