Андрей Лебедев «Борис Гребенщиков словами Бориса Гребенщикова»

1965—1968

Откровение «Help!»

Шофер по фамилии Харрисон

Лагерь в Сестрорецке

 

Поздней весной 1965 года я услышал «Help!».

Причем поначалу даже в исполнении Рэя Чарлза.

По «Голосу Америки», в очень плохом качестве.

Был вечер.

Я просто жаждал услышать наконец музыку, которая ходит вокруг, а до меня доходит в очень искаженном виде. Раньше ловил какие-то обрывки, так что знал, когда она передается.

Включил приемник, поставил перед ним свой магнитофон, такой ужасный, разваленный, сделанный в конце 50-х годов.

Включил и услышал…

И с момента как щелкнул этот замок, все вошло в фокус. И больше я из фокуса не выходил.

Получилось как в фотоаппарате, когда наводишь на резкость.

До того я был простым парнем, который учился в школе, получал тройки, четверки, пятерки. Писал так называемую прозу — просто много книг читал, вот и писал.

А тут мне все стало ясно: кто я такой, что я хочу делать и зачем.

Ясно на подсознательном уровне — то есть ясность наступила тогда, а выразить ее я могу только сейчас.

И с тех пор ясность эта не менялась ни на мгновение.

Я вырос, слушая записи и радио, и — само собой — рок-н-ролл был для меня магической комбинацией звуков, исходивших из динамика. Эти звуки являлись чисто религиозным откровением, наподобие горящего куста, и навсегда отменяли пресный мир моих родителей, а вернее, мое пресное восприятие их мира. Никаких живых существ, например музыкантов, за звуками не угадывалось. Взрослые ребята продавали на переменах фотографии четверых молодых людей — веселых и с необычно длинными волосами; фотографии переснимались со вкладышей из пакетиков запретной финской жевательной резинки. Но снимки имели чисто умозрительную связь с оживляющим мертвых волшебством «I Want To Hold Your Hand».

Поначалу песни были достаточно просты и сводились к двум вариантам: быстрый танец и танец медленный. Когда еще у нас в школе никто толком не знал, кто есть кто и зачем они это — неизвестно что, но очень важное — делают, ходил слух про какую-то самую главную песню. Продавцы плохо переснятых фотографий рассказывали, что вот, дескать, есть такие «Битлы», и главная у них песня — «Хиппи хиппи шейк». Что значили названия «Битлз» и «Хиппи хиппи шейк», никто и понятия не имел, но было без слов ясно: именно это и есть самое важное знание. Иногда «главную песню» даже можно было услышать из чьего-то магнитофона, поставленного на подоконник и щедро делившегося любимой музыкой с населением всего двора; но почему-то обнаружить тот магнитофон и переписать у его обладателя ту песню, даже за деньги, никак не удавалось. Постепенно песня приобрела совершенно мифический статус, наподобие Тунгусского метеорита.

Немного позже пришла музыка «Битлз» и раскрыла мне ворота в широкий и наполненный светом мир и освободила меня; но песню «Hippy Hippy Shake» я сумел обнаружить только десятки лет спустя. И оказалось, что ее сделали популярной совсем другие ливерпульские молодцы: «Свингинг блю джинз».

У родителей оказался магнитофон модели «МП-2», такой конструкции теперь даже в музеях не найти. Они достали его для меня с антресолей. Я записывал что-то с «Голоса Америки», единственной «вражеской» станции, которую тогда было более или менее хорошо слышно. Кроме того, у родителей оказались записи времен их молодости: Радж Капур и всякая другая индийская музыка, что довольно рано напомнило мне о моих связях с древнеиндийской культурой. Также у них оказалась замечательная пленка с музыкой конца 40-х годов, которая сейчас часто всплывает у меня в сознании, и кое-что из того, что мы делаем сейчас, вероятно, обязано своим появлением тому, что в детстве я хорошенько всего этого наслушался.

Родители не мешали мне по вечерам, особенно в субботу, закрываться в большой комнате и записывать избранные места из музыкальных программ «Голоса Америки». Помню, что медленные песни «Битлз» я пропускал, потому что они казались мне скучными, а рок-н-ролл, напротив, записывал.

Я записывал музыку с телевизора. Официально рок-н-ролл начался в России с фигурного катания — наши замечательные чемпионы Белоусова и Протопопов танцевали под Билла Хейли. Что вызвало массовый интерес к фигурному катанию. Меня, по крайней мере, было за уши не оторвать.

Я даже ухитрялся записывать по телефону — приятель прокручивал мне «Битлз» в трубку.

Был серый будничный мир взрослых людей. В этом мире ничего не происходило, кроме свар, ссор, получек, зарплат, быта, мытья тарелок. Папа смотрит хоккей, мама стирает белье. В этом мире принципиально не было никаких радостей. Я еще в школе пытался написать рассказ: мальчик долго едет из матшколы домой, засыпает в автобусе и пропускает свою остановку. И ему снится, как он вы- ходит из автобуса, идет домой — в серый быт, где бабушка, дрязги, родители, друзья, уроки. Но он продолжает ехать и просыпается на конечной остановке. А там светит солнце, и какие-то поляны, и лес. И вообще кайф… И водитель, под которым явно подразумевался Джордж Харрисон, говорит: «Ну вот, приехали!» Этот рассказ я года три-четыре пытался написать, он точно выражает мое настроение тогда, в детстве и юности.

Лето 1966 года я проводил на даче в Сестрорецке. Там же находился пионерлагерь Всероссийского театрального общества. Сначала я относился к его обитателям с очень большим неуважением — они казались мне птицами в клетке, которых водят строем туда и сюда, я смеялся над ними. Но как-то, проходя мимо пионерлагеря, я уви- дел двух человек, игравших на двух гитарах и певших на два голоса «Tiket To Ride». Один из них был негр. Я остановился как вкопанный. И понял, что «Битлз» можно петь и у нас в стране.

То, что один из них был негр, меня заинтересовало мало, а вот то, что у них получается похоже, меня вставило с такой силой, что я пришел домой и сказал родителям и бабушке, что мне нужно в тот пионерлагерь. Я начал из кожи вон лезть, чтобы туда пробиться, и в итоге, путем сильного нажима и шантажа, моя бабушка начала работать в этом лагере, и я как внук работницы получил туда доступ.

Негром был Миша (или Лолик) Ромалио, сын известного актера, исполнявшего роль черного ребенка в кинофильме «Цирк». Миша научил меня играть на гитаре. Попав в лагерь в июле 68-го года, я в течение одного дня освоил ее настолько, что перестроил на шестиструнный лад. И довольно уверенно мог сыграть и спеть эту песню. Раньше я у меня не получалось. Ребята во дворе — с длинными волосами, «честно пытался приспособить семиструнку к исполнению «Битлз», но гопники», или «шпана» — советовали одну струну убрать или зажать карандашом, а остальные настроить по-другому. Я полгода с этим покопался; Ромалио показал мне, как на самом деле управляться (а заодно приоткрыл завесу над тайной писания песен — я до сих пор помню песню, написанную им на смерть Брайана Джонза).

С того момента и началось мое настоящее музыкальное образование. К концу лета 68-го я уже мог прилично сыграть и спеть песен десять-пятнадцать. В 70-м году я проводил в лагере ВТО все лето, у меня был магнитофон «Нота», который я приносил с собой. Директор лагеря пытался меня прогонять, но, если меня не пускали, в лагере устраивались забастовки — в общем, я был активно разлагающим мораль центром. Одного человека я сбил с пути совсем, он стал носить на шее булыжник и веревки, потому что понял, что он — хиппи. Это был сын композитора Ефима Розенфельда, он носил кличку «Хы». (Розенфельд сочинил песню «Счастье мое», которую я впоследствии записал на альбоме «Чубчик».)

В лагере образовалась довольно тесная компания людей, которая продолжала общаться и в дальнейшем, а потом постепенно она переросла в театр в Инженерном замке; «Аквариум» тоже оттуда выделился. То было крайне интересное и веселое время, на основании которого можно написать множество эпопей и монументально-драматических произведений.

С восьмого по десятый класс я учился в 239-й математической спецшколе. Поскольку я часто принимал участие в математических олимпиадах, родители решили, что у меня большой математический дар. А мне было абсолютно все равно, потому что очень нравилась перспектива бросить школу, где, кроме Джорджа и нашего друга Валеры Обогрелова по кличке Кошка-Избушка, не было абсолютно никого, с кем можно было бы общаться. Не говоря уже о том, что в 239-й школе сливки собирались со всего города. Там были очень хорошие учителя, серьезно понимавшие в своем деле, существовала напряженная интеллектуальная жизнь: мы читали какие-то книги, обсуждали какие-то политические события. По контрасту с 429-й обычной школой Московского района 239-я была выше.

В одной школе я учил немецкий, потом где-то еще французский. Матушка наняла мне и нашей соседке по лестничной площадке частного преподавателя, с которым мы изучали английский. Но из-за необходимости и неудобства куда-то ездить или ходить мы забросили уроки. А где-то через год я понял, что «Битлз» тоже поют по-английски, и, вероятно, между одним и другим должно быть соответствие, которого я не усматриваю.

Сравнивая, я пришел к выводу, что это один язык, только «Битлз» поют несколько иную его версию. Моя матушка-умница после обычных советских адаптированных книг, которые читать практически невозможно, решила, что мне нужно чем-то заинтересовываться, и принесла из библиотеки книжку старого английского издания. Я, ничего не понимая, прочитал ее. Точнее, к середине начал понимать, кто чего делает, и запомнил имена. Где-то с третьей книжки я начал понимать всё.

Мать — большая умница, я очень благодарен ей. Отец неодобрительно относился к тому, что я слушал рок-н-ролл, включая звук на максимальную громкость. А мать меня защищала, вступалась за мою свободу.

Пел я в основном то, что мог петь без участия группы: Кэта Стивенза, Дона Маклина, в меньшей степени Дилана, «Битлз»… Помню, что ухитрялся петь один «Иисуса Христа суперзвезду» Вебера и Райса. Так что спасибо этим господам! Хотя я никогда не считал их оперу хорошей музыкой, тем не менее петь ее было приятно. К тому же интерес к религиозной тематике пробился во мне рано, что впоследствии привело к гораздо более близкому знакомству с Церковью.

Ну а так… столько всего разного я слушал! В течение многих лет Харрисон оставался для меня самым светлым явлением.