Географ пропил все, или Запрет на счастье

Лена Блюмина

Алексей Иванов, роман «Географ глобус пропил»

Так надоело, когда все плохо, так хочется, чтобы все было хорошо. Ну, если не все, так хоть что-нибудь. Ладно, пусть не во всей стране, так хоть в одном городе. Не получается в целом городе, так хоть в одной, отдельно взятой семье. Тем более, что люди-то все хорошие, добрые, славные, остроумные даже, а вот не живется им счастливо, хоть ты тресни! Это я про географа, который пропил, профукал, проморгал все на свете, начиная с пресловутого глобуса и заканчивая собственной жизнью в романе Алексея Иванова. Но ведь хочется-то, чтобы было хорошо хорошим-то людям, чтобы не все безнадежно было. Это я уже про одноименное кино «Географ глобус пропил». Кто не смотрел – посмотрите обязательно, потому что фильм достойный: и режиссура, и игра актерская – все радует. Но вот финал имеет мало общего с романом. Пересказывать кино не буду, чтобы не портить вам удовольствие от просмотра, а про книгу поговорить хочется. Потому что она очень-очень русская, я бы даже сказала – достоевская такая.

Вот что происходит с семейной жизнью главного героя, симпатичнейшего Виктора Служкина: жена его больше не любит и не хочет, а посему спать с ним в одной постели больше не желает. Это не значит, однако, что она собралась в монастырь, совсем напротив – свято место пусто не бывает, и она влюбляется в однокашника мужа – Будкина, который к тому же не беден и умеет пить горькую без особого ущерба для здоровья. И он в нее влюбляется. И муж-то не препятствует счастию любящих – лишь бы всем хорошо было! Так ведь нет же, не уходит Надя к любовнику от безвольного, безработного, вечно пьяного географа: это ведь было бы слишком просто – жить хорошо и счастливо. Не по-русски как-то, не по-нашему. И не нужно каких-то причин более-менее внятных. Тут главное что? Главное – пострадать всласть:

—— Позволь, а причина?

— Нет причины. Я почувствовала, что хватит, — и закончила, вот и вся причина.

— А ты его по-прежнему любишь?

— Да.

— А он тебя?

— И он меня.

— Странно все это… Самомучительство какое-то…

— Тебе не понять. Но так надо. А ты сам знаешь: если я чего решила — так и будет. В отличие от тебя, я не безвольная тряпка.

Кому, спрашивается, надо? Зачем надо? Кем придумано, что надо не жить, а мучиться?

Служкин задумчиво закурил другую сигарету.

— И что, тебе сейчас очень плохо?

— Очень, — спокойно и искренне призналась Надя. — Но в твоих утешениях я не нуждаюсь.

Ну ладно, вернулась блудная овечка в лоно семьи. Может, и вправду – так надо… ребенок там, чувство долга, не совсем умершие чувства к мужу, в конце концов. Может, можно как-то склеить этот разбитый горшок, да и жить-поживать, добра наживать? Нет, зачем же, это было бы слишком хорошо, банально, по-мещански, что ли, по-обывательски (о, как ненавидит русская литература мещан-обывателей!). Вот вам, чтобы не радовались, не расслаблялись:

— Ну а мне что делать? Перелететь с диванчика на кроватку?

— Нет. — Надя устало покачала головой. — Живи на своем диванчике. Между нами все остается по-прежнему. И навсегда.

Вот так вот: наступаю на горло собственной песне, приношу себя в жертву, возвращаюсь в семью, а только не будет тебе, гаду, радости. Сам мучайся, да еще смотри на меня, как я с тобой, нелюбимым, мучаюсь, как ты мой век заедаешь!

Чем не Достоевский? Хотя отнюдь не с Федора Михалыча пошел в русской литературе этот кошмарный запрет на счастье вообще (ну, еще через страдание можно его кое-как достигнуть, а так, за здорово живешь – ни-ни, даже не надейся!) и на семейное счастье в частности. Я уж не говорю про множество несчастливых семей («Жил старик со своею старухой у самого синего моря…»), но много ли вы знаете счастливых в русской классической литературе, на которой мы все выросли, которую читали школьниками, и она воздействовала на наши не окрепшие еще организмы и души? А если даже и не читали, а так – проходили, оновные-то идеи и образы все равно в сознании осели и прочно закрепились в нашем «коллективном бессознательном». А то, что закрепились очень прочно, наблюдала самолично. Когда еще несколько лет назад на вступительных экзаменах писали сочинения, случилась как-то тема «Хороша была бы жизнь Ленского, если бы тот не погиб на дуэли?» За точность формулировки не ручаюсь, но смысл такой. И вот практически все абитуриенты, выбравшие эту тему, написали примерно следующее: это хорошо, что Ленский так вовремя погиб, а то жизнь бы его ждала совсем тоскливая. Ну что это за радость, в самом деле, быть счастливо женатым и умереть в своей постели в кругу плачущих чад и домочадцев:

Прошли бы юношества лета:

В нем пыл души бы охладел.

Во многом он бы изменился,

Расстался б с музами, женился,

В деревне, счастлив и рогат,

Носил бы стеганый халат;

Узнал бы жизнь на самом деле,

Подагру б в сорок лет имел,

Пил, ел, скучал, толстел, хирел,

И наконец в своей постеле

Скончался б посреди детей,

Плаксивых баб и лекарей.

Вот так вот, если женат и счастлив, то уж непременно рогоносец, как же иначе? Хотя далеко не все абитуриенты вообще понимали смысл слова «рогат» (как предположила одна моя ученица – «разводил рогатый скот?»), такую спокойную, обыденную жизнь, такое счастье они все дружно категорически отвергали и радостно вбивали осиновый кол в грудь несчастного поэта. «А он, мятежный, просит бури…»

Но вернемся к нашим баранам, счастливым семьям, то бишь. Итак, по амбарам помели, по сусекам поскребли — наскребли кучку небольшую любящих парочек, так давайте их поближе рассмотрим.

Вот капитан Миронов со своей Василисой Егоровной (А.С. Пушкин «Капитанская дочка»):

Между тем подали щи. Василиса Егоровна, не видя мужа, вторично послала за ним Палашку. «Скажи барину: гости-де ждут, щи простынут; слава богу, ученье не уйдет; успеет накричаться». — Капитан вскоре явился, сопровождаемый кривым старичком. «Что это, мой батюшка?» — сказала ему жена. — «Кушанье давным-давно подано, а тебя не дозовешься». — А слышь ты, Василиса Егоровна,- отвечал Иван Кузьмич, — я был занят службой: солдатушек учил.

«И, полно!» — возразила капитанша. — «Только слава, что солдат учишь: ни им служба не дается, ни ты в ней толку не ведаешь. Сидел бы дома да богу молился; так было бы лучше»

Классический подкаблучник и любящая, заботливая супруга-деспот. Кстати, действительно любящая и абсолютно преданная, но вот ведь ни в грош мужа не ставящая. И захочется ли вам такого семейного счастья? Однако,

Подумайте, всегда вы можете его

Беречь, и пеленать, и посылать за делом.

Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей –

Высокий идеал московских всех мужей.

Герой Грибоедова едок до сарказма и уж точно себе такого не желает.

Едем дальше. Н.В. Гоголь, «Старосветские помещики»: Афанасий Иванович Товстогуб и жена его Пульхерия Ивановна Товстогубиха. Милейшие люди, всю жизнь свою прожившие в любви и согласии:

Нельзя было глядеть без участия на их взаимную любовь. Они никогда не говорили друг другу ты, но всегда вы; вы, Афанасий Иванович; вы, Пульхерия Ивановна. «Это вы продавили стул, Афанасий Иванович?» — «Ничего, не сердитесь, Пульхерия Ивановна: это я»

Ну чем не образец для подражания? Да вот только чем же заняты эти милые старички всю жизнь? Главным образом – приготовлением еды и ее поглощением. Тоже как-то не вдохновляет, да и детей у них нет. А Маниловы, Маниловы-то! — скажете вы. Вот ведь счастливая, любящая семья. И детей двое, и

Несмотря на то, что минуло более восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек и говорил трогательно-нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: «Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек». — Само собою разумеется, что ротик раскрывался при этом случае очень грациозно… И весьма часто, сидя на диване, вдруг, совершенно неизвестно из каких причин, один оставивши свою трубку, а другая работу, если только она держалась на ту пору в руках, они напечатлевали друг другу такой томный и длинный поцелуй, что в продолжение его можно бы легко выкурить маленькую соломенную сигарку. Словом, они были то, что говорится счастливы.

Все хорошо, только сладко до приторности, аж скулы сводит, да и заняты эти люди по жизни прожектами бессмысленными, да всякими пустяками:

Ко дню рождения приготовляемы были сюрпризы: какой-нибудь бисерный чехольчик на зубочистку.

Маниловщина, одним словом.

И уж кто совсем добил идею семейного счастья, можно сказать, вколотил последний гвоздь в ее гроб, так это «матерый человечище» Лев Толстой. Вот его счастливые, «верные супруги и добродетельные матери» (эпилог «Войны и мира»):

Николай жил с своей женой так хорошо, что даже Соня и старая графиня, желавшие из ревности несогласия между ними, не могли найти предлога для упрека; но и между ними бывали минуты враждебности. Иногда, именно после самых счастливых периодов, на них находило вдруг чувство отчужденности и враждебности; это чувство являлось чаще всего во времена беременности графини Марьи. Теперь она находилась в этом периоде.

— Ну, messieurs et mesdames, — сказал Николай громко и как бы весело (графине Марье казалось, что это нарочно, чтобы ее оскорбить), — я с шести часов на ногах. Завтра уж надо страдать, а нынче пойти отдохнуть. — И, не сказав больше ничего графине Марье, он ушел в маленькую диванную и лег на диван.

«Вот это всегда так, — думала графиня Марья. — Со всеми говорит, только не со мною. Вижу, вижу, что я ему противна. Особенно в этом положении». Она посмотрела на свой высокий живот и в зеркало на свое желто-бледное, исхудавшее лицо с более, чем когда-нибудь, большими глазами.

Чувствовать, что ты противна мужу — то-то счастье! А что любимая героиня Толстого, Наташа Ростова, та, что печалилась в юности «Ах, отчего люди не летают!»?

Наташа вышла замуж ранней весной 1813 года, и у ней в 1820 году было уже три дочери и один сын, которого она страстно желала и теперь сама кормила. Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной матери прежнюю тонкую, подвижную Наташу. Черты лица ее определились и имели выражение спокойной мягкости и ясности. В ее лице не было, как прежде, этого непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего ее прелесть. Теперь часто видно было одно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была одна сильная, красивая и плодовитая самка. Очень редко зажигался в ней теперь прежний огонь… Наташа не следовала тому золотому правилу, проповедоваемому умными людьми, в особенности французами, и состоящему в том, что девушка, выходя замуж, не должна опускаться, не должна бросать свои таланты, должна еще более, чем в девушках, заниматься своей внешностью, должна прельщать мужа так же, как она прежде прельщала не мужа. Наташа, напротив, бросила сразу все свои очарованья, из которых у ней было одно необычайно сильное — пение. Она оттого и бросила его, что это было сильное очарованье.

Что ж. ситуация довольно распространенная, суровую правду жизни показывает классик. Хотя, спрашивается, кому бы  стало хуже оттого, что Наташа продолжала бы петь и следить за собой – мужу, детям? И это притом, что к услугам графини Безуховой был целый штат крепостной дворни! Так нет же,

Она, то что называют, опустилась. Наташа не заботилась ни о своих манерах, ни о деликатности речей, ни о том, чтобы показываться мужу в самых выгодных позах, ни о своем туалете, ни о том, чтобы не стеснять мужа своей требовательностью… Предмет, в который погрузилась вполне Наташа, — была семья, то есть муж, которого надо было держать так, чтобы он нераздельно принадлежал ей, дому, — и дети, которых надо было носить, рожать, кормить, воспитывать.

И ничего уж из ряда вон выходящего вроде, а противно как-то… Покажите мне хоть одну девушку в здравом уме и твердой памяти, которой захочется быть похожей на эти портреты счастливых жен?

А вот и не менее счастливый супруг:

Подвластность Пьера заключалась в том, что он не смел не только ухаживать, но не смел с улыбкой говорить с другой женщиной, не смел ездить в клубы, на обеды так, для того чтобы провести время, не смел расходовать денег для прихоти, не смел уезжать на долгие сроки, исключая как по делам, в число которых жена включала и его занятия науками, в которых она ничего не понимала, но которым она приписывала большую важность.

И где же они, отечества матери и отцы, Которых мы должны принять за образцы? Чью семейную жизнь хотелось бы принять за образцы?

Короче, друзья мои, на свете счастья нет, но есть покой и воля. Вот и герой Алексея Иванова, к которому вернулась любимая, но нелюбящая жена, совершенно смирился со своей участью:

Служкин на балконе курил. Справа от него на банкетке стояла дочка и ждала золотую машину. Слева от него на перилах сидел кот. Прямо перед ним уходила вдаль светлая и лучезарная пустыня одиночества.