Жанина Массар «Немецкое наследие»

1

 

Не случись тех событий, что последовали через двадцать с лишним лет после кончины Генриха Гонориуса, этот последний витал бы еще какое-то время в памяти живых, а затем бесследно канул бы в небытие, по причине вымирания своего потомства.

Он родился в 1916 году в деревушке близ Штутгарта, где нацизм распространился быстрее колорадского жука,  и  уже  на  шестнадцатом  году  жизни  вступил  в гитлерюгенд, а еще лет через десять — в военную организацию, чей знак SS получил широкую известность по причине неблаговидных поступков ее членов.

— О Боже! — вздыхали те, кто затыкал уши при упоминании о коллективной ответственности. — Это просто Greuelmдrchen und so weiter — гнусные выдумки, пострашнее сказок братьев Гримм!

Генрих Гонориус, которого его близкие, сами уже забыв почему, привыкли называть просто инициалами ГГ, стал дядей по мужу для Леа Бокс; в результате она теперь неизбежно попадает в наше повествование, поскольку ей вздумалось восстановить хронику этой немецкой ветви семьи, привитой к ее собственной, швейцарской истории и неожиданно возникшей на ее жизненном пути, доселе вполне безоблачном. За первые годы своего брака Леа довелось встречаться с дядюшкой не более четырех-пяти раз, и она ровно ничего не знала о нем, кроме того, что он имел диплом бухгалтера, состоял в SS, воевал, примерно до конца 1943 года, в звании унтершарфюрера*, а потом шарфюрера**, на Восточном фронте, а именно на Украине, где замерзал в русских снегах и боялся сталинских «катюш». В одном из боев его ранило: он потерял глаз, а его правая нога так навсегда и осталась негнущейся. После чего Генриха определили на менее опасные участки фронта. О войне он, ее участник, не мог сказать ничего, кроме разве того, что был крошечным винтиком огромной машины, а после капитуляции почувствовал себя забытым и обманутым.

Леа, родившаяся в Швейцарии в самом начале войны, с первых же встреч оценила сдержанность благоприобретенного дядюшки, которая составляла приятный контраст с чванством ровесников ее отца, — эти господа, посиживая в поездах или в кафе за стаканчиком белого вина, важно рассуждали о том, как воспротивились бы мобилизации (при том что она им не грозила),  хвастали  своей  отвагой  и  уверяли,  что  —  дай только срок! — припугнут немцев, даже не подозревая, что богатые дельцы ведут совсем другие хитрые игры за их спиной. Для этих господ, что со швейцарской, что с немецкой стороны, война была всего лишь источником жирных барышей, они вполне себе благоденствовали, в то время как горемыки-солдаты мерзли в траншеях, падали наземь с пулей в башке или маялись дизентерией, спрашивая себя, не придется ли им покинуть сей мир много раньше, чем хотелось бы.

Генрих Гонориус жил в Германии. В конце войны он угодил в плен к французам, а по возвращении домой ему  пришлось  пройти  через  процедуру  денацификации,  которая  вылилась  во  всеобщий  бойкот.  Нужно было как-то выживать, и он взялся мастерить тряпичные куклы в каморке, отведенной ему отцом. Эта затворническая  жизнь  продлилась  около  четырех  лет, после чего ему открыли доступ в общество и позволили участвовать в экономическом чуде восстановления и процветания страны. Тогда-то он и вернулся к своей изначальной профессии бухгалтера, а в начале пятидесятых годов женился, произвел на свет сына и купил «Фольксваген-жук».

По мнению его сестры Хайди, ставшей супругой некоего швейцарца в конце 1935 года, он не совершил во время войны ничего дурного — она готова была дать голову на отсечение, что это так. Ее брат, такой милый, добрый юноша, даже мухи не мог убить. Да, конечно,  он  воевал,  но  —  война  есть  война;  кроме того, с учетом его вежливости и любезности, он там, скорее  всего,  работал  пекарем,  доставляя  в  окопы KommiЯbrot  —  солдатский  хлеб;  насколько  она  его знала, он наверняка выкраивал время, чтобы испечь еще и сладкие булочки, дабы облегчить тяжкую долю солдат; или, может, он служил санитаром, такая работа тоже была вполне в его характере: она часто представляла себе, как он подбирает раненых под шквальным огнем противника, а потом ухаживает за ними, кормит с ложечки и поит липовым чаем. «Wie lieblich war der Lindenduft» — она с удовольствием цитировала эти стихи Фридриха Рюккерта***, которые преданно хранила ее память, помогавшая ей «возрождать», как она выражалась, весенние ароматы, услаждавшие ее в детстве. И вообще, негоже верить всему, что болтают о немцах с тех пор, как их разгромили. Добрый человек — он всегда добр, а исключения только подтверждают правило, вот так-то, аминь!

И  однако,  в  семейном  кругу  ходил  нехороший  слушок — одно из тех невысказываемых вслух подозрений,  которые  столь  популярны  в  иудейско-христианских обществах, — будто бы вскоре после своего вступления  в  гитлерюгенд  юноша  упрекнул  свою мать, абсолютно неприемлемым для нее тоном, в том, что  она  с  недостаточным  энтузиазмом  относится  к делам нацистов, каковой выговор, в переводе на язык той эпохи, легко мог вылиться в донос, а этот последний неизбежно привел бы ее в исправительное заведение. Кунигунда Сидония, которую все звали просто Муттер****,  была  женщиной  энергичной  и  никому  не позволила бы запугивать себя. А потому, невзирая на восхищение, с которым она относилась к своему предприимчивому сынку, заявила ему громко и решительно, что этот человечишка Гитлер, окруженный молодчиками в коричневых рубашках, просто жалкий паяц и что от их затянувшегося карнавала впору возмечтать о посте! И что ее тошнит при виде его перекошенной физиономии, с которой он выкрикивает свои истерические заклинания. Понятно, что он ненавидит французов из-за Версальского договора*****, — великий народ не следует унижать до такой степени, — но здешние евреи такие же немцы, как все мы, и ни сном ни духом не причастны к этому унижению, как бы нацистам ни хотелось их в этом обвинить. И что за глупость — сомневаться в их патриотизме под тем предлогом, что они  якобы  тяготеют  к  коммунизму!  Наша  фамилия Шнейдер, и у евреев многие носят такую же, хотя мы протестанты; а вдруг когда-то и в нашем роду были выкресты, желавшие таким образом спастись от нищеты, поношений и погромов? Она ничего об этом не знает, и все это ей глубоко безразлично — главное, иудеи  и  протестанты  одинаково  чтут  Ветхий  Завет.

Муттер  чуяла  в  воздухе  времени,  насквозь  пропитанном ненавистью, нечто зловещее, от чего ей было сильно не по себе.

В Гитлере ей было ненавистно все: его гнусавый голос, его акцент, манера уродовать слова и комкать фразы, — ну, можно ли назвать искренним такого человека?! Она дивилась, нет, просто впадала в ступор всякий раз, как наблюдала, с каким диким энтузиазмом толпа приветствует этого типа, на ее вкус — мерзкого урода; однако его речи завораживали не только картежников за кружкой пива, но даже людей, почитавших изысканный, певучий язык великих немецких поэтов.

В такие минуты ей приходила на память старинная легенда о Гаммельнском крысолове с его флейтой; разница лишь в том, что тех доверчивых глупых ребятишек заменили вполне образованные взрослые. Ее гнев слегка поостыл, пока она готовила Weihnachtsstollen****** для семейного ужина 1934 года — даже не подозревая, что это последний праздник, затеянный ею в Германии, — и раздумывала над тем, почему идеи, провозглашенные Wandervogel*******, больше не находят отклика в массах, ведь они настолько возвышенны, миролюбивы и привлекательны, — куда там базарным воплям этих. Вот так-то, аминь!

Кунигунда отличалась властным нравом и, произнося свои зажигательные речи, не терпела, когда ее прерывали. Она вышла замуж довольно поздно и произвела на свет детей, когда ей было уже под сорок. Эта женщина  —  недоверчивая,  образованная  и  очень  себе  на уме — не боялась никого и ничего. Во всем, что касалось воспитания детей, ее муж Тадеуш полностью доверял ей. Также он не вмешивался в политику, о чем и

сообщал всем окружающим. Его фирма «Импорт-экспорт» поставляла товары и налево, и направо. Кого он яро ненавидел, так это коммунистов, потому что с ними нельзя было вступать в деловые отношения, зато к нацистам вполне благоволил: они обещали навести порядок в стране, а те, кто наводит порядок в общем бедламе, не могут быть плохими парнями, так что давайте-ка оставим политику политикам, а добропорядочным гражданам типа Тадеуша — заботливым родителям и преданным  патриотам  —  бояться  нечего.  Он  успешно вел свои дела, и никто не слышал, чтобы он ругал евреев, разве только хвастался тем, что даже их умеет обвести вокруг пальца; но все же настал момент, когда и его затянуло в этот поток ненависти, что очень не понравилось Кунигунде: всякий раз, как она смотрела в зеркальце с оправой в стиле рококо, унаследованное от матери, ей чудился там образ Эстер, ее бабки с материнской стороны, которая была еврейкой по крови, о чем ее внучка теперь благо разумно помалкивала.

Со временем едкие насмешки Муттер над Гитлером начали  раздражать  Генриха  Гонориуса,  и  парень, усвоивший, что благополучие Родины-матери куда важнее почтения к просто матери, открылся своему непосредственному начальнику — он считал его кем-то вроде духовника. И хотя Кунигунда нисколько не боялась этого «хиляка убогого», которого знала с пеленок, это не помешало тому сделать ей выговор, воспринятый ею как афронт.

Никто  так  и  не  узнал  досконально,  что  между ними произошло, но с этого дня Кунигунда была вынуждена признать, что если уж даже ее отчитывают таким наглым образом, значит, в ее стране дела плохи.  Пауль  фон  Гинденбург  умер********,  и  теперь  все  пресмыкались перед этим фигляром, который восхвалял германский народ с бесстыдным напором уличного торговца сосисками. Нужно сказать, он умел вызвать к  себе  любовь  этого  народа,  и  вот  доказательство: даже  ее  муж,  человек  вроде  бы  вполне  разумный, видел в приходе Гитлера одну лишь положительную сторону:  Германия  будет  в  безопасности,  немецкий народ вновь обретет достоинство; словом, одна только  Кунигунда  предчувствовала  грядущую  беду,  на которую все остальные закрывали глаза. Более того, ее мучили зловещие знамения, о которых она никому не рассказывала: например, удод, сидевший на нижней ветке березы, все время пристально глядел на нее; один  местный  крестьянин  рассказывал,  что  как-то утром, на заре, приметил красные сполохи пламени в небе, а когда солнце стояло в зените, хлебные поля вокруг  деревни  будто  бы  объял  пожар  (Кунигунда посоветовала ему держать язык за зубами). Два месяца спустя над прудом Эльфов насмерть передрались стрижи. Повсюду она ощущала либо глубоко скрытый беспричинный страх, либо столь же беспричинное слепое доверие толпы. Что же это такое — может, она с годами становится романтичной, сентиментальной, а то и ясновидящей? Она злилась, видя, как ее сын парадным шагом идет к своей судьбе сверхчеловека, истинного арийца; это зрелище вызывало у нее невольную, хотя и горькую усмешку. Нет, пора бежать из этой страны, только дураки набитые могут верить в туман, в наваждение,  думала она, опять-таки не высказывая этого вслух: не дай Бог, обвинят в подрыве боевого духа нации. Ей уже было ясно, что настало время безумных сивилл.

Вскоре  после  того,  как  Гитлер  был  избран  канцлером, она отослала свою дочь в Швейцарию, в одну из Ľnishing  schools*********, способствовавших высокой репутации этой страны, дабы та отдохнула, по ее выражению, «от всех этих клоунов со свастиками, горланящих  на  каждом  углу».  Результат  оказался  неожиданным — вот так иногда и происходят чудеса: из Швейцарии пришла просьба о благословлении на брак. Младший брат директрисы пансиона влюбился в Хайди и попросил ее руки, к великой радости Кунигунды, которая была зла на нацистов, сбивших с пути ее сыночка, а вместе с ним и всю остальную молодежь, выросшую на ее глазах. На дворе стоял 1935 год,  люди  шепотом  на  ухо  передавали  друг  другу всякие ужасы. Муттер поняла, что отныне нельзя доверять даже собственной подушке. Атмосфера была насыщена ненавистью ради ненависти: зачарованные толпы  принимали  слова  вождей  благоговейно,  точно причастие, и пока одни бесследно исчезали, другие — а их было большинство — пребывали в гипнотическом экстазе.

Осенью того же года Кунигунда переехала в Швейцарию  и,  не  желая  стеснять  молодую  пару,  сняла  комнату в пансионе. Годом позже, когда Хайди была уже на сносях, ее муж Эжен пригласил тещу поселиться у  них:  в  доме  достаточно  места,  сказал  он,  а  дочери

необходимо перенять от матери житейский опыт в те наиважнейшие месяцы, когда ей выпало счастье произвести на свет младенца; сам он лишился родителей в возрасте примерно двадцати лет и теперь умело и самостоятельно строил свою жизнь.

Кунигунда  отправила  мужу  письмо,  в  котором  выражала почти полную уверенность, что Гитлер и его приспешники загубят страну: она больше не узнаёт Германию, все там стало чужим и враждебным, даром что до свадьбы ей пришлось немало лет прожить на чужбине — в Англии и во Франции; самый воздух ее родины отравлен ненавистью, которая предвещает полный хаос. Чудовищная машина набирает обороты; заговор темных сил, крепнущий день ото дня благодаря ловким махинаторам, поглотил душу ее сына. Бог дал ей острый, приметливый взгляд, а теперь ее вынуждают закрывать глаза, не думать, не

анализировать,  а  главное,  что-то  подсказывает  ей, что  бороться  слишком  поздно:  фюрер  стал  полновластным  хозяином  страны,  и  для  нее  там  больше нет места, разве что ей зашьют рот, но такая операция  произведет  скверное  впечатление.  Остаться  на родине означает увеличить свои шансы на «исчезновение», вслед за многими другими. Так зачем же идти навстречу беде, когда можно ее избежать?!

Поэтому она предпочла изгнание — вот единственный ответ всякому, кто поинтересуется, с чего это мать бросила своего сына, еще не достигшего совершеннолетия; зная несколько языков, она тем не менее была неспособна смириться с поговоркой: «Right or wrong, my country» *********.

 

* Младший командир отряда. (Здесь и далее прим. перев.)

**  Командир отряда.

*** «Как сладок аромат цветущих лип!» — слова из стихотворения немецкого поэта, переводчика и ученого Фридриха Рюккерта (1788–1866).

**** Мать (нем.).

***** По Версальскому договору от 1919 г. Франция получила Эльзас-Лотарингию (до Первой мировой войны находившуюся в составе Германии). Также Германия должна была выплачивать  огромные  репарации  странам,  пострадавшим  в этой войне в результате ее вторжения.

****** Рождественский пирог (нем.).

******* «Вандерфогель» (букв.:перелетная птица) (нем.) — немецкое  молодежное  движение,  боровшееся  с  загрязнением окружающей среды и разрастанием городов. С приходом к власти Гитлера (1933) было объявлено вне закона.

******** Пауль фон Гинденбург (1847–1934) — немецкий политический деятель, маршал, президент Веймарской республики с 1925 г., уступивший свои полномочия Гитлеру в 1933 г.

******** Средняя школа-пансион (англ.).

********* Плоха она или хороша, но это моя родина (англ.).