Иоанна Хмелевская «Чисто конкретное убийство»

Я психанула.

Нет, я вовсе не собиралась этого делать. Я планировала провести спокойный и деловой разговор, ибо во мне еще робко теплились остатки надежды, что удастся его очеловечить.

Идиотка. Очеловечить мужчину!

Потом я никак не могла вспомнить, что же он такого сказал, что я вдруг взорвалась. Может быть, что-то про вранье? Мол, я не вру только потому, что он не задает никаких вопросов? Во-первых, это неправда: на мои вопросы он отвечал опять-таки исключительно вопросами. Во-вторых, что бы это значило? Дескать, спроси он меня не важно о чем, так я тут же изреку какое-нибудь титаническое вранье? Мол, электрик пришел вовсе даже не счетчик проверить, а только затем, чтобы со мной посексуальничать? Что я буду отрицать, как спьяну плюнула в рожу какой-то бабе на площади Спасителя? Якобы какой-то правдоруб меня видел и донес…

В жизни никогда и нигде я не плевала в рожу ни одной бабе и не торчала в пьяном виде на площади Спасителя, да и ни на какой другой площади тоже. Не говоря уже о том, чтобы под мухой шляться по городу. И как раз к электрикам я никаких страстей не испытывала, если уж честно, то к капитанам дальнего плавания — да. Хотя с грустью могу признаться, что никому из них я как-то не пришлась по вкусу… Ну что вы, о чем говорить: и на этот вопрос, как и на любой другой, я отвечу враньем. Это гарантировано!

Что, может, я и от капитанов отрекусь?..

Может, я трусливо скрою тот факт, что проиграла на скачках все свои деньги, заняла у ростовщика на пару дней и теперь мчусь отдавать долги?..

Возможно, речь шла и вовсе не об этом? Этого я так никогда и смогла вспомнить.

Достаточно того, что по моей квартире ураганом пронеслась бешеная ярость, так что даже странно, что я не сожгла свое жилье непогашенной сигаретой, брошенной в груду различных легковоспламеняющихся материалов, — их у меня сейчас уйма. Будь у меня в руках граната без чеки, я и гранату бы метнула.

И ведь я не убила это ничтожество. Ну, почти. Но свое прокричала. Тоже мне, супермен нашелся, воплощенное благородство, идолище на пьедестале, перед которым покорная жрица должна священный огонь возжигать, а я, видать, недостаточно красиво поленья складывала. Может, и жриц было поболе одной, это ни малейшего значения не имело, не всякую допускали в святилище, некоторые только фимиам в его честь курили, но ни одна не дождалась не то что награды — даже похвалы.

Молчание идолища означало, что придраться не к чему.

И все жили надеждой. Идиотки.

Щедрость была идолищу неведома. Жаждать! Требовать!

Причем намеками, не говоря явно, чего владыка желает, пусть сама догадается. И ничего не давать взамен.

Зато симулировать большое желание что-то дать, ловко создавать и подпитывать эти самые большие надежды — вот оно, кристальное благородство и забота о чувствах ближнего. Полон рот поучений, как надо беречь нежные чувства других, то есть — его, любимого.

О, я нашла у него куда больше достоинств, не только эти душевные мелочи. Я прокричала всё. В результате он забился в корчах, ибо такое надругательство над святынями оказалось совершенно непереносимо. Пьедестал — вдребезги, и как теперь с этим жить?

«Скорую» я вызывать не стала. Он перестал биться в падучей и ушел своими ногами.

Больше он не появлялся, а через год-другой оказалось, что кое-какие настоящие достоинства были и у него. Ножи у меня затупились, а ножницы как-то хуже резали. Ну, невелика цена за окончательное истребление собственной глупости, и в конечном итоге мне остались какие-то жалкие крохи злости на саму себя. Ну, дурища я, и все тут!

Я ощутила какую-то особую свободу от всякого ига и уехала.

* * *

Одна весьма пожилая особа, некая пани Амелия, категорически настаивала, что она любит заросли. Учитывая возраст, она за свою жизнь располагала изрядным временем, чтобы эти заросли взлелеять, и на все претензии отвечала железным упрямством.

Речь шла о так называемых ведомственных участках, которые раздавали трудящемуся люду в далекие «времена ошибок и извращений», когда обожательница чащобы была моложе на полвека с гаком. На этом участке вкалывала вся семья, и тогда, конечно, ни о каких зарослях не могло быть и речи, но старшее поколение переселилось на тот свет, младшее — разлетелось по этому, и пани Амелия осталась одна.

Вот ей и не хватило сил.

От тяжкой работы ей пришлось отказаться — не столько, наверное, из любви к зарослям, сколько из-за слабости. На ведомственных сотках всегда действовало требование надлежащего использования выделенной территории, на участке должны были царить чистота, порядок и эстетика, претензий к владелице зарослей предъявляли множество, на что пани Амелия отвечала, что она любит заросли, ничего от нее вокруг само не сеется, никакие сорняки не расползаются, а все вместе смотрится живописно. Человек на старости лет имеет право удовлетворять свои эстетические потребности.

Вообще-то да, выглядело все это живописно и вреда окружению не приносило. Переплетаясь воедино, малина, ежевика, барбарис, смородина трех цветов, цветущий кустарник неведомого роду-племени, плющи, декоративные колючки, корнеплоды (тоже цветущие, вопреки своему предназначению), всякие там фиалки-горошки, — все вместе мало того что немилосердно сбилось в кучу, но к тому же еще цвело буйным цветом и плодоносило. Тропинка от калитки к домику, прозванному беседочкой, существовала, пройти по ней было можно, хотя таинственные колючки слегка хватали за ноги, брюки и юбки. Но в стороны ничего не расползалось, так что, собственно говоря, чащоба — ее личное дело. Владелицы, то есть. Наконец от нее после долгих препирательств отстали в надежде, что не будет же эта баба жить вечно. Налицо, что молодость от нее давно убежала, старушка вот-вот умрет — и порядок. На всякий случай проверили юридический статус участка, и оказалось, что у пани Амелии есть наследница, какая-то двоюродная внучка, которую, впрочем, никто не видел, поскольку к участку она ни малейшего интереса не проявляла.

Но она была. Существовала. И это всех успокоило.

* * *

По другую сторону узенькой аллейки был еще один участок, с которым тоже обращались весьма оригинально. Возделывали его члены одной семьи, все, как один, полные энтузиазма, но меняющиеся раз в три года, раз в пять лет, раз в год, а временами даже от весны до осени или от осени до весны.

В садоводстве рука у них была легкая, все там роскошно разрасталось, поэтому ни у кого не было повода капризничать и критиковать. Только вот в силу постоянной смены рабочих бригад ни одна человеческая душа не могла бы определенно сказать, кому, собственно, принадлежит этот участок, кто там распоряжается и кто хозяин.

Юридически собственник там не менялся, но он, увы, давно покоился в могиле. Что не помешало ему пять лет назад получить похвальную грамоту за исключительную красоту садика на собственную фамилию. Посмертно.

Вот на этом участочке в приятный дождливый июньский день находились две особи разного пола и скульптурной внешности. Одежда их выглядела контрастно: на даме были только рабочий фартук на лямочках и тонюсенькая пластиковая накидка от дождя; мужчина же одежды презрел, оставшись в плавках и коротких резиновых сапогах. Зрелище это ничего необычного собой не представляло, поскольку дачники постоянно отдыхали среди своих райских кущ в пляжных нарядах, однако погоду для этого обычно выбирали солнечную. А сейчас ровно и упорно моросил мелкий дождик, и небо, все в бескрайних тучах, не обещало скорых перемен погоды. Однако же было жарко. Очень жарко. Дождь не охладил многодневную тропическую жару, а существу мужского пола явно нравился теплый душ.

Участок находился в состоянии очередной мелкой переделки. Ближе к аллейке располагалось нечто, с течением лет превращавшееся то в парник, то в мини-оранжерею, то контейнер для компоста. Нечто являло собой яму с забетонированными стенками, длиной три метра, шириной метр двадцать, и как раз преображалось из компостного состояния в оранжерейное. Богатую питательными веществами землю уже почти вычерпали, а ее слой в несколько сантиметров теперь заботливо выскребали чем-то вроде грабель с необыкновенно густыми зубьями и маленькой лопаточкой. Этому занятию как раз увлеченно предавалось существо мужского пола.

Существо женского пола приглядывало за работой, стоя у мужчины за спиной. Одной рукой дама опиралась на древко еще одной лопаты, огромной, местами железной, с красивым профилем: прямые края плавно сходились в форме клюва. В другой руке дама держала какие-то предметы. Вид у дамы был слегка раздраженный.

— А теперь — говорила она, — мой муж умер. Уже почти семь месяцев прошло. Мне кажется… я думаю… Что ты на это скажешь?

Существо мужского пола прекратило скрести граблями и протянуло руку назад.

— Малый точильный камень, — сказал мужчина.

Дама засуетилась. В руке у нее скопилось слишком много предметов, она поспешно освободила другую руку, привалив лопату к плечу, что-то вытащила из кармана и подала джентльмену.

Тот взял предмет, не глядя, секунду подержал, после чего снова протянул руку назад.

— Я сказал: малый. Вот так выглядит твоя помощь, даже размер инструмента не можешь понять. Мне нужен малый точильный камень.

Даму пробила нервная дрожь. Все выпало у нее из рук, она стала шарить по карманам рабочего фартука, пелеринка ей мешала. Дама вытащила еще какие-то инструменты, выбрала один, подала джентльмену. Ну вот, теперь она угадала, подала то, что нужно.

Мужчина схватил поданный инструмент, отложил на землю маленькую лопатку, поставил грабли на дно ямы зубьями вверх и принялся эти зубья точить. Помощница собрала все, что уронила.

— Так что будет-то? — упрямо спросила она. — Раз он уже в могиле, то я свободна. Ты ведь теперь на мне женишься, правда? Мы сможем пожениться?

Тихий свистящий шелест точильного камня на грабельных зубьях мало походил на желанный ответ.

— Ну и как будет? Я уже давно так себе думаю… а с тех пор как он заболел, так еще пуще: понятно же было, что он умрет… от такого рака лекарства нет, на что мне было с разводом маету заводить. Мы поженимся, и уж теперь-то… ну… ты же на ночь наконец-то останешься?

Она замолкла, напряженно ожидая ответа. Ответом ей по-прежнему был шелест точильного камня.

— Ну так чего будет-то? Когда ты на мне женишься? Я же знаю, что у тебя никого нет! Я все жду и жду, может, ты что скажешь, а ты — ничего. Когда мы свадьбу сыграем?

Она замолчала, но чувствовалось, что в душе у нее растет и ширится нечто особенное.

— А откуда такие предположения, что свадьба вообще должна быть? — ответил джентльмен спокойным, холодным и жестким голосом, не поворачивая головы. Он так и стоял на краю ямы спиной к своей обожательнице.

Обожательница аж затряслась.

— То есть как это? Я же все для тебя делаю, все, что ты только захочешь! И пособие у меня большое, после смерти этого задохлика! А я специально для тебя столько лет стараюсь, все-все делаю!

— Может, даже слишком много.

— Как это?

— Я, может, так много и не хочу. Может, для меня это все — наглая навязчивость. Ненужный излишек, который мне насильно впихивают. Может, у меня вкусы и потребности совсем другие, чем у тебя. Ты этого до сих пор не заметила?

Фигура в пластиковой накидке окаменела.

— Как это?

Джентльмен в неглиже набирал скорость. Ритмичный шелест точильного камня — тоже.

— А ты подумай как следует. То, что было хорошо для твоего мужа, совсем не обязательно хорошо для меня. Возможно, у меня другие увлечения, и в эти увлечения, может, никак не укладывается брак с тобой. У меня есть другие потребности, которых ты даже не понимаешь, не говоря о том, чтобы их удовлетворить. Может, мне вовсе не хочется связывать себя в жизни твоими бессмысленными стараниями, которые мне только мешают…

Кругом на участках было почти пусто. Если кто-то из дачников и остался, то укрылся под крышей, в беседке или в солидной дачке, где можно подремать или таращиться в телевизор, потягивая пивко без гневного бормотания и занудства за спиной.

Точнее говоря, таких дачников было всего трое, все мужского пола и средних лет. Они были заняты всякими своими делами. А четвертый как раз уходил с дачных участков. Тринадцатилетняя Эва Гурская пришла сюда сразу после школы, потому что на теткином участке она по рассеянности оставила библиотечную книгу «Эмансипированные женщины»[1] и теперь не только должна была вернуть книгу, но и еще что-то там про нее написать на завтра. Эва надеялась, что небо разъяснится, поэтому все тянула, но теперь надежда пропала, и пришло время книгу забрать. Ну что ж, придется помокнуть. Она немного посидела в беседке, прочитала несколько страниц, придумала, что напишет, и со вздохом двинулась в обратный путь, не имея ни малейшего понятия, что этот день определит всю ее дальнейшую жизнь и навсегда останется у нее в памяти.

На одном участке, совсем близко от въездных ворот, кто-то был. Эва услышала голоса, главным образом — мужской голос и короткий женский всхлип. До этих людей ей не было никакого дела, но она бросила взгляд и сквозь зелень увидела поверх низкой сетчатой ограды неясные силуэты. Какая-то тетка, какой-то тип… Тип что-то бубнил неприятным, жестким, каким-то безжалостным голосом.

Тетка нервно вставляла обрывки слов.

Текст Эву не интересовал, хотя было ясно как день, что эти двое между собой грызлись. Потрясла ее фигура мужчины — Эву совершенно искренне тошнило от голых мужиков. Молодой парень на пляже — ну еще туда-сюда, это можно как-то пережить, но чтобы здоровенное голое столетнее ископаемое в центре города?! И хоть бы гладенький, так нет же, волосатый, фу! Ну ладно, не очень, слегка волосатый… вообще-то даже хорошего сложения, не жирный, мог бы Фидию служить моделью. Тьфу, пусть Фидий им и восторгается: для Эвы это была просто мерзкая тушка. Тетка, кстати, тоже прилично сложена, фигуру видно и под пластиковой пелеринкой, даже подходит этому типу. Но она не такая противная.

Эва ускорила шаг и уронила неловко свернутый пакетик с маленькими батарейками, купленными по дороге. Пришлось возвращаться и подбирать скользкие батарейки — вот так ей и удалось услышать продолжение диалога на соседнем участке.

— Да прекрати ты наконец точить, больной просто, выдержать невозможно! — еще услышала Эва отчаянный вопль за спиной.

Ответа мужчины она уже не слышала, но хватило и одного тона. Ужасный тон. Эва, не оглядываясь, дошла до ворот, а там шелест дождя на листьях заглушил все, и ровненькие струйки с неба туманной пеленой заслонили пейзаж. Она почти не обратила внимания на фигуру, которая продиралась сквозь кусты, устремившись на участки. Ей только показалось, что фигура была мужская.

Десять лет спустя ей пришлось горько пожалеть о своем отсутствии интереса к межличностным конфликтам…

* * *

А нотации над будущим парником продолжались.

— …если тебе так хотелось этих близких контактов, надо было пользоваться страстями твоего мужа, у меня совсем другой вкус. Тебе бы следовало давно обратить на это внимание и все продумать, а не вылезать теперь с абсолютно неприемлемыми предложениями. Свадьба, общая квартира, общая постель… Если ты до сих пор не заметила, что в отношении тебя я не выказываю никаких наклонностей подобного рода, придется раз в жизни наконец высказаться открыто…

— А ты все точишь и точишь, вместо того чтобы на меня посмотреть! Это просто какая-то мания! Рехнуться можно!

— Действительно — наши пристрастия нас очень сильно разделяют. Боюсь, что искусство мыслить тебе по-прежнему недоступно, но, возможно, тебе удастся понять, что я тебе говорю. Я не испытываю к тебе ни малейшей склонности, наоборот: ты мне противна на каждом шагу…

Он все говорил и говорил, стоя над ямой, спиной к женщине, и не замечал, как за ним нарастает буря отчаяния.

Разочарования. Гнева. Терзаний.
Растет, разбухает, превращается в огромный шар…

* * *

Существо, с которым разминулась в воротах Эва Гурская, шагало не по аллейке. По непонятным причинам оно предпочло продираться напролом через участки, без труда перелезая через низенькие сетчатые оградки и выбирая узкие тропки. До того места, где стояли мужчина и женщина, было всего-то четыре делянки, но, к несчастью для существа, все они густо поросли барбарисом, падубом, малинником, ежевикой и шпалерами роз, — то есть растениями, вооруженными солидными и острыми шипами.

Существу явно не хватало знаний в области ботаники о колючих кустарниках — оно то и дело цеплялось за них, намертво пойманное за одежду. Однако упрямо продолжало продираться сквозь колючие заросли. Шелестел летний дождик.

* * *

Упрек дамы насчет того, что склонность к заточке инструментов сродни мании, можно было, собственно говоря, признать полностью справедливым. Весь садово-огородный инвентарь вокруг сиял остро отточенными краями, при виде которых бритвы просто сгорели бы со стыда. Зубья железных грабель могли заменить иглы, секатор резал волос на лету, лопаты, ножи и ножницы соперничали заточкой со скальпелями и сияли даже под дождем. А уж самая большая лопата, на которую по-прежнему опиралась отвергнутая обожательница, производила впечатление прямо-таки кровопийственное.

— Это все из-за нее, — процедила обожательница сквозь зубы. — Все из-за нее…

— И сейчас, глядя на тебя, я жалею, что позволил ей уйти, — безжалостно отрезал жестокий возлюбленный. — И не смей больше ко мне приходить. Я тебя никогда не впущу.

Мгновение царила тишина. Потом котел бешенства взорвался.

В шелест монотонно накрапывающего дождика ворвался зловещий, страшный свист. Что-то вдруг описало в воздухе высокую дугу, пролетело через аллейку и глухо бумкнуло прямо в заросли старой пани Амелии. Что-то с глухим стуком тяжело свалилось в компостную яму, звякнули наточенные грабли, царапнула по бетонной стенке маленькая лопаточка. И снова воцарилась тишина.

На несколько минут мир неподвижно застыл под дождем, пока оставшийся на участке человек не опомнился.

Эхом отозвалось бешенство.

Работа закипела рационально, добросовестно, энергично и с достойным восхищения результатом. Завершив необходимые действия с впечатляющей скоростью, человек спокойным шагом покинул промокшие дачные участки.

И ни конь с копытом, ни рак с клешней не обратили на него внимание!