Эдуард Веркин «Через сто лет»

Журналист был настойчив.

Я сразу понял, что это журналист, от них пахнет. Действительно пахнет, это не фигура речи. Краска, бумага, опять бумага, кофе. Специфическое амбре журналистов, смесь назойливости, некомпетентности, мании величия и принципиально не стиранных рубашек. Журналисты одинаково пахнут везде. На Земле, на Марсе, на станции «Черный принц», плывущей в огне между звездой и орбитой Меркурия. Мне кажется, журналисты и раньше так пахли, некоторые вещи ведь не меняются. Как, например, газеты.

Как книги. Кто сейчас вспомнит омерзительно вечные электронные книги, пластиковые, удобные, с предусмотрительно загруженной в память всеобщей библиотекой? Пластиковые газеты, обновляющиеся каждую минуту, рекламные облака, вплывающие в окна…

Я помню, мне много лет. И я знаю: все возвращается на круги своя. Бумага, карандаши, фарфоровые тарелки, деревянная мебель, пленочная фотография, камины, пешие прогулки, радио. Ламповые приемники, теплые и трескучие, теперь стоят в каждой гостиной, светятся загадочным фантастическим светом, и нет больше…

Впрочем, я отвлекся.

Первый раз я увидел его в мае, он бродил вокруг дома, разглядывал. Днем в обычный бинокль, вечером — в инфракрасный. Назойливый такой молодой человек. Не мог по-простому, по-человечески, прислал бы письмо, попросил бы о встрече…

Но этот начал выслеживать. Последний… то есть предпоследний журналист приезжал ко мне семнадцать лет назад. Весело тогда получилось. А последнее удачное интервью… наверное, тогда, в Австралии. Этот, думаю, меня тоже порадует, в последнее время что-то скучновато.

Солнце тонуло в океане, я поднимался на веранду, устраивался поудобнее перед телескопом, включал приемник. Смотрел в небо через поляризационные очки, и звезды не мигали. Потом смотрел в телескоп. На облезлую Луну, на Марс, на станцию «Черный принц», которую отсюда, конечно, не видно.

Но она там.

Слушал эфир.

У меня хороший приемник, мощный. Раньше такие ставили на «Пионеры», теперь их используют радиолюбители. И я. Небо заполнено звуками. Трещит корона Солнца, суетливо балаболит Луна, красное смещение заполняет Вселенную равнодушным шепотом, и так всегда. Я слушал небо, а журналист наблюдал за мной — периодически я ощущал на лице любопытную волну от его древнего тепловизора. Это продолжалось целую неделю, я терпел, иногда даже дружески помахивал ему рукой. Но журналист был очень дикий и каждый раз шарахался через заросли шиповника, даже смешно, я смеялся.

На вторую неделю он осмелился перебраться через заборчик. Я услышал это. Забор скрипнули чуть не сломался, мне стало обидно: первый журналист, нашедший меня через много-много лет, — и неуклюж, как медведь. А он затаился и почти не дышал, минут десять, а потом пополз к дому, стараясь не шуметь, но шумел, как слон.

Как сотня слонов. Он добрался до бассейна, но дальше продвинуться не решился, так и лежал до утра, разрушая музыку ночи своим сиплым дыханием.

В третью неделю, когда он обнаглел до того, что стал заглядывать мне в окна, я решил пошутить. Это было легко, он стоял возле окна, возил по стеклу носом с неприятным скрипом, от которого мне становилось не по себе. Я выбрался на крышу, спрыгнул в сад, подошел к репортеру и потрогал его пальцем за шею.

Он наделал в штаны. Немного, но наделал, так, прыснул, я понял, почему у всех журналистов свой аромат. Еще он закричал, и побежал, и сломал мне розовый куст, между прочим, редкий сорт, я за ним в Австралию летал.

Эта наша встреча оказала на журналиста благотворное действие — он не показывался целую неделю и еще две недели держался от дома подальше, сидел в «Оладушке», а вечером в «Перекусе», пил кофе и смотрел на меня в подзорную трубу. Меня это не раздражало, у него работа такая. И сущность, ее-то уж точно не поменять. Может, он хочет написать книгу. Другие пару раз уже пробовали, и документальную, и роман. Не получилось. А этот думает, что получится, этот оптимист.

А вчера он подговорил Дэна.

Я сидел на крыльце, слушал кузнечиков и считал звезды, потом услышал Дэна. Он перелез на мою сторону по старой груше и теперь крался вдоль стены. Это у него забава такая — меня пугать. Каждый раз старается застигнуть врасплох. Вот и сейчас — даже дыхание задержал, он пловец, на две минуты почти может.

Но я его слышу. Сердце-то он задержать не может.

— А-а-а! — Дэн выпрыгнул у меня из-за спины со страшным лицом.

В кожаной шляпе, в старом вельветовом пальто, которое должно было изображать плащ из буйволиной кожи, с самодельным крестом в левой руке и с колом в правой. Кол не осиновый, ножка стула обструганная.

— А-а-а! — Дэн размахнулся колом.

Я испугался. Выпучил глаза, дернулся, закрылся руками, все как полагается, сделать ребенка счастливым так легко.

— Трепещи, носферату! — воскликнул Дэн. — Ибо зришь ты смерть свою!

Я закрыл руками голову. Немного пошевелил пальцами.

— Трепещи! — повторил Дэн и выставил перед собой крест.

Я зашипел.

— А-а-а!

Я задрожал мелкой и крупной дрожью.

— Испугался! — заверещал Дэн. — Испугался!

— Сколько можно? — обиделся я. — Я твоей матери все-таки пожалуюсь. Я уже старый, а ты меня пугаешь. Это некрасиво.

— Ты же мне обещал в Ван Хелсинга поиграть! — Дэн размахивал крестом. — Как в прошлом году! Я уже Петьке рассказал, Илье рассказал, как мы тогда здорово поиграли! Когда пойдем? Там терминал собираются ставить, все снесут, ничего не останется. А ты обещал!

— В июне, — ответил я. — В июне. Вот как листва станет погуще, так и пойдем. А то какой интерес-то, без листьев? Вы меня сразу пой маете.

— Поймаем тебя, носферату! — воскликнул Дэн, потрясая вампироборческой амуницией.

— Хорошо, хорошо. Но только в июне.

Дэн послушно кивнул.

— И еще, Денис, тебе надо поработать над костюмом. Шляпа, плащ — это нормально, только вот над кольями стоит подумать. Зачем стулья ломать? Пойдите в мастерскую, возьмите обрезки, из них колья и выстругаете. И чеснок еще нужен.

Дэн поморщился.

— А ты что думал? Ты думал, что меня без чеснока можно побороть? Нет, дружок. Не все так просто. Так что чеснок, колья…

— А серебро?! — с энтузиазмом спросил Дэн.

Я представил, как Дэн переплавляет на серебряные пули фамильный сервиз, и сказал:

— Не, серебро не пойдет. Серебро — это предрассудки, бабкины сказки. Я сам с серебряных тарелок ем.

Дэн разочарованно вздохнул, видно было, что он имел насчет фамильного сервиза большие планы.

— Ладно, — сказал Дэн, — без серебра. Но тогда я еще Светку позову.

— Что?

— Светку, новенькую. Ее ко мне посадили, она меня на день рождения пригласила. А я ее на вампирскую охоту позову. Ладно?

Свету. На охоту. Я поглядел в сторону моря.

Я люблю море. За цвет. Это банально и миллион раз говорилось, но оно все время разное — так что все время кажется, что ты живешь в разных местах. Море — это как калейдоскоп, все время тебя переворачивает.

Свету на охоту.

— А что, нельзя, что ли? Почему нельзя, дядь Вить? А что тут такого-то?

— Видишь ли, Денис, — сказал я мудрыми медленным голосом. — Видишь ли, охота на

вампиров — это все-таки мужское занятие. То есть женщины на вампиров не охотились никогда…

— А как же Баффи?! — перебил меня Дэн. — Она же…

Я сокрушенно покачал головой.

— Что?

— Баффи — это сказка, — сказал я. — Никакой Баффи никогда не жило вовсе. Баффи, наследники Дракулы, племянники Носферату…

Я зевнул.

— Я тебе крыльцо починю, — пообещал Дэн. — То есть мы с папой, конечно. У тебя две ступеньки прогнили.

Папа у Дэна лодырь. Года три назад мы строили гараж для глиссера, Дэн-старший скис на двадцатом гвозде, пришлось мне доделывать самому.

— Буду убирать яблоки, — пообещал Дэн.

Неплохо. Яблоки осенью проблема, иногда за ночь падает столько, что утром трудно открыть дверь. Очень не люблю их убирать. А спилить жаль — цветут долго и красиво.

— И подметать лестницу к пляжу.

Я зевнул еще шире и сказал:

— Ладно, я подумаю насчет твоей Светы. Только пусть она у родителей разрешения попросит. Она как вообще, не из пугливых?

— С парашютом прыгает, — ответил Дэн.

Я усмехнулся.

— Из стратосферы, — уточнил он.

— Ладно, — согласился я. — Но пусть она у родителей все равно отпросится.

— Хорошо, отпросится. А ты это… Не мог бы… — Дэн скорчил рожу. — Не мог бы ты немного… Постарее быть, что ли. А то ты слишком молодо выглядишь, многие не верят.

— Обойдетесь, — отмахнулся я.

— Ну, или хотя бы рванину какую надень, а?

— Это можно.

— Здорово!

Дэн снял шляпу, принялся обмахиваться.

Уходить не спешил, дышал громко.

— Что еще? — спросил я. — Только ничего рассказывать не буду, сегодня я не в настроении.

— Ладно. Слышь, дядь Вить, а там это… Писатель.

— Что за писатель?

— Ну, ходит тут уже неделю. А ты что, не видел разве?

Я покачал головой.

— Я его давно заметил. Он тут у всех про тебя расспрашивает. И в столовой, и на стадионе.

— И что? Рассказывают?

— Нет, конечно. Но он липучий. Мне билет на Луну обещал.

— За что?

— Если я его с тобой познакомлю.

Дэн вздохнул.

— Очень хочешь на Луну? — спросил я.

— Хочу. У нас в классе почти все уже на Луне были, только я один нет. Знаешь, у мамы лунофобия, а я думаю, что у меня нет, хотел бы проверить…

Дэн поглядел в небо.

— Понятно, — кивнул я. — Слушай, ты не особо расстраивайся насчет Луны. Там скучно, поверь мне. Впрочем… — Я тоже поглядел в небо. — Впрочем, пожалуй, ты прав, — сказал я. — В юности надо путешествовать, это расширяет кругозор. Тут главное не продешевить. Одного билета на Луну за знакомство со мной явно маловато, проси четыре.

— Четыре? — удивился Дэн.

— Ага. Папа, мама, сестренка и ты. Слетайте на недельку, глядишь, и мама от лунобоязни излечится.

— А Филимон?

— Я думаю, Филимона тоже можно взять, Луна большая. Так что ты скажи этому писателю, чтобы приходил. Понял?

— Понял.

— Только билеты вперед возьми, нельзя доверять писателям.

— Почему?

— Не знаю. Но старые книги учат именно этому. Иди теперь.

Дэн почесался, уходить не спешил.

— А велосипед? — спросил он. — Когда ты мне его починишь?

— А отец что?

Дэн пожал плечами.

— Он не может. Он по интеллектронике специалист, а велосипед — слишком примитивная техника. А ты можешь.

— Завтра приходи, — сказал я. — После обеда. Может, починю. А теперь домой.

Дэн поволокся к себе, шурша кустами и посвистывая.

Этим же вечером я починил велосипед, наследующий день после обеда Дэн его забрал, а ближе к вечеру заявился писатель. То есть журналист, писатели пахнут чуть по-другому.

Он здорово трусил и поэтому залился страшным одеколоном, от которого у меня в голове похолодело. Долго не мог сказать, что ему от меня нужно, все мямлил и мямлил, стоял на пороге, оглядывался назад, так что мне пришлось взять все в свои руки:

— Вы хотите взять интервью?

Он начал болтать про то, что да, интервью, про то, что это интервью будет уникальным, что он добрался до меня с огромным трудом — почти три года искал, вернее, уговаривал сотрудников Института сравнительной антропологии дать мой адрес…

— Интервью — это интересно. — Я почесал подбородок. — Я уже не помню, когда в последний раз у меня брали интервью.

— Семьдесят четыре года назад, — уточнил журналист по блокноту. — Ровно семьдесят четыре года назад, это было в Сиднее. Вы тогда…

— Давайте ближе к проблематике, — оборвал я. — У вас мало времени.

— В каком смысле? — занервничал журналист.

Журналисты мельчают. Раньше приезжали серьезные мужики, волки блокнота и самописца, они готовились к интервью, как к сражению, а этот был мелкий.

— Жизнь скоротечна, — напомнил я. — Особенно ваша. Так что, пожалуй, не будем ее тратить.

— Да, давайте. Я хочу кое-что узнать…

— Может, все-таки зайдете? — предложил я.

Он постеснялся отказаться. Он, конечно, знал обо мне все. Но тем не менее ему было страшно.

Я его понимал.

Мы устроились в гостиной.

Он принялся задавать вопросы. Разные.

В большинстве своем глупые. Но я терпеливо на них ответил. И рассказал. Что я думаю по поводу закона о всеобщем высшем образовании, что я думаю вообще, даже что я думаю про освоение глубокого космоса, про разумных псевдоулиток, про новую книгу Стрыгина-Гималайского, еще что-то, на все это я ответил, однако журналист не собирался уходить, и я догадался, что одного интервью ему мало.

Он поелозил на стуле и сказал, что хочет написать книгу. Такую большую, серьезную и научную. Не только про меня, он уже договорился с другими последними, они дали согласие. Это очень важно, убеждал меня журналист. Это позволит взглянуть на проблему изнутри, согласитесь, за прошедшее время тема Прощения обросла невиданным количеством слухов, домыслов, откровенных фантазий, а вы, вы ведь стояли фактически у истоков.

— Вы повернули историю человечества, — сказал он. — Многие сравнивают вас с… Колумбом!

Врет. С Колумбом меня никогда не сравнивали. С Ганди очень часто. Не знаю, мне Ганди не нравится. Но я не спорю. И сейчас не стал спорить. Заметил, что люди часто преувеличивают мою скромную роль, но журналист пришел в волнение, схватил меня за руку и сказал, что отнюдь не преувеличивают, многие, очень многие ученые полагают, что все сдвинулось именно благодаря мне, что я первый догадался, как действовать, даже методику разработал… Ну, и так далее. Хотя есть, конечно, и противники, утверждающие, что я совсем ни при чем, что я просто стоял рядышком. Одним словом, его интересовало, как все это было на самом деле. Что неудивительно, их всех это интересует, человечество хочет знать… Ну, и так далее. Я слышал это не один раз.

— Долгая история, — сказал я. — В двух словах не расскажешь.

— Но все-таки…

Он попытался возразить.

Я улыбнулся. Не ТАК, но, пожалуй, вполовину или в треть. Журналист дернулся и побледнел, практически бухнулся на пол. Неудивительно, в первый раз это производит жуткое впечатление, особенно вживую.

Его затошнило, и мне сразу расхотелось с ним разговаривать. Слабак. Нет, журналисты измельчали, определенно. Лучшие из них сосредоточены сейчас где-то в районе облака Оорта, на Земле остались щенки и сопляки.

Мне расхотелось с ним говорить, и я сказал, что плохо помню. Все это происходило достаточно давно, я был молод, а жизнь текла, как за стеной, вы же понимаете? Журналист понимал, он принялся рассказывать про особенности нашего восприятия, уверил меня, что он много читал про это и даже пробовал эти особенности восприятия воспроизвести — целую неделю ходил в закопченных очках и под сенсорной блокадой. Но все равно я должен попытаться вспомнить. В интересах научной антропологии, в интересах истории, в интересах еще двадцати двух наук, важных для развития человечества.

— Я специализировался на гемоготике, — сказал журналист. — В университете в Токио, у

Цяня. Я защитил монографию про вас… И теперь хотел бы написать книгу…

Я улыбнулся еще раз. Не ТАК. Профессор Киддо Цянь спущен мною с лестницы в Уэльсе, в… лет, пожалуй, сто назад, тогда он профессором еще не был, а был горячим юношей из Эдо, в одной руке ворох болезненных японских комиксов, в другой — раритетный томик Dostoewsky.

Нет, сначала я будущего профессора по-хорошему, конечно, попросил: «Молодой человек, освободите лестницу, ее не для того строили, чтобы вы на ней три ночи спали и пугали своим нечесаным видом соседей». Но Киддо упорствовал, освобождать не желал, наверное, играли свое самурайские гены. Так что пришлось спустить.

С тех пор стараюсь выбирать жилье без лестниц — грядущее светило японской семиотики сломало тогда руку и громко кричало. Я вообще люблю дюны и пляжи, чтобы пахло янтарем и солью.

Да, а этому журналисту я просто улыбнулся.

И снова он дернулся, но в этот раз взял себя в руки уже быстрее, привыкал. Я сказал ему, что меня не очень волнуют интересы большой науки, потому что сама наука лежит вне сферы моих интересов, ну, разве что прикладная механика, мотоциклы, велосипеды и так далее, а потом спросил:

— Кстати, что вы, как специалист по гемоготике, скажете о фильме «Мотоцикл-вампир»?

Про фильм «Мотоцикл-вампир» журналист не знал ничего, плохо профессор Цянь своих студентов учит, мало я его с лестницы спускал, стоило еще из окна выбросить.

— Знаете, я ведь в основном по периоду рассвета, с классикой не так хорошо знаком…

Журналист принялся оправдываться, а я предложил ему пройти в подвал, где у меня хранится небольшая, но со вкусом подобранная коллекция оригиналов: гемоготика, бладбургер, вервольф-террор. Немного дэд-мокьюментори.

Начал собирать еще в молодости, когда работал в коллекторе, такой коллекцией даже ваш Токийский университет похвастаться не может.

Предложил и облизнулся.