Джо Шрайбер «Без окон, без дверей»

1

 

Стояла долгая нью-гэмпширская осень — из тех, что затягиваются чуть не до конца октября; и мужчина с мальчиком проводили день на заднем дворе, перебрасываясь мячом — у каждого на руке поношенная кожаная перчатка из гаража. Мальчик был маленький, летом ему исполнилось пять, но мужчина с ним общался легко и непринужденно, как с подростком, с откровенной любовью, на что мальчик охотно и радостно отвечал. Из дому они вышли в куртках, однако, побегав полчасика с непослушным обтрепанным мячиком от старого сарая с инструментами до кукурузного поля, мужчина снял с себя джинсовый пиджак, повесил на нижнюю ветку тополя, высившегося посреди двора. Видя это, мальчик тоже немедленно стянул куртку и бросил на землю. Любой наблюдатель принял бы их за отца с сыном.

Глядя, как мальчик петляет, готовясь бросить мяч из-под руки, мужчина повернулся и побежал к полю, где его можно будет поймать, как показывал опыт. Но из-за капризов ветра или действия гравитации мяч проплыл над его головой, на мгновение застил полуденное солнце и достиг цели, прежде чем он это понял. Описав идеальную, неповторимую длинную дугу, попал в темное окно сарая; через мгновение раздался стук и звон разбитого стекла.

Мальчик застыл на месте, округлив глаза, опустив руку с болтавшейся на ней перчаткой.

— Дядя Скотт…

— Ничего. — Еще не отдышавшись, мужчина перешел на шаг, направляясь в тень, отброшенную сараем. Вгляделся между двумя-тремя оставшимися в створке зубчатыми треугольными осколками, почуял затхлый запах отсыревших тряпок, старого машинного масла, сухой травы, гнилых листьев. В тенях смутно виднелись невысокие груды оборудования и инструментов на бетонном полу.

— Что? — Мальчика потрясли масштабы совершенного преступления.

— Не волнуйся, — сказал мужчина, сокрушенно улыбаясь над запачканными рукавами, коснувшимися подоконника. — Дам небольшой совет, малыш. Никогда не позволяй продавщице уговорить тебя выложить за рубашку восемьдесят баксов.

— Ладно.

Подойдя к деревянной двустворчатой двери, мужчина вновь остановился, осмотрел замок, камнем висевший в петлях.

— Ох. Интрига усложняется.

— Что делать будем? — спросил мальчик.

— У каждого замка имеется ключ. — Он пошел через двор от сарая туда, где родился, — в старый скрипучий фермерский дом, существенно не изменившийся за пятьдесят лет, с тех пор как отец его выстроил. То же крытое заднее крыльцо с тем же затхлым запахом подземелья, который он не любил в детстве и теперь не любит. Снова инструменты. Старый железнодорожный фонарь. Логотип кока-колы. В одном углу воздел к потолку руку улыбающийся деревянный полицейский, выпиленный лобзиком и вручную раскрашенный. Отец его выпилил вечность назад.

В самом доме пахнет так, будто запахи из двадцати разных кастрюль и дымящихся мисок образовали однородную смесь крахмала и жира. Войдя в гостиную с мальчиком в хвосте, мужчина — ничем не примечательный выходец из Новой Англии по имени Скотт Маст — прошел мимо какого-то куля на диване перед телевизором за батареей пустых коричневых бутылок. На экране хорошенькая блондинка в тесной футболке и поясе с инструментами рассуждала о полной перестройке столетнего федералистского дома. Когда она обмакнула кисть в краску и наложила первые мазки, существо на диване то ли рыгнуло, то ли всхрапнуло, переместив конечности на продавленных подушках. Скотт с мальчиком проследовали на кухню.

Конечно, будь жива мать, она ужаснулась бы до смерти безобразию, воцарившемуся после отцовских похорон. Но Элинор Маст пятнадцать лет покоится в могиле, погибшая в том же пожаре, который уничтожил внучатного дядюшку Бутча и еще десятки людей. Теперь похоронили отца. Вчера на поминках Оуэн начал уже заговаривать, что откажется от прокатного дома на колесах, где он живет с Генри, и переберется в старый дом. Скотт представил их обоих на кухне, вознаграждающих себя за долгие месяцы скудости размороженными кусищами мяса, сосисками из оленины, индейкой и клюквенным морсом.

Он вытащил с полки над раковиной банку с завинчивающейся крышкой, где гремели монетки, гвозди и шурупы, обрывки бумаги, куски проволоки, пустые нитяные катушки, вековой бесполезный хлам. Когда они с Оуэном были мальчишками, у матери в этой банке всегда шуршало несколько долларов на школьные завтраки, а летом на мороженое. Бумажные деньги давно испарились, осталось лишь самое звонкое и наименее ценное содержание, тускло поблескивавшее в дневном свете. Скотт перевернул банку вверх дном над плитой, роясь в липких пенни и двухцентовых марках.

— Что ты там делаешь, черт побери? — долетел вопрос из гостиной.

— Ничего. — Он повысил голос, но не оглянулся. — Ключ ищу.

Через секунду-другую в кухонной двери возник Оуэн, склонив набок голову, щурясь на Скотта из-под колпака черных жестких, как солома, волос. В тридцать один он на три года младше брата, но выглядит старше, медлительнее. На нем черная футболка с логотипом виски «Джек Дэниелс», недостаточно длинная, чтобы прикрыть обвисший живот над спущенными на бедра джинсами. Он принес с собой запах пива, затхлой синтетической ткани, смешанный со старым знакомым запахом жевательного табака, который, попав в ноздри Скотта, вызвал дикое сочетание ностальгии и почти невыносимого отвращения. Оуэн сделал еще шаг, отмел мальчика в сторону, не отворачивая от брата припотевшее раскрасневшееся лицо.

— Какой ключ?

— От сарая.

— Да? — Он еще сильнее прищурился. — И что там?

— Ничего, — сказал Скотт. — Мы мяч потеряли. Он в окно попал…

— Шутишь? — Оуэн, в конце концов, заметил стоявшего между ними ребенка. — Генри, ты что натворил? Окно разбил? — Он с такой силой рванул мальчика за руку, что Скотт увидел, как его голова дернулась, зубы клацнули. У отца такая реакция вызвала только презрение. — Не прикидывайся. Вовсе не больно.

— Это я виноват, — сказал Скотт. — Это я бросил мяч.

— Да? — Оуэн слегка повернул к нему голову с легким восторженным изумлением. — И как же это вышло?

— Контроль потерял.

— Типично. — Он протянул руку, почесал ляжку. — Как я понимаю, считаешь, будто после смерти папы можешь расколотить все на хрен по собственной воле, упорхнуть из дома, ни о чем больше не беспокоиться, а?

— Брось, старик, — сказал Скотт. — До отъезда я вставлю стекло. — В ходе беседы он отыскал среди содержимого банки три возможных ключа и сунул в карман, потом сгреб остальное обратно, желая как можно скорее отделаться от брата.

— Обязательно, черт побери. Если папы не стало, это не означает, что можно разорить дом и уехать.

Не прекращая тирады, Оуэн шел за ним по коридору. Взгляд его упал на тащившегося рядом сынишку.

— А ты куда? У нас мужской разговор.

С грохотом обрушив за собой дверные жалюзи, он вышел за Скоттом на крыльцо, споткнулся на лестнице на пару ступенек позади него, маяча в периферическом зрении громоздкой неуклюжей тенью.

— Я, собственно, не про окно, — говорил он. — В сарае в любом случае наверняка нет ничего, кроме кучи всякого хлама. Вряд ли папа в последнее время туда вообще заходил.

Скотт понял: брат боится, как бы он не нашел там чего-нибудь ценного и не забрал себе.

— Я только мяч возьму.

— Куча дерьма, — повторил Оуэн. — Хоть никогда не знаешь, где повезет. Мне Стюарт Гарви рассказывал про одного парня из Нэшуа, у которого дед в одночасье умер от удара, а потом он нашел в амбаре восемьдесят тысяч долларов наличными в кофейных банках, засунутых в дыры под полом. — Он тихо присвистнул. — Восемьдесят кусков, представляешь?

Скотт попробовал вставить в замок первый ключ — близко даже не подошел. Второй еще крупнее — никакой вероятности. Остался маленький медный ключик. Он сунул его в скважину и ладонью почувствовал охотный пружинистый отзыв внутреннего механизма. Только успел снять замок, как Оуэн ринулся мимо него, широко распахнул створку, откуда по полу протянулась расширявшаяся трапеция дневного света, и ворвался в сарай. После минутного бездыханного молчания на лице быстро разлилось разочарование, охватывая все тело по мере того, как прямо на глазах таяла надежда на неожиданное обогащение. Судьба вновь обманула его.

— Сплошной хлам, — снова буркнул он, сердито оглядывая старые инструменты, заржавевшую тачку, приткнувшуюся к стене, газонокосилку и грабли, шлакоблочные кирпичи, мешки с мульчей, пакеты с семенами. — Что я тебе говорил?

— Угу.

Присев на корточки, Скотт обнаружил мяч на нижней полке голого верстака, который отец оборудовал у задней стены сарая. А когда потянулся за ним, в глаза бросилось нечто, полностью затмившее всякую мысль о мяче.

— Что там? — спросил за спиной Оуэн, мгновенно учуяв заинтересованность брата. — Нашел что-нибудь?

Скотт, по-прежнему на корточках, потянулся, уткнулся в угол верстака плечом в качестве рычага, вытащил на обозрение тяжелый прямоугольный предмет. Это была старая конторская пишущая машинка стального линкорного цвета с круглыми черными клавишами. Он пробежался по ним пальцами, нащупывая под шелковистым слоем пыли сверкающий бакелит.

— Обалдеть, — хмыкнул Оуэн, не скрывая разочарования. — И больше ничего?

Скотт полез глубже. В углублении в стене за тем местом, где была машинка, разглядел пачку связанных бечевкой листов. Пачка, как и машинка, оказалась тяжелее, чем ожидалось. Только вытащив ее, он понял, какая она толстая — как минимум два дюйма толщиной, отягощенная влагой, впитанной за невесть сколько лет. Пачка так разбухла и перекосилась, что первый лист свернулся в трубку. Скотт разгладил его и прочел:

 

Фрэнк Маст

ЧЕРНОЕ КРЫЛО

 

Он поднялся. Оуэн в углу завершал бесцельный осмотр штабеля деревянных ящиков для яблок.

— Папа об этом тебе никогда не рассказывал? — спросил Скотт.

Оуэн даже не посмотрел.

— О чем?

— Тут какая-то рукопись. Под его именем. — Он пролистал страницы, пронумерованные в верхнем правом углу. Последней была сто тридцать восьмая. Печать до самых полей через один интервал. Некоторые слова зачеркнуты, между строчками вписаны поправки от руки. — Даже не помню, чтобы он когда-нибудь что-то писал.

— Кто знает. — Оуэн выпрямился, вытер руки о джинсы. — После смерти мамы папа выкидывал кучу диких фокусов. Разъезжал по округе без всякого смысла. Фрэнк Уиппл мне рассказывал, как он пару месяцев тому назад у него на глазах припарковался у старой заправки и пытался заправиться из телефонной будки.

Последовали дальнейшие воспоминания, но Скотт не слушал. Стиснул в руке пачку, сунув указательный палец под аккуратно завязанную бечевку, вышел на дневной свет из сарая. Во дворе уже было прохладней, свет косо падал меж голых ветвей, еще кусочек осени уходил безвозвратно в тень кончавшегося года. Дойдя до середины двора, он увидел Генри, стоявшего на крыльце, так и не снявшего кожаную перчатку, и тут только сообразил, что забыл мяч в сарае. Когда снова взглянул на крыльцо, мальчика там уже не было.

— Куда делся Генри?

— А черт его знает. Парень весь в мать пошел. Никогда не знаешь, что делает, и в половине случаев он сам не знает. — Вернувшись в дом, Оуэн бросил взгляд на часы над камином. — Без пятнадцати четыре. Не рано хлебнуть чего-нибудь холодненького?

— Почему бы и нет?

Оуэн вытащил из холодильника две звякнувшие бутылки светлого пива и со стуком поставил на стол. В ящике, который Скотт привез домой в день похорон, остались всего три бутылки. Остальное вылилось в младшего брата непрерывным ячменным потоком, который, видно, его и поддерживал все это время. Где бы он ни сидел, вокруг собирались пустые бутылки, как друзья, которым нечего больше сказать.

— Ужинать нынче все-таки будем? — спросил Оуэн. — Последний семейный ужин перед твоим отплытием…

— Конечно. — Приехав на похороны, Скотт каждый день возил брата с племянником куда-нибудь ужинать. Теперь в городе выбор гораздо больше, чем во времена его детства: «Пантри» на Мейн-стрит, «Фуско» и «Капитан Чарли» — заведеньице в ближнем пригороде, специализирующееся на стейках и морепродуктах, где к заказу до сих пор прилагается бесплатная жареная картошка.

— Здорово, черт побери! — осклабился Оуэн. — Радостный час в «Фуско» наступит через пятнадцать минут. — Заранее вдохновленный перспективой бесплатной вечерней выпивки, он схватил пачку бумаг со стола, перебрал листы, как страницы непристойного журнала. — Значит, старик вообразил себя Стивеном Кингом, а? — Рукопись тяжело шлепнулась на стол, бутылка Скотта содрогнулась. — Надо почитать.

— Может, он хотел сохранить это в тайне. — Скотт взял пачку, сунул под мышку, вышел с кухни, поднялся по лестнице в комнату наверху, где расположился на этот раз — Оуэн сразу пресек претензии на спальню, которую они делили в детстве, — вытащил из комода бумажник, постоял, огляделся в последний раз.

В ушах и в памяти гудят воспоминания. В детстве здесь была швейная мастерская матери, капитанский мостик, с которого она долгие годы руководила благими намерениями горожан. Полностью уравновешивая отцовскую замкнутость, говорливая и открытая Элинор Маст была организатором и добровольцем, устраивала бесконечные продуктовые распродажи и сборы пожертвований для пожарной команды Милберна, умудряясь как-то выкраивать время на шитье ради получения дополнительных средств. В городе ее до сих пор считают народной героиней. Вчера на похоронах отца Конрад Фолкнер, репортер «Кроникл», вспомнил в разговоре со Скоттом, что почти наступила пятнадцатая годовщина ее смерти при пожаре в кинотеатре «Бижу». Заметив страдальческое выражение его лица, поспешил сменить тему: «Кстати, насчет «Бижу». Знаешь, вроде бы кто-то, в конце концов, выкупил это старое бельмо на глазу. Может, что-нибудь путное сделает. Странные вещи творятся, правда?»

Скотт оглядел швейную мастерскую, слыша, что дышит чаще и тяжелее. Прошлое здесь, не уходит отсюда. На встроенных полках возле окна по-прежнему стоят желтоватые папки с выкройками Зингера, рядом облезлый манекен, в углу старомодная швейная машинка, которая закладывается в плоский столик. Между ковром и стенками забились крошечные обрывки тканей.

— Эй, братан, готов? — проревел Оуэн с нижней лестничной площадки масленистым от новой выпивки голосом. — Тебя ждут голодающие.

— Иду, — ответил Скотт. Спускаясь, почуял, как грудь напрягается, расширяется, раскрывается от не сразу разгаданного ощущения. Только на полпути к городу распознал облегчение. Старая привычка — как только отсылаешь прошлое в зеркало заднего обзора, неизменно чувствуешь, что спас свою жизнь.