Кристофер Дж. Эйтс «Черный мел»

Посвящается Марджи

Потому что без тебя ничего.

Не верь художнику. Верь произведению.

Д.Г. Лоуренс

I(i). Он звонит рано. В Англии день начинается на пять часов раньше, чем у нас, и я машинально говорю «Алло» задолго до того, как мой день входит в колею. Может, поэтому я соглашаюсь со всеми его предложениями.

Не волнуйся, говорит он. Обещаю, будет весело.

Будет весело.

Пауза. Щелчок.

Да, точно так же мы много лет назад предвкушали Игру. Будет так весело!

После окончания разговора я еще долго прижимал телефонную трубку к груди. А потом подошел к окну и впервые за три года раздвинул шторы. Все-таки он меня нашел, выследил, у меня теперь пропала необходимость скрываться. Целых три года я прожил затворником: каждый день я находился в квартире двадцать три часа пятьдесят девять минут. Я — отшельник, стал белым, как мои кости, и волосатым, как власяница. Но теперь мне позарез надо окрепнуть: я просто обязан серьезно подготовиться к скорому приезду старинного друга.

Он, конечно, не случайно позвонил именно в этот момент — прошло ровно четырнадцать лет после нашей последней встречи, а через месяц и неделю мне, отшельнику, исполнится тридцать четыре года. И позвольте мне с самого начала заявить: мой рассказ послужит всем уроком, вернее, предостережением, вне зависимости от моего выигрыша или проигрыша. Таково мое признание.

Я стою перед окном и вглядываюсь в город. Грозовое небо, все цвета размыты. Сейчас середина апреля, Манхэттен, внизу по Седьмой улице мчатся машины с яростными стуками колес, по обочинам громко хлюпает вода.

Я прижимаюсь лбом к стеклу. Если я хочу выиграть, мне срочно, еще до его приезда, нужно пережить метаморфозу. Я отправлюсь в путешествие выздоравливающего воина, как в фильмах про боевые единоборства. Это месяцы тяжелой работы перед матчем-реваншем — неудачник мужественно пытается вернуться на верхнюю ступеньку пьедестала почета. Из куколки отшельника появится гордый боец. Только для грядущей решающей схватки мне понадобятся не сила мускулов, а сила ума. Интересно, какая психологическая подготовка способна сравниться с бегом по бесконечным лестницам музея, избиением бычьих туш голыми руками, пожиранием сырых яиц. Я принимаюсь мурлыкать себе под нос бодрую песню для собственного воодушевления и неуверенно размахиваю кулаками в воздухе.

Наверное, начать надо с легкой прогулки.

Да, так я и сделаю! Отшельник готов выйти из своей кельи. И, возможно, его какое-то время не будет.

 

 

I(ii). Как ни грустно, на улицу я так и не вышел. Мне помешали стаканы — все шесть штук. Прошу, поверьте, они не оставили мне никакого иного пути.

Каждое утро я невольно удивляюсь — сколько же всего приходится держать в голове и как сильно приходится суетиться перед тем, как жизнь становится жизнью. Еда, питье, санитарно-гигиенические мероприятия. Особенно последнее. Каждый день я задаюсь вопросом: какова цель этих мероприятий — особенно для отшельника? Но я приучился доверять распорядку. Утрата веры в распорядок неизбежно приводит к чему-то плохому.

Я беру стакан с водой, и привычный распорядок в очередной раз меня спасает. Спасает от томительных мыслей об Игре, ненавязчиво подталкивает и возвращает в настоящее.

 

 

II(i). Чаду пришлось проявить чудеса мужества, чтобы подружиться с Джолионом,

Отобранные для годичной стажировки американцы, среди них и Чад, приехали в Оксфорд за неделю до первокурсников-британцев. В Питте первокурсников принято называть «первогодками» — хорошо, хоть слова похожие. После начала учебы Чад довольно быстро привыкнет к гораздо более интересным лексическим курьезам (уборщиков там называли «служителями», расходы на проживание — «судебными издержками», сессию — «семестровыми экзаменами»)…

Первую неделю Чад провел в одиночестве. Из-за странного характера он не подружился ни с кем из своих соотечественников. Он сам себе казался неотесанным, неловким и каким-то ущербным. Американских студентов было шестеро, их поселили всех вместе за рекой, в тесном доме ленточной застройки, откуда путь пешком до колледжа занимал минут пятнадцать.

Оксфордская стажировка была самым смелым поступком Чада. Он приехал в Англию на поиски приключений и потому не видел смысла проводить все время с соотечественниками-американцами. Ведь приключения — не напрасные поиски каких-нибудь особо изощренных блюд. Приключения — не свитер с названием университета и гербом на груди. Кроме того, истинный искатель приключений не ограничивается всего тремя словами в отзывах об архитектурных красотах: классно, круто, обалденно.

Чад понимал — в кругу соотечественников он ни за что не избавится от тех черт в себе, от которых давно мечтал освободиться. Он ненавидел свою застенчивость, манеру мямлить, краснеть и улыбаться тем людям, которых больше всего хочется послать подальше.

Правда, иногда собственная застенчивость казалась Чаду тайной защитой, вроде воинского забрала. А может, привычка отмалчиваться — единственное, что способно скрыть от окружающих твои худшие черты? А если застенчивость — просто проклятие и если он перестанет безмолвствовать, то его ждет другая, лучшая жизнь и другой, настоящий Чад?

Поэтому он дал себе зарок действовать, совершить нечто, до тех пор абсолютно ему несвойственное. Не-Чадное. Раз уж он ухитрился отправиться на приключения, придется подтолкнуть себя еще разок. Он заставит себя подружиться с каким-нибудь студентом-англичанином. Ведь любая дружба — это тропа, а тропы всегда куда-то приводят. К другим дорогам, на интересные места. Может, даже к лучшей жизни. А потом, если, конечно, ему удастся обрести новый мир, Чад примется обследовать его закоулки. Куда бы они, эти тропы, его ни привели.

 

 

II(ii). Чад рассудил: проще всего найти себе друга среди первокурсников. Главное — вступить в игру пораньше, до тех пор, пока студенты не начали объединяться в кружки, куда никак не проникнуть, и интриговать. Такой урок Чад усвоил после учебы в колледже Сьюзен Леонард. Там он и на первом курсе был одиночкой, и на втором почти ни с кем не общался. В начале третьего курса, когда объявили о заграничных стажировках, он тут же подал заявление в деканат.

Вот почему в конце своей первой недели жизни в Англии Чад целых два часа околачивался в четырехугольном дворе Питта. Шло время, и он чувствовал себя все более несчастным, а его временная решимость таяла с каждой секундой.

Да, за те два часа во дворе он видел нескольких первокурсников. Но они прибывали в Питт не поодиночке, как хотелось бы Чаду, а со свитой. Новичков окружали плотные группы родителей. Счастливым родителям приятно было еще немного подержать своих цыплят под крылышком, они стремились до последней минуты опекать любимых деток и раздувались от гордости.

На глазах у Чада снова и снова возникала одна и та же сцена. Первокурсники впервые входили в парадные ворота Питта разодетыми в лучшую, по их мнению, одежду. Эта одежда соответствовала к будущему желанному образу. Папаши среднего возраста с гордостью тащили тяжеленные чемоданы и сумки. Мамаши горделиво поправляли чересчур смелые вырезы и трогали дорогие ожерелья или броши. Они осматривали общежития и комнаты, где предстояло жить их любимым деткам, потом выходили во двор. Первокурсники с нетерпением ждали, когда же, наконец, будет перерезана тонкая пуповина, соединяющая их с родительским домом.

Родственники не спешили уезжать. Они бродили по кампусу, любовались безупречно подстриженными лужайками, обняв своих отпрысков за плечи, тыкали пальцами в готические скульптуры на здании колледжа, любовались гаргульями и решетчатыми свинцовыми переплетами на окнах, неровными винтовыми лестницами, которые вели наверх от низких сводчатых дверей. Темные каменные коридоры, где броидили новички, как будто еще больше отражали дух Питта, чем парадный двор. Гуляли в парке, осматривали старинное дерево с искривленными ветками на подпорках. Выходили на задний двор, там газон выглядел не таким ухоженным, пахло сеном. Слышали глухие удары крокетных молотков по мячу. Тень от известняковой стены падала на студентов старших курсов, устроившихся на траве с разложенными книгами и с напитками в руках.

Питт-колледж был основан в 1620 году, тогда же, когда «Мэйфлауэр» с «отцами-пилигримами» пересек Атлантический океан и бросил якорь в Плимуте. Все восемь месяцев, что Чад провел в Питте, он не переставал удивляться и восхищаться им.

Но что он мог поделать? Не подходить же к семье! Ему трудно себя заставить познакомиться и с одним-то человеком.

И вот когда Чад уже готов был малодушно смириться с провалом, появился идеальный кандидат. Один. Мужского пола. С тяжелыми чемоданами. Да, да, да!

Чад заставил себя сдвинуться с места еще до того, как продумал дальнейшие действия.

Вначале все просто: нужно поздороваться. Вторая часть плана уже сложнее: необходимо узнать, как зовут нового знакомого, запомнить его имя и удержать в памяти. Раньше это служило для него непреодолимым препятствием — уж очень он волновался. А потом часть третья: предложить помочь донести сумки.

— Привет! Я Чад.

Идеальный кандидат поставил чемоданы на землю, внимательно осмотрел Чада, поджал губы и произнес:

— Интересно, кому пришло в голову назвать сына в честь какой-то занюханной страны третьего мира?

 

 

III(i). Почему шесть стаканов с водой не дали рассказчику насладиться неспешной прогулкой? Да, я должен объяснить. Отмотать назад.

 

 

III(ii). Мой взгляд переходит от окна на середину гостиной, я вижу шесть стаканов. Они стоят на полу и как будто смотрят на меня в упор. Каждый вечер я расставляю на полу гостиной шесть стаканов с водой.

Они задерживают внимание — шесть стаканов, строй в два ряда по три. Вот в чем заключается их смысл. Суть шести стаканов. Они должны задержать меня, заставить задуматься. Сначала я застываю, думаю, а потом поднимаю голову и смотрю на часы. Время обеда. С того самого телефонного звонка прошло семь часов. Значит, я все утро простоял перед окном, мысленно повторял разговор, отматывал события назад и заново проигрывал их в голове. А шесть стаканов означают: сегодня я еще не пил воды. Совсем. Ни капли.

На первый взгляд кажется: тот телефонный звонок уже нарушил мой привычный распорядок.

Позвольте объяснить. Эти шесть стаканов, говоря простым языком, — памятная записка, хотя я предпочитаю употреблять собственный термин: физические мнемоники. Это напоминание себе — сегодня необходимо выпить шесть стаканов воды. Как-то, более года назад, я вообще забыл о необходимости пить воду. И это воздержание продолжалось очень долго, опасно долго. Вскоре я понял — обезвоживание очень ослабляет, силы истощаются.

При виде стаканов моя память оживает. Я беру один стакан и направляюсь на кухню. На кухонном полу, на линолеуме в клеточку, в ряд стоят три тарелки. Значит, я еще не завтракал (и, конечно, не обедал и не ужинал). Затем я замечаю в раковине перевернутую салатницу — она стоит так, что невозможно повернуть кран. Опускаю голову и смотрю на себя сверху вниз, вижу свои гениталии. Ну да, оказывается, я совершенно голый.

Что заставило меня связать салатницу и гениталии? Непонятно почему, но каждое утро я смутно волнуюсь. Мне бы очень хотелось изменить эту подсказку. Я бы с удовольствием поменял салатницу на тяжелую скалку или большую бутылку шампанского. Но, увы, не следует вмешиваться в привычный распорядок — это опасная игра.

Я стою на кухне, пью воду, размышляю о своей вялости (как салат?) и наготе. Потом иду в спальню. Салатницу и пустой стакан оставляю на постели. Достаю из-под подушки трусы и футболку.

Одетым возвращаюсь на кухню. В раковине стоит старая банка из-под джема — раньше ее не было видно из-за салатницы. Теперь я знаю, что надо делать. Достаю из холодильника хлеб для тоста к завтраку. Но в холодильнике висит один красный елочный шарик. Значит, я еще не принимал утреннее лекарство. Принимаю лекарство, кладу шарик в банку из-под джема, а хлеб засовываю в тостер. Выдвигаю ящик кухонного стола, чтобы взять нож и намазать тост арахисовым маслом… На меня смотрит хеллоуинская маска вуки Чубакки из «Звездных войн».

Я натягиваю резинку на подбородок, а саму маску устраиваю на макушке. Пустые глазницы смотрят в потолок (ношу маску именно так — как вы понимаете, трудновато запихнуть завтрак в рот Чубакки). Жадно пожираю тост с арахисовым маслом. После завтрака включаю душ. Значит, маску можно снять, ее задача выполнена — сидеть у меня на голове до тех пор, пока я не вспомню о необходимости включить душ. Правда, сейчас я уже не помню, почему поросший шерстью вука ассоциируется у меня с чистыми струями воды. Иногда мои мнемоники вполне логичны, а иногда нет. Часто все зависит от того, что подворачивается под руку в момент потребности ввести еще один элемент в мой распорядок. Итак, я принимаю душ, нахожу другие мнемоники, выпиваю еще стакан воды и читаю газету. А перед этим солнечные очки, которые болтаются на душевой кабине, напоминают: нужно открыть дверь и вынуть газету из ящика. Утренние процедуры отнимают часа два времени. После выполнения всех пунктов утреннего распорядка я сажусь за обеденный стол. На нем всего три предмета. Дневник, последнюю запись в котором я сделал лет четырнадцать назад, ноутбук и старый желтый зуб. Дневник уже довольно давно терпеливо ждет, когда я начну рассказ. Вот уже скоро я его открою. Но сначала зуб, старый коренной зуб лежит на крышке ноутбука. Зуб стал моим талисманом, он напоминает о том, что победить меня нельзя. Я сжимаю зуб в кулаке и закрываю глаза. Тогда я подхлестываю свои эмоции, напоминаю о собственной непобедимости и открываю ноутбук. Я записываю все, что делал утром. Правда, не могу вспомнить, в каком порядке делал (не стану вас порицать, если вы заметите: наверное, для моего возвращения к нормальной жизни нужно еще что-то, не только эти неспешные действия). Я тяжело вздыхаю, отхожу от компьютера и возвращаюсь в спальню, где стою и разглядываю свою постель. Каждый раз, когда я ложусь спать, мне трудно уместиться под одеялом из-за всевозможных стаканов, тарелок, салатниц и других предметов. Поэтому вечером перед сном я занимаюсь утомительной работой — хожу по квартире, старательно возвращаю физические мнемоники по местам, чтобы завтра успешно выполнить все пункты моего распорядка.

Сегодня я раскладываю мнемоники рано, делаю пометки на ходу, чтобы уж позже записать свой распорядок во всех подробностях. С утренними делами я заканчиваю лишь к трем часам дня. Значит, дневные дела придется сдвинуть ближе к вечеру, а вечерние — ближе ко сну. Ничего страшного, мелкие неприятности не могут воспрепятствовать моему выздоровлению. Если бы не мои хитроумные физические мнемоники, я бы сегодня вообще ничего не сделал.

Мысль о своей изобретательности необычайно радует меня. Да, скоро я смогу мыслить отчетливо, начну тренироваться каждый день, постепенно я восстановлю силы, и мой разум приобретет лучшую форму.

Вдруг в голове у меня проясняется настолько, что происходит настоящее чудо: я вспоминаю то, что не мог вспомнить целых три года. Смысл салатницы! Ха-ха, дело вовсе не в критической оценке размера или состояния моего детородного органа. Все куда очевиднее — заправка! Салатная заправка!

У меня есть пять недель.

 

 

IV(i). Джолион растирал руки, затекшие от тяжелых сумок. Да, он испытывал раздражение, досадовал на то, что нескольких студентов-второкурсников специально отправили к воротам Питта для помощи первокурсникам, например донести вещи до комнат. Сразу два второкурсника кинулись к парню, который, судя по манере держаться, привык к привилегированному положению. Его папаша — адмирал, лорд или пэр — толкал тележку, заваленную огромным количеством вещей, способным посрамить и магараджу. А оба второкурсника плелись сзади и вежливо слушали рассказ матери новичка, как малыш Тоби провел лето. Оказывается, половину времени он получал бесценный опыт, трудясь секретарем у друга семьи в Министерстве иностранных дел, а затем летал в Аргентину, где участвовал в турнире по поло.

Ну а Джолиону пришлось надрываться и самому тащить вещи. Сначала он шел двадцать минут до станции, потом ехал на поезде, потом в метро, потом опять на поезде. От станции пришлось двадцать минут идти пешком до колледжа. Его разведенные родители несколько месяцев не могли договориться, кто из них повезет сына в колледж. Поскольку выпускаемые ими друг по другу залпы рикошетом попадали в Джолиона, он в ходе боев сумел разгадать корень проблемы. Родители никак не могли решить, кто из них достоин большей чести за то, что их сын так умен. Никто не хотел уступать, а сам Джолион оказывался как будто ни при чем. А потом назначили дату заседания суда по делу об их разводе. Заседание проходило сегодня. Проблема решилась сама собой.

Поскольку адвокаты родителей ограничили их возможность передвижения, Джолиону пришлось самому тащить тяжелый чемодан и спортивную сумку, куда он постарался напихать как можно больше книг и кассет. Плечи ныли, а руки, натруженные и обессиленные, безвольно опустились вдоль корпуса. При виде малыша Тоби в голове Джолиона мелькнула мысль: подтверждаются все дурные предчувствия насчет Питта. Так что повод для небольшого раздражения у него имелся. Точнее, не для небольшого, а для довольно сильного.

И все же, услышав американский выговор, Джолион слегка воспрял духом. До поступления в колледж Джолион решил год попутешествовать и брался за любую работу, какая подворачивалась в любых уголках мира. Он боялся, что во время учебы у него закончатся деньги и придется возвращаться к перманентно воюющим родителям. Они не могли прислать ему денег: оба были школьными учителями, а почти все скромные доходы тратили на гонорары адвокатам по бракоразводным делам. В путешествиях Джолион часто знакомился с молодыми американцами, и они ему неизменно нравились. Во Вьетнаме он подружился с ребятами из Нью-Мексико, среди них была девушка, красивее и умнее которой он в жизни не встречал. Джолион даже собирался вместе с ними отправиться в Камбоджу, хотя сам только что вернулся оттуда. Но тогда та самая умная и красивая девушка призналась ему, что дома ее ждет близкий друг. Нет, не просто друг… Она с глубоким вздохом достала из кармана обручальное кольцо. Дома ее ждал жених.