Элисон Винн Скотч «Теория противоположностей»

Если вы верите моему отцу – а многие верят, – вам придется признать тот факт, что совпадений не существует. Что жизнь – череда предначертанных событий, что она ведет нас от одного к другому, толкает, как мяч для пинг-понга, от одной неизбежности к другой, и мы плывем по течению вплоть до неминуемой смерти.

В двух словах: мой отец исключает идею свободы воли как таковую и полагает, что все мы в руках судьбы. Как говорит нудная вековечная пословица, ничего не случается просто так. (Кавычки закрываются.)

Мой папа – человек-легенда, по крайней мере, был таковым, пока не проиграл Нобелевку за математические исследования Пенджабу Шарме, своему протеже, ныне возглавляющему конкурирующую лабораторию в университете Калифорнии. Статья о церемонии вручения заняла главную страницу «Нью-Йорк таймс», но не ввиду значимости Пенджаба, а потому что приблизительно через десять секунд после объявления премии мой отец метнулся на трибуну, сорвал с себя пиджак и галстук и швырнул их на стол, заорав при этом: «Вы, мать вашу, не увидите гения, хоть он влезет вам в самый мозг!» А потом, прежде чем его вывели охранники – вывели, фигурально выражаясь, на самом деле они просто плюхнули его животом на пол, – он изловчился ухватить бокал шампанского и запустить им в голову доктора Бартона Мериуэзера, порезав таким образом левую бровь высокочтимого доктора.

Когда мама пришла забрать отца (она давно уже перестала посещать церемонии награждения, считая их «сборищем чокнутых, которые только меряются фигуральными пиписками» – удивительно меткое замечание), она лишь сухо спросила:

– Полагаю, ты и это считаешь предначертанным судьбой? Годы напрасной работы и репутация, рухнувшая в один миг, – все это было предопределено?

Отец прикусил губу и, надувшись, стал смотреть в окно автомобиля.

Так вот, если верить моему отцу, тот день – день, когда все и началось – тоже был назначен судьбой. Ведь случайных совпадений не бывает, и он построил всю свою жизнь, доказывая это утверждение. Вам придется поверить – прошлым вечером у меня в метро вытащили кошелек совсем не просто так. И тот факт, что я заметила пропажу лишь утром, уже выйдя из дома, – тоже часть божественного замысла. А когда я это заметила, я как раз размышляла о том, что через час ко мне в кабинет заявятся чуть ли не самые важные клиенты моей фирмы, а я, будучи исполнительным креативным директором, до сих пор не придумала, как сделать эротичными подгузники для взрослых. И поскольку я была слишком поглощена своими мыслями, я не сразу сообразила заблокировать кредитные карты или заявить о пропаже. Вместо этого я понеслась в ванную, где все еще мылся Шон, потому что он – тоже не случайно! – проспал, и закричала, что возьму у него сорок баксов и проездной. А когда я полезла за этими сорока баксами, я увидела вчерашний чек из нового бара на Сикстин-стрит – «Виноград», – хотя Шон вчера сказал мне, будто собирается к своим компьютерным гениям. А когда я изучала этот чек, попутно засовывая деньги в карман (кошелька-то не было), мне на телефон пришло оповещение о том, что Теодор Брэкстон – мой бойфренд времен колледжа, которого я гуглила как раз вчера вечером, – хочет стать моим другом. Я запаниковала – ненадолго, но сильно, – вдруг он почувствовал, как я на него таращусь с безопасного расстояния, которое может обеспечить лишь анонимный IP-адрес? Так вот, я пытаюсь осознать тот факт, что Теодор Брэкстон в свою очередь тоже может за мной следить – не говоря уже о моих размышлениях относительно чека, бара и пропавшей кредитки – но тут жужжит телефон, и приходит сообщение от моей начальницы:

Уилле Чендлер-Голден от Ханны Бернетт.

Желудочный грипп. Не могу ногой шевельнуть. Не приду. С подгузниками сама разбирайся. Стяни со всех штаны! (В прямом смысле.)

Я тяжело вздыхаю и кричу Шону, чтобы он заблокировал мою кредитку. Потом запихиваю чек в набитый деньгами карман и несусь к двери, забыв, что домработница опять натерла полы маслом Мерфи, хотя я сто раз просила этого не делать. Каблук новых туфель не выдерживает, я пытаюсь бороться с силой притяжения – выворачиваю руки, сжимаю сухожилия, – но все тщетно. Я приземляюсь точно на задницу, и тут – несмотря на положительный тест четыре дня назад – начинается менструация.

Да, мой отец сказал бы, что все это не случайно, так и должно было быть, и неважно, что я делала тем утром или что Шон делал прошлой ночью, в любом случае я лежала бы сейчас на жирном полу, растянув сухожилие и провалив очередную попытку зачатия. Он принялся бы рассказывать про земную ось, и гравитацию, и человеческую психологию, и всевозможные алгоритмы, про которые я давно уже перестала слушать (ограничившись лишь его бестселлером «Ваш ли это выбор? Почему вся ваша жизнь может выйти из-под контроля»). Мой отец заявил бы, что все это – часть грандиозного плана, и мудрее всего просто подчиниться обстоятельствам. Миллионы его читателей так и делают. (Он уже говорил вам, что этот самый бестселлер сорок две недели возглавлял список продаж? Нет? Не говорил?)

Я поднимаюсь, привожу в порядок юбку, и мне приходит в голову мудрая мысль – несмотря ни на что, Нобелевку отец не получил.

Но мудрой я стала не сразу. Это случилось потом. Поэтому продолжу свой рассказ.

***

– Вот чем мы займемся, – повторяет Ванесса, насыпая вторую тарелку. – У меня есть своя теория – теория противоположностей.

– Типа, противоположности притягиваются? Эдакий психоанализ моих взаимоотношений с Шоном? Тогда сразу же тебя огорчу. Мы – не противоположности.

– Мои мама с папой были противоположностями, – говорит Никки, оторвавшись от экрана. – Во всяком случае, она так говорит. Еще говорит, они всегда учились друг у друга, – он отводит взгляд; вспышка сентиментальности уходит так же быстро, как и пришла.

– Это очень мило, Никки, – говорю я. – Я не знала твоего отца, но, судя по всему, он был по уши влюблен в твою маму.

Он не отвечает, уже погруженный в какой-то фильм – персонаж на экране втягивает кокаин, а затем резко бьет в нос другого персонажа, который падает мертвым. Не сказать, чтобы этот фильм очень уж подходил Никки по возрасту.

– Нет, моя теория противоположностей не имеет ничего общего с тобой и Шоном. Она заключается вот в чем: что, если мы будем вести себя прямо противоположно советам твоего отца? Например, каждый раз, услышав внутренний голос, поступать наоборот?

– Ты знаешь, что мой внутренний голос просто ужасен.

– Я знаю. Поэтому из тебя получится идеальный соавтор. – Она протягивает мне коробку хлопьев, я беру небольшую горсть. – У тебя нет никаких исходных данных, ты не знаешь, на что способна. Тому виной, конечно, твой папочка. Но мне кажется… мне кажется, пора перестать во всем винить его.

– Я его не виню. Просто такова моя жизнь.

– Господи, вечно ты все портишь, – говорит Ванесса. Она имеет полное право это говорить, потому что знает меня с восемнадцати лет и потому что так оно и есть.

– Кстати, я читал книжку вашего отца, – заявляет Никки. – Неужели столько народу ведется на это дерьмо?

– Никки, не надо говорить «дерьмо», – замечаю я. – Ты читал его книгу?

Он отвечает не сразу – происходящее на экране интересует его значительно больше (наркобарон расстреливает семерых азиатов, ворвавшись в их поместье в Барбадосе), но когда все действующие лица уже барахтаются в лужах собственной крови, наконец говорит:

– Да. Мне психолог дал. Думал, поможет разобраться во всем этом дерьме – ну, по поводу моего папы.

Ванесса жует хлопья.

– И помогло? – спрашиваю я.

– Сами-то как думаете? Я же не совсем тупой, чтобы вестись на такую хрень.

– Многие умные люди верят в его теорию.

Ванесса закатывает глаза.

– По-моему, чем человек тупее, тем проще ему проглотить подобную философию.

– Да ладно вам! В его книге много научного, – я наконец нахожу кружку, наливаю в нее воды и заказываю микроволновке чай; та пищит и оживает.

– Гораздо меньше, чем ты думаешь, – говорит Ванесса. – Ты давно ее читала? Смиритесь с бездействием! Следуйте плану Вселенной! Конечно, у него в подчинении находилось несколько лабораторных крыс, конечно, он на протяжении многих лет исследовал несколько несчастных крысиных поколений – но на этом все… я хочу сказать, трудно поспорить с тем, что никаких случайностей не существует.

– Потому что нельзя опровергать опровержимое, – говорит Никки. – Видите, я не тупой.

Ванесса подбегает к Никки и сжимает ему щеки.

– Ах ты мой маленький протеже! – Она тискает его, пока несчастный, наконец не высвобождается, делая вид, что возражает против ее телячьих нежностей. – Никки прав, в этом и заключается моя идея. Книга твоего отца сводится к одному – плыть по течению, и пусть река жизни сама несет тебя.

– Не сворачивать влево, когда уже свернул вправо, – добавляет Никки.

– Так что давайте сворачивать вправо. Я буду говорить вам, когда куда повернуть, – предлагает Ванесса.

– Что-то я не понимаю… – по всей видимости, тупая тут я. Не могу не признать, что никогда особенно не вчитывалась в эту книгу. Какой смысл? Я жила с этой теорией, я на ней выросла. Книга не рассказала бы мне ничего нового.

– Теория противоположностей, – от волнения голос Ванессы набирает децибелы. – Мы опровергнем его теорию бездействия, докажем, что не «все будет так, как будет» и не «все имеет свои причины», потому что мы пойдем вразрез со всей этой философией. Мы будем идти по натянутой проволоке, по тонкой проволоке, и наша жизнь наконец станет полной жизнью!

Я покусываю нижнюю губу. Мне не очень нравится, когда жизнь становится полной жизнью. Я предпочитаю спокойствие, довольство, уют. Я же ведь Швейцария, в конце-то концов!

– Я знаю, ты хочешь сказать – нет, – говорит Ванесса. – Именно поэтому тебе нужно сказать – да. Начни опровергать его теорию. Рискни. Уилла Чендлер-Голден, рискни выйти за рамки, победить свои инстинкты, изменить свою жизнь, делая выбор, который ты в любом другом случае не сделала бы.

– Я не знаю… – я обгрызаю заусенец на большом пальце.

– Ты никогда ничего не знаешь, – она выдыхает. – Поэтому ты должна довериться мне. Я знаю все. Давай, Уилла! Я ведь твоя лучшая подруга. Все неожиданное случается, когда ты выходишь за пределы предсказуемости. Такова теория противоположностей. Ее мы и будем доказывать.