Маша Трауб «Моя бабушка — Лермонтов»

Дом. Пошли домой. Пора домой. До дому бы поскорее доехать. Иди домой. Дома надо убрать.
У меня такого не было. Никогда. Не было дома. Были места, в которых я жила – у бабушки или с мамой. Там, где жили они и находился так называемый дом. Я не знала, что это такое. Дом обуви, дом одежды, дом быта – это я понимала.
Бабушка всегда мечтала о доме. Своем собственном. Настоящем. Не комнате, не квартире, а доме. И жила все время в предвкушении, в ожидании, приговаривая: «Когда у меня будет дом, я обязательно куплю вот эту люстру», «Когда у меня будет дом, положу в прихожей половик, нет, два половика». «Когда у меня будет дом…»
Бабушка жила в селе на Северном Кавказе в служебной квартире, предоставленной редакцией сельской газеты, где она работала главным редактором. С ней я жила больше, чем с мамой в Москве. Мое детство прошло в этом селе. И когда приезжала мама и спрашивала: «Ну что, поехали домой?» – я искренне удивлялась. Куда?
Вообще-то служебная квартира принадлежала сельсовету, и все в селе знали, что в квартире раньше жил дядя Шамиль. Он умер, и бабушку заселили туда – до тех пор, пока не объявятся родственники покойного. Бабушке сказали, что пока наследники не приедут, она может там жить. Бабушка прожила там десять лет. Наследники так и не объявились. И когда меня спрашивали, где я живу, я отвечала – «в квартире дяди Шамиля, который умер, а мы ждем его родственников». Кстати, первые выражения, которые я выучила по-осетински, были «дай воды» и «пошли домой».
Квартира находилась в двухэтажном здании в самом центре села. На улице Ленина. Мы жили на первом этаже, справа. Наша веревка для белья была тоже справа, вторая по счету. Мне там нравилось – через веревки можно было перебрасывать мяч, стук которого об асфальтированный двор отзывался гулким эхом на весь двор. Бабушка говорила – «пойдем на Ленина», «надо убрать на Ленина», «сбегай в магазин, а потом сразу на Ленина». Ни разу она не сказала – «домой».
Напротив здания стояли вроде как гаражи. Но частных машин в селе было не так много, точнее, совсем мало. Все передвигались на велосипедах или мотоциклах.
Гаражи были приспособлены под коммунальные дела. В них мылись, стирали белье, сушили банки для закрутки, варили варенье. Гаражи выполняли и функцию шкафа – одежда, посуда, веники, тазы тоже хранились в гаражах. Вся жизнь проходила во дворе, на пятачке между домом и гаражами. Мы играли в вышибалы и регулярно попадали мячом в чью-нибудь вывешенную на просушку простыню. Нередко срывали и веревки, которые тянулись от крыши дома к крыше гаража. Поскольку гаражи были на этаж ниже, то веревки висели не ровно, а с наклоном. Раз и навсегда было установлено правило – пододеяльники и простыни висели ближе к дому, детские вещи, нижнее белье и прочие сорочки – ближе к гаражам.
Перед домом был разбит палисадник, и у каждой хозяйки был свой клочок земли. В основном там сажали зелень – укроп, петрушку, лук. Женщины ругались, если мы рвали лук. Лук дети не ели, в него свистели. Разламываешь зеленое перо и дуешь. Абрикосовое дерево, росшее в углу двора, считалось общим, как и яблоня. Плоды не успевали созреть – мы, дети, обносили деревья и лопали зеленые абрикосы и зеленые яблоки. Но абрикосы посыпали песком, то есть сахаром (никто в селе не называл сахар сахаром, только песком, и я до сих пор про себя говорю стакан «песка» или «надо насыпать в сахарницу песка»). Так вот, абрикосы ели с сахаром, а зеленые недозревшие и кислющие яблоки – с солью. Потом, конечно, бежали в туалет, который стоял на задворках и был общим для всего дома. В квартирах не было санузла, зато имелся кран с холодной водой. Но вода из крана текла тонюсенькой струйкой и им почти никто не пользовался. Воды для хозяйства требовалось много, а времени, чтобы ждать, пока наберется ведро, у женщин не было. Все пользовались колонкой на противоположном от туалета конце двора. Напор в колонке всегда мощный, только успевай отпрыгивать, иначе будешь мокрый с ног до головы. Воду таскали ведрами. В квартире традиционно стояло два ведра – одно с питьевой водой и чистым (белым) ковшиком, второе – для мытья посуды, пола, рук – с грязным ковшиком (синим в белый горошек в нашем случае).
Мы, дети, дома никогда не пили – всегда бегали на колонку. Даже если дома стояло полное ведро. Попьешь раз, второй – и снова надо бежать набирать ведро вместо того, чтобы играть во дворе.
Что еще было в хозяйстве? Тазы разных размеров для разных нужд. Для варенья, для белья, здоровенное корыто, в котором мылись, еще одно корыто, чтобы замачивать белье. Таз для белья был всегда самый красивый – в него складывали постиранные вещи и выносили во двор для развешивания. У некоторых хозяек на дверях гаражей даже занавески висели.
В нашей квартире была одна большая комната и крошечная кухонька, отгороженная занавеской. Эта занавеска висела здесь и при жизни дяди Шамиля. Остальное имущество вывез, видимо, сельсовет. Остались только два деревянных ящика, в которых на поезде перевозили фрукты.
Это я тоже хорошо помню. Бабушка отправляла маме поездом такие ящики. У кого были свои дома и свои огороды, собирали урожай. Бабушка же покупала фрукты на рынке. В таких ящиках отправляли абрикосы, черешню, вишню, сливу. Обычно договаривались с проводницами поезда. Я все удивлялась – когда я была у бабушки, она мне запрещала есть фрукты, купленные для отправки в Москву. Зато, когда я жила в Москве, бабушка отправляла эти посылки регулярно, специально для меня. Когда я приезжала к бабушке, то вместе с местными детьми воровала фрукты с чужих огородов. Дома же стоял ящик, полный абрикосов или персиков.
– Не трогай, в Москву отправлю, – говорила бабушка.
– Я же здесь, зачем отправлять? Я здесь могу съесть. – Очень хотелось персика.
Бабушка задумчиво смотрела на меня, на ящики, но все равно не разрешала взять фрукт.
Ящики, оставшиеся от дяди Шамиля, были заполнены его личными вещами – соседи собрали и сохранили. Бабушка строго-настрого запретила мне даже одним глазом смотреть, что в них лежало. Чужие вещи, трогать нельзя. И все десять лет хранила эти ящики, которые стояли на кухне, под подоконником – там, где их и оставили соседи. Бабушка их даже в гараж не вынесла.
Мебель тоже выделила редакция – большой письменный стол и крошечный – обеденный, два стула, кровать с матрасом-сеткой, раскладушка, лампа настольная. На всех предметах стояли печать и номер. Бабушка спала на раскладушке – ей так было привычнее. Люстру бабушка так и не удосужилась повесить – голой лампочки Ильича ей хватало. Впрочем, бабушке было совершенно все равно, что у нее над головой, из каких тарелок она ест и на чем сидит. Единственным личным предметом, дорогим ее сердцу и жизненно необходимым, помимо раскладушки, был секретер. Огромный, с откидной крышкой, на прочных держателях. Внутри секретера находился весь бабушкин мир – ее заметки, блокноты, рукописи, чернила, чернильница – она любила писать перьевыми ручками. За чистотой в доме она следила тщательно – мне регулярно доставалось за плохо помытые полы. Бабушка требовала непременно поднимать стулья и ставить их вверх ножками на стол, отодвигать кровать и обязательно отмывать лестницу, ведущую на улицу. Зато в ее секретере царил бардак, в котором только она находила все, что требовалось для работы. Ключ от секретера лежал всегда сверху, ровно посередине. Бабушка не глядя протягивала руку, доставала ключ и садилась работать.
Во время войны она была фронтовым корреспондентом, поэтому имела привычку входить в любые двери, могла убедить кого угодно в чем угодно. Медали, ордена за заслуги. Талантливая, смелая, резкая, бесстрашная, прошедшая всю войну, глухая на одно ухо после тяжелой контузии. Но к быту была совершенно не приспособлена. Не умела устраиваться и обживаться. Ей не хватало женской хватки, бытовой мудрости. С ее положением и влиянием она могла получить все, что хотела – в районном масштабе, конечно. Но ей и в голову не приходило попросить.
– Мама, где у тебя сковородка? – спрашивала ее дочь, моя мама, когда приезжала и привозила меня.
– Здесь, – радостно отвечала бабушка.
Сковорода обнаруживалась на груде рукописных листков – она служила грузом, чтобы страницы не разлетались от сквозняка.
– Мама, где набор кастрюль, которые я тебе отправляла?
– Я соседке подарила. Они ей очень понравились. А мне столько не надо.
– Господи, как я тебе ребенка доверяю?
– Что ты переживаешь? Она же не ходит голодная.
Это правда. Я питалась в редакционной столовой, у соседей, в столовой в сельсовете, у тети Бэллы, которая была женой бабушкиного постоянного водителя дяди Эльбруса и считала бабушку гением.
– Так много женщин, которые готовят! Так мало женщин, которые Лермонтов! – восхищалась тетя Бэлла.
К бабушке приклеилась эта кличка – Лермонтов.
Конечно, ей не раз предлагали купить или построить дом. И мама предлагала. Но бабушка всегда отказывалась. Говорила, что дорого, что не сейчас, попозже, что нужно закончить материал, дописать книжку, а вот потом… Наверное, ей было страшно. Перестать быть Лермонтовым, превратиться в обычную хозяйку. Или я не знаю, почему еще… Хотя потом произошла история, которая, мягко говоря, шла вразрез с ее этим нежеланием иметь дом.