Робин Роу «Птица в клетке»

Несколько часов спустя я слышу, как в гараж заезжает машина, и роняю ручку. Уже пробило восемь, но иногда дядя возвращается домой раньше. А иногда, если у него встречи с клиентами в других городах, не приезжает вовсе.

Я смотрю на дверь комнаты; ее озаряет свет из коридора, и она похожа на портал в другое измерение. Я слушаю, как дядя поднимается по лестнице в свой кабинет – дома он обычно работает.

Вместо этого на мою дверь падает тень.

Я закрываю глаза, но не могу ни телепортироваться, ни исчезнуть.

Дядя Рассел однажды рассказал, мол, в старших классах он был таким высоким и тощим, что, когда они решили ставить «Рождественскую песнь», вызвался играть смерть. Я пытался вообразить себе картину, но так трудно представить его хрупким.

Рассел ничего не говорит, просто берет с моего комода раковину и медленно вертит в руках. Его пальцы длинные и тонкие, словно из засохшей вытянутой шпаклевки.

– Домашнюю работу сделал? – наконец спрашивает он.

– Да, – вру я и тут же чувствую укол совести.

Уже поздно, дядя только что вернулся с работы, переодеться не успел, все еще в галстуке, а я даже рюкзак не открывал.

Рассел кладет раковину на место и берет у меня блокнот. Щурится, вертит его то так, то эдак, и наконец поворачивает правильно. Так дядя подшучивает над моим ужасным почерком.

– Что это? – спрашивает он.

– Сочинение.

Дядя бросает на меня острый взгляд – кажется, понял, что я лгу. Я украдкой смотрю на глубокие морщины у него на лбу и под глазами и пытаюсь прочесть его мысли. Обычно, когда дядя возвращается домой после долгого отсутствия, он выглядит сонным, расслабленным, словно только что плотно поел.

А иногда что-то словно движется у него под кожей, ползает и рвется наружу. В такие моменты лучше услышать, как он запирается в кабинете. Пусть один, пусть отрезанный от мира, но так легче.

Его губы изгибаются в подобии улыбки.

– Ты неправильно написал «зловещий». – Он бросает мой блокнот на пол. – Идем на кухню.

Я следую за ним в другую комнату. Дядя открывает контейнер с готовой едой, встает за столешницу из черного гранита, режет бифштекс острым ножом и отправляет в рот сочащиеся алыми каплями куски. Тишина дома нарушается лишь отдаленным металлическим стуком водонагревателя, как стучит сушилка в прачечной, если забыл вынуть мелочь из кармана.

– Мне сегодня звонил директор школы. – Голос Рассела низкий, спокойный, но слова заставляют мое сердце пуститься вскачь. Мистер Пирс сказал, что не станет звонить, если я пообещаю ходить на уроки, а я ведь пообещал!

На секунду перед глазами всплывает мираж отца, встречающего меня у школы.

– Ты меня слушаешь?

Я поспешно киваю, испытывая прилив вины. Я плохо стараюсь. Не то что Рассел – вот он трудится с утра до ночи. Ему пришлось устроиться на работу уже в семнадцать, когда умер его отец. Я снова пытаюсь представить юного, хрупкого Рассела, но не могу.

Он отрезает от бифштекса еще один красный кусок.

– Сколько ты уже здесь живешь?

У меня холодеет в животе, словно я наелся снега. Сейчас дядя меня вышвырнет. Я слишком долго испытывал его терпение, и вот наконец ему надоело.

– Прости.

– Я у тебя не это спросил.

– Четыре года.

– И что я у тебя попросил за это время? О чем мы договорились? Единственную вещь?

– Что ты можешь мне доверять.

– И? – Он отправляет в рот еще кусок.

– Что я буду вести себя примерно.

– И?

– И тебе не придется вникать в мои дела.

– Я ведь не слишком много просил, так? – Все чувства, что не отражаются в его голосе, начинают проявляться в пульсирующей жилке на шее.

– Нет.

– Я понимаю твою… ограниченность. Не жду от тебя пятерок. Даже четверок не жду. Но просто сидеть в классе ведь не так уж сложно?

– Нет.

– Мне не нравятся звонки из школы. Я хочу тебе доверять.

– Мне жаль. – Правда жаль.

Он кладет нож рядом с чистой костью.

– Неси.