Инна Волкова «Статус: одна из «Колибри»
Издательство:
РИПОЛ классик
|
Часть 1
ВСАДНИЦЫ БЕЗ ГОЛОВЫ
Флешбэки
Школа имени Бредова
Моей первой школой была средняя № 7 имени А. Бредова в Мурманске. Анатолий Бредов — это такой всем мурманчанам известный герой Отечественной войны, запечатленный памятником с гранатой в руке на одной из центральных улиц. До прошлого года я ни разу не задумывалась, что его фамилия имеет какой-то смысл, — настолько он был имя нарицательное.
Жили мы на Флотской улице в премиленькой, по-моему, хрущевке с придомовым сквером и детской площадкой, школа — соседнее здание. 1 сентября 1971 года школа была окружена пылающими рябинами, в руке у меня вопили астры, новенькие школьники в холле вели себя возбужденно, и тут еще и звонок ка-а-ак задребезжит, но дребезжанье — это тихо, а он — громко. Я вцепилась в сшитый мамой полотняный мешочек для сменки, но пионеры-герои осуждающе поглядели на меня со стены. Пришлось достать голубые лаковые туфельки — очень красивые, мама где-то умудрилась купить — и идти в класс.
Сразу же обнаружилась гендерная проблема. Меня посадили с мальчиком. Он меня стеснялся, я его тоже, но это еще полбеды. Спустя пару месяцев он, старательно не глядя на меня, подпихнул на мою сторону парты тетрадный листок, на котором была нарисована красными чернилами (красными! только учителям доступными! страшная вольность!) красивая лошадка. Это он, типа, знаки внимания мне оказывает? Тоска-а-а-а… Очень, очень некомфортно вот так сидеть вдвоем.
Потом на уроке чтения тоже вышло неудобство: разговаривали про Великую Отечественную войну, про то, как можно было расправиться с фашистами, и я сказала «револ́ ьвер». Откуда ж я знаю, куда там падает ударение? Я это слово только в книжках и видела. Как же дружно и издевательски хохотала мальчиковая часть класса! А я стояла вся красная, в позоре.
В девичьей коалиции вылупились отчетливые лидеры, подружки Лена и Таня. Лена — смешливая, белокожая, с рыжими косами, с выпадающими на всегда горящие щеки тонкими медными завитками. Таня — твердая малышка в гладком шлемике русых стриженых волос.
Мальчики совсем обнаглели. Как-то пошла по партам записка, в которой были изображены две растопыренные ноги по пояс, меж них — инструмент дрель, сверло которого расположилось в самом омерзительном и скандальном направлении. Эти дебилы давились от смеха и жадно смотрели на реакцию девочек.
Дальше — больше. Поползли слухи, что они хотят вломиться к нам в туалет! Чтобы что — это уже не важно. Мы так далеко не думали. Потому что неслыханно, возмутительно даже предположить, что нога мальчика может вступить в эти запретные сияющие чертоги.
Туалет был огромный, с высоким потолком. За первой дверью — умывальня, череда рукомойников. За второй — собственно простор туалетного зала с большим окном, до половины закрашенным белой краской. Ряд ослепительно-белых фаянсовых вазонов на высоких постаментах не был перегорожен никакими смехотворными перегородками, никаких интимных ужимок: просто, строго, открыто. Бачки урчали в вышине, с каждого свешивалась тяжелая цепь с деревянной вроде бы ручкой. Или белая-фаянсовая она была, ручка?
Что-то готовилось, мы чувствовали. Думаю, даже знали. Потому что одним вечером все девочки класса побежали по темному коридору в туалет, закрыли все двери, сбились в кучку, страшно возбужденные, — ждали. Свет не горел и в туалете. В незакрашенную часть окна из черной полярной ночи лились потоки лунного света — на квадратики кафеля пола, на белые культовые сооружения унитазов. По коридору раздался топот, дружный девичий визг был в ответ, атака на дверь, крики, дверь распахивается — и вот они здесь, стоят враждебной мальчиковой толпой напротив, гогочущие, но напряженные и опасные.
Из толпы девочек вычленяется рыжая Лена. Глаза сужены, вскидывает подбородок, делает презрительное движение плечиком — и вдруг рыжая коса описывает горящий в косом столбе лунного света, разбрасывающий золотые искры полукруг, тело изгибается, руки взлетают вверх и назад — Ленка опрокидывается в позицию «мостик». Шлемоносная Танька падает на вытянутые руки, соединяет колечком крепкие ножки с затылком — это «рыбка». Вся толпа девочек резко разбрасывает себя в «рыбки» и «мостики» — взлетают складчатые юбки, косички чертят дуги, запрокидываются головы, руки и ноги рассекают воздух, — холодный пол оказывается весь уставлен неожиданными телесными конструкциями.
Парни оторопели. Потому что это было круто, победительно, гордо. Это было «получай, фашист, гранату» и «танец семи покрывал» в одном девичьем туалете. Это было проявление высшей женской независимости. Это было сделано недоступными для сопляков средствами: наинтуичить способ иносказательно, но мощно заявить себя — они так не умели.
В общем, вся эта ссыкотня совершенно стушевалась и затопотала своими смешными мальчиковыми ножками взад, в коридор, домой-домой, подальше от этих неведомых, устрашающих существ — подлинных фемин, которые живут свою дикую, постороннюю всем жизнь в потоках лунного света. Один по глупости оглянувшийся в страхе узрел, что на него катится «колесо» с машущим флагом школьного фартука. Это было вместо улюлюканья вслед убегающему с поля боя противнику.
Лурнист
Когда я была подросток, в Мурманске в основном была зима и полярная ночь. А это много снега и сдвинутые гармошки зеленого северного сияния (всегда удивляло, почему оно раскатывается в черном небе совершенно беззвучно).
Мы переехали и стали жить в новенькой девятиэтажке с широким видом на Мурманск, раскинувшийся на волнистых сопках. На самой высокой сопке виднелся бетонный солдат Алеша, маленьким твердым гвоздиком вколоченный в вечную мерзлоту.
В квартире всегда было очень тепло, вечерами приходила моя одноклассница и соседка по подъезду Лариска с третьего этажа — спокойная, рассудительная девочка в байковом халатике и тапочках на босу ногу. Мы болтали про уроки, про что надеть на школьную дискотеку. Волновались про лифчики, перечисляли тех девочек, кто лифчики уже носит. Про «Аббу» — кто круче: черненькая или беленькая. Про парней очень интересно было всё — что у них там, как устроена их малопонятная жизнь.
Лариска была совсем не то, что я. Она училась в музыкалке, смело смотрела в ноты, могла подбирать песни на фоно. Она родилась в закрытом Североморске и часто ездила туда с папой — он был военный. Их семья получала ежемесячный паек. Лариса как-то показала мне его: целый чемодан подготовленной кем-то еды. Там лежали копченая колбаса, баночки сгущенки, горошка, майонеза, тушенки… Еще родители отпускали Лариску по выходным на городской каток с музыкой из радиорубки и цветными фонариками — совершенно недоступное мне удовольствие. И она потом даже стала ходить на танцы в мореходку — это было уже совсем за гранью моих представлений о радостях жизни.
Даже в мелочах я опаздывала безнадежно. Лариска спрашивает: «Смотрела „Свадьбу в Малиновке“?» А я не смотрела… Воображение рисует дрожащую в розовых ароматных воздусях фата-моргану некоего футуристического поселения Малиновка и пышное празднество — с интригами, переодеваниями, происшествиями, нескончаемым балом. Как «Сон в летнюю ночь», но это уже наша, советская прекрасная сказка, очень интернациональная и даже чуточку межгалактическая.
Но я не видела ее. Лариска продолжительно смотрит на меня с непонятным выражением лица. Видимо, это то самое сожаление, когда уже не надо проговаривать вслух: ну что ж ты такое чмо убогое?
Когда нам бывало особенно уютно, Лариска предлагала мне погадать. Из тетрадки выдергивали с конца листик, брали ручку, и она говорила: «Пиши — ЛУРНИСТ».
ЛУРНИСТ! На этом магическом слове все мои заслонки падали, Лариска казалась едва ли не ведьмой, посвященной в какие-то особые женские знания. Она невозмутимо проговаривала: «Любит… уважает… ревнует…» Как-то перемешивала, что-то подсчитывала. Оказывалось, что парень из параллельного класса меня ненавидит! Боже мой, за что?! Ведь я его даже не знаю! Какой богатый мир тайных чувств…
От восторга я не постигла формулу гаданья.
И Лариска так и осталась для меня недосягаемым образцом правильной женскости, феминой в законе.
