Сергей Тепляков «Шукшин: Честная биография»
«ОТЦА ПОМНЮ ПЛОХО»
Мария Сергеевна ничего об участи мужа не знала. Пока Макар был в Старой Барде, надеялась, что отпустят. Когда его угнали в Барнаул, она вместе с женой другого несчастного двое суток товарняками добиралась туда с передачей. Она ее разделила на две части. В первый день передачу взяли, а на второй — нет, сказали: «Шукшин? Нет такого». Мария Сергеевна добрались до какого-то начальника: «седой, усталый, вроде добрый». Начальник этот посмотрел в книгу (книгу судеб?) и спросил, есть ли дети. Она сказала, что да, двое, и получила ответ: «Не жди его, устраивай как-нибудь свою жизнь. У него высшая мера наказания».
То, что заговор в сельском хозяйстве был сфабрикован, выяснилось сравнительно быстро — уже в 1938 году это признал бывший начальник краевого УНКВД Попов, сообщив,
что всей практической стороной дела занимался Жабреев. Всего по этому делу арестовали 2500 человек. В январе 1940 года Попова и Жабреева осудили к высшей мере и расстреляли. Но ни восстановлением честного имени без вины погибших, ни возвращением из лагерей тех, кто уцелел, никто не занялся. Только в сентябре 1953 года заявление о реабилитации подал Малявский, который избежал расстрела, но провел в лагерях двадцать лет.
В 1956 году Иван Иванович Шукшин, дядя Василия Макаровича, обратился в Президиум Верховного Совета СССР с просьбой сообщить, жив ли его отец, Игнатий Павлович Шукшин, а если нет, прислать похоронную.
9 октября 1956 года военный трибунал Сибирского военного округа своим определением реабилитировал 171 человека, из них 72 человека — посмертно. В этом списке Макар Шукшин значился под номером 63.
В январе 1957 года в отдел ЗАГС Сростинского райисполкома поступило распоряжение из управления КГБ по Алтайскому краю: «Просим произвести регистрацию Шукшина Макара Леонтьевича, 1912 г., уроженца с. Сростки, русский. По имеющимся данным, Шукшин М. Л. умер в местах заключения 19 октября 1942 года от острого геморрагического панкреатита. Ранее смерть гр-на Шукшина М. Л. в установленном законом порядке зарегистрирована не была. В данное время смерть Шукшина М. Л. регистрируется в связи с возникшей необходимостью в получении родственниками установленного законом свидетельства о его смерти» [Гришаев: 1997]. Распоряжение было на бланке, большая часть текста набрана типографским способом, вписать требовалось только фамилию, адрес, дату и причину смерти. Шукшины решили, что это и есть ответ, а тот «седой, усталый, вроде добрый» начальник в 1933 году соврал. На самом деле он сказал правду.
В те времена такие справки о смерти в лагерях давали часто. Зачем КГБ спустя годы путало следы? Возможно, таким образом хотели переложить вину, мол, мы не убивали, они сами умерли. Архивы долго оставались закрыты. Только в конце 80-х Василий Федорович Гришаев увидел «расстрельный список» с фамилией отца Василия Макаровича. Он написал статью в «Алтайскую правду», но ее запретили как несвоевременную. В сокращенном виде ее удалось опубликовать лишь в 1990 году в газете «Прямая речь», а в полном — в 1994 году в сборнике статей «Шукшин. Сростки. Пикет». К тому времени в живых была только Таля, Наталья Макаровна.
Гибель отца оставалась для Шукшина открытой раной. В 1954 году, поступая во ВГИК, он также сдал экзамены в историко-архивный институт. Считается, что это был его
«запасной аэродром», но не только — он надеялся, что, став архивистом, сможет узнать что-нибудь об отце.
Шукшин писал: «Отца плохо помню. Помню — точно это было во сне — бежал за жнейкой по пыльной улице и просил его:
— Тять, прокати! Тять!
Еще помню: он лежал на кровати — прилег, а я разбежался от лавки и прыгнул ему на грудь. А он сказал:
— О, как ты умеешь!»
Приезжая в Сростки, он снова и снова просил родственников рассказать ему об отце. Слушал, и в глазах его стояли слезы…
ДОЛЯ СИБУЛОНСКАЯ
Шукшины остались без кормильца. На другой же день явились мародеры. Василий Макарович вспоминал рассказ матери: «Пришли двое: „Вытряхивайтесь“». Мария Сергеевна вытряхиваться отказалась. Тогда один из пришедших достал наган. Женщине было двадцать два года. Она взяла в руки что потяжелее — безмен, и встала на пороге своего дома:
«Иди, иди. Как дам безменом по башке — куда твой наган девается!» [Шукшин 2006: 467]. «А я знала, что он не будет стрелять. Что он — дурак, что ли?» — говорила Мария Сергеевна. Но была ли она в этом так уверена?
Семья осталась жить — в нужде, а еще более — в страхе и ужасе. Донимал местный активист Яша Горячий (Яков Прохоров), «страшный маленький человек с рыжей бородой» [Шукшин 2006: 464). Шукшин писал, как Яша нашел у них в доме на полатях березовые чурки из березника рядом с селом, который было запрещено рубить, а мать говорила: «Ну, смотри, Яша. Не доактивничать бы тебе…» Яша ее не тронул, хотя, например, Екатерину Кондратенко, которая отказывалась отдать ему костюм только что арестованного мужа, избил. При этом Мария Сергеевна постоянно ждала, что придут и за ней. «После того, как забрали отца, мама все время ждала прихода тех же людей с той же целью. [В старый] мешок были уложены все наши нехитрые пожитки. Сверху в этом мешке всегда лежала чугуночка. В этой чугуночке мама варила кашу или затируху (вкрутую замешанное или растертое в крошки тесто). Помню, сварит мама затируху, выложит в чашку, а чугуночку вымоет и снова уложит в мешок, который всегда стоял в сенцах у двери. Жили всегда в страхе и всегда были готовы к ночному стуку и слову „собирайтесь“», — вспоминала
Наталья Зиновьева (Шукшина). [Каплина, Брюхов: 231].
«Я боялась ночами-то, ох боялась. Залезу с вами на печку и лежу, глазею. А вы — спи-ите себе, только губенки оттопыриваются. Так я, грешным делом, нарочно будила вас да разговаривала — все не так страшно», — рассказывала Мария Сергеевна сыну годы спустя [Шукшин 2009: 1, 31].
Из того же страха она дала Василию и Наталье свою фамилию — так они стали Поповыми.
В Сростках и округе в марте-апреле 1933 года взяли больше ста мужиков. Их семьи в селе прозвали сибулонцами. Слово происходит от названия СибУЛОН (Сибирское управление лагерей особого назначения).
Годы спустя, приехав в Сростки снимать «Печки-лавочки», Василий Макарович собрал местных женщин и попросил спеть старые песни. Зоя Сергеевна Николаенко, сверстница Шукшина (родилась лишь на год позже — в 1930-м) рассказывала: «Как-то нас собрали в клубе, Вася Шукшин хотел выбрать песни для фильма „Печки-лавочки“. Мы запели, а у Васи смотрю — желваки ходят… Так ему эти песни душу бередили… Это ж детство было его, сибулонское».
Деревня избегала сибулонцев, как прокаженных. Федор Клиндухов, в 1967 году снимавший Шукшина для фильма о Бийске, вспоминал, как первого мая, в праздник, шел с ним по Сросткам, и Василия Макаровича зазывали в каждый двор поговорить да выпить чуть-чуть. Он не отказывался. «Он был рад, что полдеревни считают его своим родственником. Но была минута, когда он с горечью вспомнил тридцатые годы». После ареста отца односельчане сторонились Шукшиных.
«А теперь видишь, сколько у меня родственников!» [Ащеулов, Егоров: 125].
Сибулонки стали изгоями. «В праздничные дни сибулонки старались получить коня или хотя бы сбрую для коровы, чтобы привезти соломы, дров с острова или поздней осенью с поля привезти картошку, так как в будни сбруя была занята, а сибулонкам все давали в последнюю очередь», — вспоминала Надежда Ядыкина, у которой тогда же, в марте 1933 года, арестовали отца (Ащеулов, Егоров: 93).
Собираясь, женщины пели тюремные песни «В воскресенье мать-старушка к воротам тюрьмы пришла», «В том саду при долине» («Позабыт-позаброшен») и «А в Барнауле тюрьма большая».