Сергей Попадюк «Кивни, и изумишься!». Книги первая и вторая
Издательство:
Время
|
Книга первая
Жизнь — без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами — сумрак неминучий,
Иль ясность божьего лица.
Блок. Возмездие
1970
* * *
15.06.1970. Начиная эту новую тетрадь, я ставлю перед собой прежнюю цель — спасти насколько возможно то, что
уходит навсегда: происшествия, впечатления, встречи, разговоры, мелькнувшую в голове мысль, затянувшееся
переживание — все эти осколки, на которые распадается моя реальность. Пусть сами по себе и бесформенные,
они сохраняют аромат проходящего времени. Подбирая и складывая их, я надеюсь хотя бы частично эту реальность воссоздать. При теперешнем положении вещей такая апология частной жизни, всего мимолетного и необязательного в ней способна, мне кажется, уберечь человека от нивелировки.
«Тайной свободой» называл это Пушкин. Теперь это называется: внутренняя эмиграция.
Но тут вот какое «но». Дело в том, что, когда пишу, словно кто-то другой пишет вместо меня. Для своих впечатлений, для пережитого мною, только мною, как будто подбираю я приблизительно похожие готовые отпечатки.
Чужой текст легко и непроизвольно ложится под колеса; я качу, как по рельсам, давно кем-то проложенным, вместо того чтобы идти своей дорогой. И нет у меня ощущения, что я из ничего делаю что-то.
Вот она — власть штампа!
Неповторимый вкус минуты исчезает бесследно. Остается только знак. Я все еще не вылупился из-под маски.
Я стараюсь высказаться искренно и точно, глядь — а на мне маска. Чья-то. Я ее сдираю, а под ней — другая.
Потом стыдно все это перечитывать.
Ну что ж, разрабатывать руку. Писать для себя, не заботясь о том, что это будет кем-то прочитано, не боясь и не избегая повторов и непоследовательности.
Давай писать набело, impromptu, без самолюбия, и посмотрим, что выльется. Писать так скоро, как говоришь, без претензий, как мало авторов пишут, ибо самолюбие всегда за полу дергает…
Батюшков. Опыты в стихах и прозе
Писать свободно и обо всем. Изживать литературщину и манерность. Делать себя.
* * *
«Хороша святая правда, да в люди не годится»; «изжил век, а все правды нет» — говорят русские пословицы. Совдепия не в семнадцатом году началась, а в семнадцатом веке. Безнадежность в кровь нам вошла.
У нас лицо всегда было подавлено, поглощено, не стремилось даже выступить. Свободное слово у нас всегда считалось за дерзость, самобытность — за крамолу; человек пропадал в государстве, распускался в общине.
Герцен. С того берега
Вот и осталось тешиться отвлеченными идеалами, юродствовать, сравнивая их с действительностью, пьянствовать, куролесить и без конца возвращаться к одному и тому же вопросу: что делать? как вести себя, чтобы оправдать свое существование, чтобы совесть не мучила?
А выходов всего два: либо открыто протестовать, подписывать коллективные письма в защиту несправедливо обвиняемых, выходить на Красную площадь, получать по морде от мальчиков-добровольцев, вылетать с работы, садиться в тюрягу, в психушку, либо скромно, добросовестно, не обращая внимания на государство, политику, идеологию, игнорируя их, делать свое «маленькое дело» — то, которое ты сам себе выбрал, которому обучился и в которое способен вложить душу, — делать как можно лучше, очищая его по возможности от лжи и злобы. «Советскую власть, — говорит Белинков, — уничтожить нельзя. Но помешать ей вытоптать все живое — можно. Только это
мы в состоянии сделать».
Но что бы ты ни выбрал, от общих проблем не уйти, как не уйти от повсеместного произвола и какой-то обоснованной тупости государственного механизма. Вот и остается надеяться, что где-то все ж таки есть Бог или какая-нибудь абсолютная совесть, — что теперешние наши упования оправдаются же когда-нибудь.
Вся русская жизнь — ожиданье от Бога
какой-то неясной амнистии.
Губерман. Гарики
Книга вторая
1984
(продолжение)
* * *
10.03.1984. После малоснежной зимы, теперь, когда температура поднялась до 0°, вдруг густо повалил снег. И вот — превращается в слякоть.
Работа не идет. Вторую неделю буксую на одной фразе — и ни с места! Такого, кажется, даже с Флобером не случалось. Я в отчаянии.
Казалось бы, что может быть проще: пренебреги недавшимся местом и иди себе дальше. Потом можно будет вернуться и переделать; главное — не потерять темп.
Ан нет: сознание заякоривается в злосчастной фразе (то есть в злосчастной мысли), даже не понимая толком причин своей неудовлетворенности; канат натягивается и не пускает.
Ведь есть некое неопровержимое основание, препятствующее тому, кто решается написать что бы то ни было…
Платон. Письма. VII. 342 a
Как знать, а вдруг после того, как злосчастная фраза (то есть мысль) обретет наконец нужную форму, откроется совсем другой путь для дальнейшего движения? «Там одно слово убавлено, здесь прибавлено, а тут перестав-лено — и все выходит другое», — говаривал Гоголь (если верить С. Т. Аксакову). «Иначе расставленные слова обретают другой смысл», — подтверждает Паскаль.
То, что предложение выражает, оно выражает определенным, четко упорядоченным способом: предложение внутренне организовано.
Витгенштейн. Логико-философский трактат. 3. 251.
Вот и произвожу я бесконечные перестановки слов в поисках ускользающего смысла.
* * *
Мне нужен успех, громкий и несомненный успех, который возвысил бы меня в собственных глазах, вернул утраченную уверенность в себе, вырвал из набитой колеи и начал новую полосу в моей жизни. Эта жизнь меня убивает. Я вступил в пору зрелости, в пору спокойного сознания своих сил… Не такой я человек, чтобы обойтись подкожными запасами.
…Пора, наконец, добиться успеха или же броситься из окна.
Флобер. Письмо Луизе Коло. 16 января 1852 г.
Нужно, следовательно, защитить диссертацию, и поскорее, другого выхода у меня нет. Боюсь, однако, что я не только созрел, но успел уже и перезреть для этого выхода. Мне неинтересно то, что я сейчас пишу. Поэтому и пишется так трудно.
Записывание, изложение познанного (как бы познанного) есть обычно самая эффективная фаза познания. Вторым знанием называет Потебня «познание, совершающееся в слове». Это не просто фиксация уже «готового» знания. Усилия, необходимые для подыскивания нужного слова, активизируют мысль так, как этоневозможно было прежде: тут не только мысль — тут все существо человека сосредоточено в одном стремлении. Только такая — направленная — сосредоточенность и способна вывести сознание из созерцательного состояния, преодолеть извечную дихотомию «субъекта» и «объекта», проникнуть, вжиться в предстоящий сознанию предмет. Поэтому усилия, направленные, казалось бы, только на письменную фиксацию уже «готового» знания, — именно они-то и приводят к рождению, к созданию этого знания. «Готовое» знание всегда преображается в процессе оформления, и подчас неузнаваемо преображается.
Здесь и впрямь можно утверждать: лишь отыскав, узнают, что искали.
Витгенштейн. Культура и ценность. 385
И это переживаемое становление чего-то нового, недоступного прежде, это достигнутое наконец единство приносит радость…
Le hasard vaincu mot pur mot.
А я теперь озабочен лишь тем, чтобы возможно точнее отразить уже действительно готовое, варившееся во мне лет пятнадцать, если не больше, и много раз перекипевшее знание. Процесс оформления запоздал, нажитое мной успело остыть, скиснуть, превратилось как бы
в общеизвестное. Я не способен еще раз это «пережить».
Одного яйца два раза не высидишь! — справедливо замечает Козьма Прутков.
Я совершенно ясно представляю, чтó я должен написать; все мои усилия направлены только к тому, чтобы написанное вполне соответствовало этому представлению. Неожиданности, открытия — исключены; все давно готово. Мне потому и трудно, что — скучно. Зачем писать, если и так все готово? Я вымотан и обессилен, как никогда.
