Колонка автора: Евгения Риц
Вещь вне себя
Можно сказать, что книга Катрин де Сильги «История мусора» вновь обернула меня к сюжету о поэзии вещей, центонах старья, пленительных аллитерациях хлама. Это не совсем так. Разговор о таких художниках-«поэтах»с самого начала был задуман с продолжением.
В тунисском городе Суссе, в саду художника Ахмеда Тайеба бен Хаджа маршируют полчища черепах, трогательно-угрожающих под яркими панцирями касок, а в его мастерской каторгу за партой отбывает весёлая некогда девица. Сочетание совершенно несовместимых вещей в одном контексте порождает смысл пронзительно-печальный. Проститутка с грубоватым лицом, в вульгарных чулках и корсете – естественна, парта – противоестественна, она орудие пытки. Не ученье – свет, но «О, мейтеб мой, страх ты мой великий! Страху я порядком натерпелась, Пока грамоту твою постигла»[1]
Девочка дышала справа налево,
В городе большом не хватало мела,
Она грызла ногти, дышала,
Геометрию вычерчивала карандашами.
В это время проходило время,
Трогало пальцы, вкручивалось в суставы,
Просто так дневники листало,
Ушло в коридор, пропахший мастикой.
Она бы хотела позвать, проститься,
Но голоса не хватило и на пол-октавы,
И она не спросила: «Где Вы? Куда Вы?».
Её тело в коричневой школьной форме
Ещё не имело форм и вообще не имело формы.
Страданиям мучеников, долбящих и корпящих, Тайеб вообще очень сочувствует. Вот это пианино, точнее, красные руки его жертв, например, навело меня на мысль, что трёхкратное непоступление в музыкальную школу по причине отсутствия слуха – не величайший позор моей жизни, а напротив, чуть ли не главная удача детства. Или, может быть, жертва как раз несчастное фоно, а руки мучителей – в крови бесчисленных чижиков-пыжиков и лунных сонат (выучены первые три строчки)?
Каждая из работ Тайеба – законченная, самодостаточная, но ни одна из его тряпок, ни один из обломков мебели – не вещь в себе. Его вещи – не в себе. Его вещи – в доме. Дар Ам Тайеб, дом-музей художника — это не просто выставочное пространство, а единое произведение искусства, целостное, но непрерывно меняющееся, протеистичное.
Вот как пишет о нём Марианна Гейде: «Если в современном искусстве акцент часто перемещается с самих объектов на пространство, конституирующее и порождающее объект, то в данном случае этот принцип, кажется, доведён до предела: объекты здесь буквально «вылезают» из стен, перекрытий, дверных проёмов, вырастают из земли или свисают с потолков, наподобие сталактитов и сталагмитов, стены выложены мозаикой из осколков цветной плитки, зеркал, масок, «роз Сахары», гигантские ящерицы, вырезанные из жести, зависают над головой или сползают по стенам, во внутреннем дворике выстроилась армия черепах с панцирями, сделанными из касок, повсюду произрастают гроздья верблюжьих черепов, высушенных рыб, разноцветных стеклянных пузырьков, велосипедов — зритель оказывается в центре некоего природно-техногенного процесса непрерывного порождения, где часть объектов, уже вполне законченных и автономных, всё же оказывается неразрывно связанными с целым, другие же, кажется, возникают прямо на его глазах».
Очень бытовые вещи Тайеб наполняет сложной метафорикой, он и поэт, и философ, мыслящий глобальными онтологическими категориями. Лестница из велосипедов – спираль времени, уходящая-увозящая вверх, и каждый её завиток – и сам колесо, и составлен из колёс. Но велосипед – это и просто велосипед, и символ каникулярной свободы, и вполне распространённый транспорт в небогатом Тунисе.
И Тайеб, художник очень вестернезированный, подчёркнуто светский, при этом очень интегрирован в культуру своей страны, в её быт и фольклор. Это очень хорошо видно, если сопоставить Дар Ам Тайеб с другим замечательным музеем Сусса – «Домом богатого горожанина». Дар Эссид – музей быта, дом, где на протяжении многих поколений жила одна семья. Два музея, два дома, предельно реалистический и фантазийный, аукаются, рифмуются, создают удивительный стереоэффект.
Один из традиционных элементов декорирования тунисского дома – изображение петуха, солярный символ богатства и удачи. В Дар Эссиде петухи повсюду. А вот петухи Тайеба – вентили, сантехника, посверкивающие краны, душа дома.
Ещё больше в Дар Эссиде часов. В парадных комнатах – на каждой столешнице, каждой горизонтальной поверхности. На каждой вертикальной – ходики. Посмотришь налево – узнаешь время, посмотришь направо – оно тебя не минует. Множество часов в одной комнате говорят о том же богатстве, и уже не символизируют, не намекают, а говорят о нём прямо. Штука-то дорогая, заморская. Швейцарские, поди. А всё-таки сверяясь с циферблатом каждую минуту, нет-нет, да и вспомнишь, что минута эта – ускользающая.
У Тайеба часы — идущая – тик-так – жизнь, складываются в аскетичную и причудливую, тоже по-своему триумфальную – арку. И всякий живой проходит под этой аркой – из дома в дом, из года в год, из лона в домовину. И весь Тайеб – об этом.
под бледными огнями ламп двойных,
неделями глядящихся друг в друга,
лежат косые золотые дуги
на темно-серых пледах шерстяных.
двуспальною кроватью гробовой
накрыт паркет, под ним четырехдневный слой
прозрачной чешуи, сползающей с предметов
и собирающейся в сизые комы.
здесь жили мы когда-то, или мы
здесь умерли, и наступило лето,
и ключ, вооружен крестовою резьбою,
в коробке от конфет, оставленный, лежит,
и за окном какой-то новый вид
очерчивает даль полоской голубою,
и чьи-то неизвестные тела
незримо движутся в оставленном жилище,
как будто нас там не было, и ищут
потерянную вещь по ящикам стола.
Евгения Риц
[1] Мейтеб – школа. Сербская народная песня цитируется в рассказе Иво Андрича «Книга».
|
|
