Павел Пепперштейн. Пражская ночь. Амфора, 2011

В новом романе критика, художника и писателя Павла Пепперштейна гений и злодейство соединяются в декорациях «Вальпургиевой ночи» Густава Майринка. Главный герой – киллер, от природы наделенный чрезвычайно острым зрением и осененный музой поэзии, да еще читающий между делом доклад о событиях Пражской весны на социологической конференции. Его идефикс – пришить «гауляйтера Москвы», который из хозяйских соображений лишил столицу того ощущения собственной истории, которым дышит для чехов Прага.  «Собака»

Пепперштейн для всех – на краю приемлемого, но это край одновременно очень многих вещей, и он оказывается парадоксальным центром. Это удивительный случай сверхуспешной маргинальности. OpenSpace

Пепперштейн, с завидным нахальством встав в колею, проторенную Гоголем и Ерофеевым, вкладывает в уста своего лирического героя песню, вырастающую до масштабов приватной «Одиссеи». «Газета.Ru»

Отрывок из книги

«1 мая 200… года в Прагу прибыл один человек. Это был я – Илья Короленко, человек пригожий, незаметный. Взгляд мечтательный, волосы на темени закручиваются в горячую младенческую спираль. По внутреннему душевному предназначению, по миссии моей – я поэт, порою я складываю воедино несколько слов, упиваюсь их магией, их нелепым колдовством, я один из немногих, кто еще поддерживают этот некогда священный огонь, недавно полыхавший лесными пожарами, теперь же превратившийся в огонек последней сигареты умирающего гиганта. Но не этим, естественно, я зарабатываю себе на жизнь. Вот уже много лет я – наемный убийца, киллер высочайшего класса. Пьет пиво «Миллер» усталый киллер. Работаю всегда в одиночку. Как так случилось, что занялся этим делом? Вся штука в зрении. Мне подарила судьба необычайно острое зрение, почти телескопическое. Итак, мне дана от природы феноменальная меткость: стреляю на любом расстоянии без промаха. По ранней молодости получал места и призы на соревнованиях по стрельбе, любил в<…>я в тирах. Скажете, следовало бы использовать этот дар более благородным образом? Пожалуй, но так распорядилась судьба.

Впрочем, признаться, я люблю свою работу. Мои услуги стоят дорого, и заказывают мне убийства людей, которые сами запятнали себя многочисленными злодействами. Я мальчик интересующийся: прежде, чем нажать на курок, я узнаю все, что можно узнать о своем объекте. И принимаю заказ только в том случае, если у меня в душе возникает терпкое чувство: да, вот эту жизнь я хочу оборвать, да, я желаю стать автором (ну, или соавтором, если вы религиозны) точки, что завершит биографию данного человека. Я поставил немало таких точных точек – и не об одной не жалею.

Я вовсе не жестокий, не злой, скорее, наоборот, – веселый, добрый. Таким и должен быть ангел смерти, не так ли? И есть еще – совсем сокровенная причина, почему я занимаюсь этим делом. Я уже сказал вам, что я – поэт, но прежде, чем я вступил на стезю наемного убийцы, я долго – слишком долго – не писал стихов. Что-то тогда остановилось, замерло во мне: я чувствовал, что все, что сладкозвучно нашептывает мне мой мозг, все, о чем плачет и хохочет мое сердце, – все это не то. Не то. Хоть я и могу прикинуться нарциссом, но ума мне хватило, чтобы понять – все мои чувства, все мои наслаждения – все это не имеет никакого значения. И вообще дело не во мне. Не во мне.

Итак, я долго не писал стихов. Признаюсь, я вовсе не страдал, не звал ни музу, ни демона, жил в свою радость, впитывая горечь и сахар существования, но нечто простаивало во мне без дела, некий поэтический аппарат оставался невостребованным, а я ведь осознавал всего себя чем-то вроде резного столика, удерживающего на себе этот обледенелый недействующий аппарат. Жил я весело, скромно. Выпивал. Прекрасные девы порой дарили мне немыслимые наслаждения. Любил читать, спать. Денег почти не водилось. Я не обращал. Молодость. Почти бесконечная. Но капитализм крепчал окрест меня, сжимал пространство, скрипел клыками, давил на горло. Я понял, что больше не удастся жить просто так, как трава небесная, вольно, пухло, пузырчато и поэтически беспечно.

Мое красивое, абсолютно незапоминающееся лицо. Это еще одно странное свойство моего существа – мое лицо невозможно вспомнить (это, естественно, помогает мне в моей работе). Даже я сам никогда не в силах вспомнить свое лицо, и каждый мой взгляд в зеркало – это встреча с незнакомцем.

Я – правнук великого писателя Короленко, написавшего «Дети подземелья». Да, я тоже из них – из детей подземелья, я – чадо глубокого советского мира, дитя его последних прощальных вибраций. Этот великий мир, подаривший мне младенчество, более не существует, его извлекли на поверхность, с него сорвали покровы – подземные океаны его иссохли, а великие влажные тени, его наполнявшие, сожжены безжалостным солнцем Капитала, это больное солнце катастрофически пухнет, разрастется, как всем известно, и в его сердцевине отчетливо видна черная дыра – антибудущее, та космическая норка небытия, куда весело катится наше золотое яблочко.

Отец мой – детский психиатр – погиб от руки одной из своих пациенток, сумасшедшей девочки. Мне было тогда 4 года. Мать моя – офицер КГБ, сейчас ей за семьдесят, но она, как ни странно, по-прежнему работает в органах – чем там занимается эта старая женщина, мне неизвестно. Я рос у бабушки с дедушкой среди книг, увлекался поэзией, математикой, общественными науками. Никто, кроме меня самого, не занимался моим воспитанием. Дорогою свободной я шел туда, куда влек меня свободный ум. Он влек меня аллеями веселых грязных парков, музейными коридорами, сухими глинистыми тропами южных склонов, черными комнатами моих друзей.

Нередко в компании собутыльников, если ложился в ладонь приличный ствол, развлекал я их стрельбой по пустому стеклу, стрелял и по игральным картам, и по географическим – тонкую атласную карту мира вешали на дерево на ветру, она шелестит, извивается, словно флаг, я стою поодаль, смотрю в сторону, и тут кто-то крикнет: «Москва», – и сразу я делаю выстрел с разворота, не целясь, и, не сомневайтесь, пулей пробито сердце нашей родины.

Некоторые из моих приятелей по воле девяностых ушли в криминал, кое-кто из них достиг в этих злых мирах даже некоторых высот – они и предложили мне работу, впечатлившись моей меткостью.

Предложили за очень приличные деньги застрелить одного человека. Человек этот в своих делах не гнушался ничем, запятнал себя всеми возможными пятнами, охраняли его тщательно, и взять такую птицу можно было только с очень большой дистанции, и за считанные секунды, пока он вылезал из машины и сразу же скрывался за спинами телохранителей на крыльце своего банка.

Я вначале отказался. Меня пытались убедить, показали даже тайный фильм о нем, снятый скрытой камерой, но видение истязуемых кооператоров не впечатлило меня. И так было ясно, что клиент заслуживает смерти. Я снова отказался. Было как-то лень.

Но потом, блуждая по любимым с детства старым московским дворам, я как-то раз приблизился к одному страстно обожаемому мной домику. Сколько себя помню, то летними ночами, то зимними смотрел я на этот дом, а он всегда был необитаем, с плотно заколоченными окнами, ветхий, загадочный, и прятался в густой черноте запредельно прекрасных деревьев, – крошечный особняк, его лепные фавны и нимфы в тополином пуху, в лепестках, в снегу смотрели нежно, загадочно и смешливо, вечная молодость лучилась на их лицах, а в ямочках на их щеках скопилась ироническая пыль. Да, они были молоды и счастливы, эти старинные дриады и вакхи, эти девочки-нереиды, несущиеся на дельфинах над глубокими безучастными окнами. Никогда я не видел, чтобы кто-то входил или выходил оттуда, здесь все было предоставлено себе и замерло в своей свободе и тайне. О, как я люблю такие места! Ради них я задержался на этой планете.

И тут я увидел, что домик этот окружен новым забором из гофрированной стали и на нежных лицах нимф появился испуг, да и весь домик смотрел из-за забора как арестованный. Да, его приговорили. Приговорили к смерти и волшебные деревья, составляющие его магическую свиту: огромный билборд, возвышающийся, над стальным забором, изображал новое здание, которому предстояло вскоре здесь возвыситься: мертвенно синее, клиновидное, с импозантными квадратными окнами и с псевдоантичным портиком. Банк. Я прочитал название банка, и сразу вспомнил, кому он принадлежит. На следующий день позвонил своим знакомым и согласился на их предложение.

Согласился убить человека, и это я, нежный, добрый белокожий поэт, который прежде разве что на комаров поднимал белую руку! Я тоже считаю, что гений и злодейство несовместны, но мне-то зачем быть гением? Мне совсем не это интересненько.

Мне интересненько, чтобы жили нимфы и фавны в глубине черного садика, чтобы жил старый домик. Мне удалось продлить жизнь этого домика почти на десять лет – я горжусь этим деянием. В этом домике жила тайная душа нашего города. Ее убили. Его все равно снесли, огромные тенистые деревья спилены, и там возвышается уже не синий клин, а другой банк, отель, бутик, ресторан, с<…>ь, апофеоз.

Но я отомщу. Постепенно погибнут все, кто сделал это: главы строительных компаний, заказчики, архитекторы, все. Всех найдет меткая пуля».