Акрам Айлисли «Не ко времени весна»

СКАЗКА О ГРАНАТОВОМ ДЕРЕВЕ

 

1

 

В первое послевоенное лето, в тот самый день, когда нас отпустили на каникулы и я вприпрыжку мчался до­мой, счастливый тем, что уже пятиклассник и что впере­ди свобода, соседка тетя Набат остановила меня у ворот и очень строго сказала, что теперь я уже взрослый па­рень и кончилась моя пора без дела гонять по улицам.

Не снимая с плеча кувшин, в котором несла с родника воду, тетя Набат прислонила его к стене и начала го­ворить о колосках, остающихся на полях после уборки, о том, сколько дров пропадает под ореховыми деревьями, а потом кивнула на муравейник, от которого текла к нашей стене нескончаемая живая струйка, и сказала такое, что мне показалось сказкой, — будто под стеной у нас дыра, а в ней муравьиные запасы, каждому на десять зим… Тетя Набат объяснила мне, что если я буду толковым пар­нем, то за лето и зерна наберу и дров натаскаю, а попа­дет в руки абрикос или алыча, тоже неплохо положить пяточек-другой на крышу — зимой-то как славно поже­вать на переменке. Тетя Набат подробно рассказывала мне, где надо собирать колоски, в каких садах больше бывает дров; я стоял и почтительно слушал, хотя после четырех уроков и длинного-предлинного собрания, посвя­щенного летним каникулам, мне не терпелось забраться в орешник.

Но разговором дело не кончилось. В самый разгар лета, когда все вокруг горело и трескалось от жары, тетя Набат вдруг начала пугать меня зимой. «Гоняй, гоняй, — говорила она, завидев меня на улице, — только зима-то ведь ждать не будет!» Тетя Набат все лето не оставляла меня в покое, и в конце концов я и правда начал бояться, словно не зима должна прийти, а что-то неизвестное, жуткое… Пугая меня зимой, тетя Набат всякий раз обращала лицо к горам, и мне казалось, что именно там, за дальними горами, прячется то зловещее и неведомое, что неминуемо нагрянет на нас и что пока известно одной лишь тете Набат.

В жару прохладней всего у родника, и там всегда со­бираются ребята. В то послевоенное лето тетя Набат от­вадила меня бегать к роднику. Каждый раз, когда я, до отказа набив живот абрикосами, которые необходимо бы­ло проглотить, чтобы набрать побольше косточек, являл­ся туда поиграть с ребятами в ямки, в конце улицы обя­зательно показывалась чадра тети Набат. Черная, страш­ная, она медленно приближалась к нам. Поставив на землю ведро, наполненное мелким хворостом, старуха клала на него торбочку с колосками, подходила к источ­нику и долго-долго плескала себе в лицо водой. Потом она приникала ртом к желобу, и видно было, как по глот­ке в ее худой, жилистой шее толчками проходит вода; вода бежала из уголков рта и, стекая по подбородку, за­ливала ей платье… Вытерев лицо концом платка, тетя Набат начинала ругать меня. Иногда я успевал улиз­нуть, и тете Набат оставалось лишь грозить мне вдогон­ку; случалось, что, напившись воды, она молча присло­нялась плечом к дереву и, сворачивая самокрутку, при­стально смотрела на меня. Это было хуже любой ругани.

Не знаю почему, но в конце концов тетя Набат оста­вила меня в покое. Может быть, старушке стало обидно, что я каждый раз убегаю от нее, может, ей довелось уви­деть, как сторож лупит ребят, пойманных в колхозном саду, а скорей всего она просто махнула на меня рукой — с чего бы иначе перестала она со мной здороваться…

Якуб, сын тети Набат, вернулся из армии осенью. К нам он явился в первый же вечер. Перебросил через ограду ноги в черных тяжелых сапогах и сразу оказался перед айваном. Выглядело все это так, словно он не с вой­ны пришел, а просто отлучался ненадолго, будто не че­тыре года, а четыре дня не было его дома. Якуб коротко поздоровался с нами и стал расхаживать по двору, огля­дывая наше хозяйство. В карманах его солдатских шта­нов шуршали орехи. Взрослый парень, говорил Якуб, а ветки вовремя не обломал. И двор не поливал, абрикосо­вое дерево засохло. И трава погнила. Почему не скосил, когда положено? Пни от шелковиц надо было выкорче­вать, саженцы посадить. Да и двор мог бы перекопать — вон какой здоровенный вымахал…

Тетя молча стояла в стороне, ей очень не нравилось, что Якуб с хозяйским видом прохаживается по нашему двору, не обращая на нее ни малейшего внимания. Якуб подошел к дому, дернул отваливающийся кусок штука­турки, швырнул на землю, пнул ногой расшатанную лест­ницу — в кармане у него громыхнули орехи. На разбитое окно Якуб почему-то не обратил внимания, хотя из шести стекол в раме сейчас не осталось ни одного. Потом Якуб ушел. Чтобы не ступать на лестницу, он стал пробирать­ся у самой стены, касаясь ее боком; в карманах его шта­нов шуршали, перекатываясь, орехи. Выйдя на улицу, Якуб начал грызть их, а я слушал, как трещит ореховая скорлупа, и почему-то вспоминал слова тети Набат: «Бед­ная Медина… — говорила старушка, разглядывая синяки на лице моей тети. — А Якуб-то мой до сих пор по тебе сохнет… Обмирает весь, как увидит…»

Не прошло и двух дней, как Якуб привел откуда-то проворного черного ослика. Теперь нечего было и думать, чтобы поиграть с ребятами на улице, — Якуб то и дело сновал по деревне со своим черным ослом. То он ехал с мельницы, то на мельницу, то вез сено к колхозному ам­бару, то дрова на школьный двор, и каждый раз, завидев меня, кричал, что убьет, если еще хоть раз увидит меня, бездельника, на улице.

Якуба я не очень-то боялся, но все-таки убегал, когда он вот так начинал кричать. Во-первых, Якуб взрослый, а взрослых нельзя не слушаться, а во-вторых, мне даже на руку, что он кричит на меня: ругается, значит, родня, чужому-то какое дело. Лучше я буду слушаться Якуба, чем ребята станут думать, что у меня совсем никого нет.

А вообще-то я мог бы, конечно, и сумаха насушить — есть с фасолью — вон на горе красным-красно от него, — и ветки обломать: срежь из фундука палку и сшибай суш­няк прямо с земли. Но раз никто не хочет обращать вни­мания на толстые красные пятерки, которыми из года в год разрисовывают учителя мои тетради, раз все считают, что я пустой, никчемушный парень, что я ничего не могу и не умею, я ничего и не буду делать, не буду — и все.

Возвращаясь из школы, я бросал сумку, доставал яч­менную лепешку, припасенную тетей Мединой, и, пря­чась за соседскими заборами, пробирался к подножию горы. Я поднимался на склон, ложился за обломком ска­лы, так, чтобы меня не было видно, съедал лепешку и часами валялся на теплом песке, разглядывая нашу де­ревню.

Отсюда, с горы, она вся была как на ладони: земля­ные крыши, дворики, небольшие сады за домами; а даль­ше, по другую сторону деревни, колхоз — сады, пашни, поля… На крышах желтеют фрукты, разложенные для просушки. Вечером женщины поднимутся на крышу и соберут их. В этот час из всех дворов тянутся вверх дым­ки, вкусные и невкусные; вкусный дым в тех дворах, где ребятам дают с собой в школу фаршированные бакла­жаны и жареную картошку, завернутую в пшеничный лаваш; в остальных дым невкусный. Крыши, как и ды­мы, я тоже делю на два сорта: крыши тех, кто вернулся с войны, и тех, кто с войны не вернулся. И когда я начи­наю их считать, мне не верится, что война уже кончи­лась, хотя я собственными глазами читал об этом и видел много разных фотографий.

Мне кажется, что война еще продолжается, кончать­ся она будет постепенно и постепенно все вернутся домой. Прежде всего вернется мой отец. Потом, конечно, дядя Муртуз: какой же без него конец войны? Ведь вот тут, за этой скалой, нередко стоял он со своим биноклем, разгля­дывая деревенские крыши. А когда спускался, возле ка­кого-нибудь из домов непременно возникал скандал. Дело в том, что наш председатель дядя Муртуз на па­мять знал, у кого сколько фруктовых деревьев, и если фруктов сушилось на крыше больше, чем должно быть, значит, они ворованные. Дядя Муртуз очень сердился на тех, кто воровал в колхозе фрукты, кричал и делал ка­кие-то пометки в своей красной записной книжке. Накри­чавшись, дядя Муртуз отправлялся дальше по делам, а мы гурьбой бежали за ним, разглядывая черный бинокль; на ребят дядя Муртуз не сердился, потому что в нас нет «пережитков капитализма» и, став колхозниками, мы не будем воровать фрукты.

Когда на Первое мая или на Октябрьские школьники колоннами проходили по деревенским улицам, дядя Мур­туз всегда был вместе с ними. Он шагал впереди ребят, а мы, маленькие, бежали рядом с колонной и громко ра­достно орали. Дядя Муртуз кричал «ура!», и мы кричали «ура!». Так мы доходили до правления колхоза. Дядя Муртуз направлялся к статуе Ленина, стоявшей возле самого правления, расстегивал пиджак, одну руку засо­вывал в карман, другую протягивал к нам — совершенно так же, как Ленин, — и начинал громко говорить речь. Говорил дядя Муртуз долго, а мы хлопали, пока не начинали гореть ладони, и до хрипоты кричали «ура!».

Но даже если придут отец и дядя Муртуз — это еще не все. Для того чтобы с войной было покончено, должен вернуться Азеров отец; нужно, чтобы на айване клуба со­бирался по вечерам народ, чтобы Азеров отец ходил по айвану, красивый, в белой отутюженной сорочке, и по­казывал, как надо играть на таре. И чтобы, проходя вечером по улице, он брал на руки маленьких девочек и подкидывал их вверх; с мальчишками Азеров отец играть не любил: меня, например, он никогда не сажал на плечо. Но все равно — раз он не вернулся, я не верю, что война окончилась…

…Отсюда, с горы, хорошо видно большую чинару, раньше здесь было самое многолюдное место, и дедушка Аслан каждый вечер заставлял парней таскать из арыка воду и, как следует смочив землю, тщательно подметать под чинарой. Теперь здесь тоже собираются по вечерам старики: сидят, прислонившись к корявому стволу, дрем­лют, позевывают… Дедушка Аслан всегда садится на од­но и то же место и, воткнув в землю посох, задумчиво крутит его — он тоже все еще ждет конца войны. Ждет, когда вернутся «наши ребята» и будет кому подмести под чинарой, а когда они подметут под чинарой, он заставит их подмести и улицу, всю улицу до самой школы. Но наши ребята все не возвращаются, и улицу поливать не­кому, и, посидев под чинарой, дедушка Аслан уходит, а рядом с тем местом, где он сидел, остаются на земле глу­бокие круглые дырочки. Проходя мимо, я всякий раз раз­глядывал эти дырочки, как разглядывают древние пись­мена. В письменах дедушки Аслана говорилось о том, что война проклятая все пустила прахом, даже дети переста­ли слушать старших: опостылело это все, сил нет, поми­рать пора, да смерть не идет; уж вернулись бы скорей наши ребята — распростился бы он спокойно с этим ми­ром… Утром по деревне прогоняли стадо, и коровы затап­тывали письмена, где дедушка Аслан писал о войне и о мире, но наступал следующий вечер, и письмена дедуш­ки Аслана опять появлялись под чинарой…

Когда отсюда, с горы, я гляжу на деревню, мне вся­кий раз вспоминается, как кричала раньше ворона, что живет у нас во дворе в кроне большого ореха. Крик нашей вороны был полон слепящего солнца. Солнце затоп­ляло горы, широким потоком света захлестывало дерев­ню и, пронизывая лучами листву, сводило ворону с ума. Не в силах сдержать восторга, она исходила криком; вет­ка под ней тряслась, и ворона, взмывая вверх, с разлету бросалась на провода, тянувшиеся мимо нашего дома… Бабушка сердилась на ворону — ишь разбирает прокля­тую, не дай бог снег накличет, — я же в исступленном во­роньем крике не слышал ничего, кроме неуемной отчаян­ной радости.

Зимой солнце исчезало на целые недели, возвраща­лось ночью потихоньку, а утром я просыпался от радост­ного крика вороны — все вокруг сверкало и перелива­лось. И хотя такое утро было праздником для всех — и для вороны, и для меня, и для бабушки, — бабушка все равно ворчала: снег накличет, вещунья проклятая. Снег бабушка терпеть не могла — у нее не было башмаков. Башмаков у бабушки никогда не было, на ее маленьких сухих ногах я всегда видел огромные отцовские ботинки. Ритмичный перестук этих ботинок неотступно следовал за бабушкой, спускалась ли она в подвал за дровами, несла ли бадейку с молоком, возвращалась ли из курятника с полным подолом яиц.

Когда солнце пригревало сильнее и земля во дворе темнела, бабушка тащилась туда, волоча свои ботинки, и, с наслаждением вдыхая влажный оттаявший воздух, внимательно разглядывала небо, прикидывая, много ли облаков. Если облаков насчитывалось порядочно, дров в подвале почему-то оказывалось мало, если же облака бы­ли редкие, дров у нас сразу прибывало и их можно было не беречь. Но много ли, мало ли, все равно надо спускать­ся за дровами, и бабушка волочила свои башмаки в под­вал — к приходу отца ужин должен быть готов. А пока на чугунной печке, пофыркивая, варился ужин, бабушка рас­сказывала мне длинные-предлинные сказки. Чаще всего о том, как она ездила в Мекку к могиле пророка, как на бурдюках переправлялись через Аракс и какие там, в Мекке, чудеса. Месяц там в мужском одеянии, а на солн­це — одежда девичья. И еще на нем ожерелье из золота, только видеть его дано не каждому, а лишь тем, кто во­истину чтит аллаха; она, благодарение творцу, сподоби­лась, узрела на светиле золотое ожерелье…

В зимнее время отец каждый раз возвращался домой злым, и, заслышав громыхание колхозных бидонов, в которых он возил на продажу масло и творог, бабушка тот­час же умолкала. Отец входил в комнату и сразу начи­нал на нас сердиться; он сердился, потому что весь день на морозе, весь день хлеб зарабатывает, а мы сидим себе в теплой комнате и поедаем заработанный хлеб. Он ста­скивал с ног мокрые носки, швырял их к печке, потом хватал с тахты самую большую подушку, бросал на па­лас и, облокотившись на нее, принимался пить чай. Ба­бушка приносила из коридора сапоги, которые он бросал за дверью, и ставила их ближе к огню. Отец пил чай и, протянув ноги к печи, шевелил замлевшими пальцами: большие, плоские, они были сейчас багровыми. И пока с них не сходила краснота, а на лбу у отца не пробивалась испарина, он оставался мрачным; он приходил в себя медленно, как медленно испарялась вода из его шерстя­ных носков…

Бабушка считала, что все правильно, что отцы — они все такие, потому что трудно хлеб зарабатывают. И пра­вильно, что у нее нет башмаков и не должно быть — она же не зарабатывает хлеба. И все-таки один раз бабушка завела разговор о башмаках. В деревне появился мулла, настоящий городской мулла, и бабушка решила, что хоть один раз должна она побывать в мечети — стыдно ведь перед богом-то. Но когда она заговорила о башмаках и о боге, отец пришел в неистовство и такими словами стал поносить аллаха, что бабушка не знала куда деваться. Отец кричал, что ни черта он не стоит, этот аллах, что он самая что ни на есть последняя сволочь и что будь он настоящим богом, не было бы ни колхозов, ни этих про­клятых бидонов. Всякий раз, когда разговор заходил о боге, отец почему-то начинал кричать про землю, про ско­тину, и я уже не знал, колхоз ли забрал у нас землю и скот или сам бог. После разговора о башмаках я больше не сомневался, что отец не покупает их бабушке не по­тому, что она не зарабатывает деньги, а потому что она любит бога.

Утром, когда я открывал глаза, отцовские сапоги уже не стояли у печки, бидоны, ночевавшие за дверью, тоже исчезали из коридора — отправлялись зарабатывать хлеб. Но каким бы сердитым ни был вечер, утро все равно на­ступало, и снова бабушка волочила свои ботинки в под­вал, в хлев, в курятник…

И удивительные бабушкины сказки, и перестук ее бо­тинок, и сытое потрескивание чугунки, до отказа набитой сухими смоляными дровами, — все было в крике нашей вороны.

И все-таки веселый вороний крик — это прежде всего лето. Летний вечер… Повсюду на крышах женщины; они собирают фрукты и что-то громко кричат друг другу звонкими, сочными голосами… Мужчины стоят на айва­нах, беззлобно покрикивают на жен и степенно перегова­риваются. В садах уже все поспело, и каждого, кто про­ходит мимо, приглашают отведать фруктов… С востор­женными воплями носятся по улицам мальчишки… И над всеми этими звуками стоит немолчное воронье карканье…

Теперь в деревне тихо, и когда за рекой, там, где на­чинаются баштаны, сын баштанщика, взобравшись на зе­леную чалу, криком отгоняет птиц, я радостно прислуши­ваюсь к его голосу. Визгливый мальчишеский крик напо­минает мне чем-то те вечерние голоса… И мне нравится, когда женщины окликают друг друга, когда они перего­вариваются, стоя на крышах… Но это случается редко, женщины теперь больше молчат. Словно им уже не о чем судачить: словно кошки уже не душат цыплят, собаки не таскают со двора кожи, а куры не несутся в чужих курят­никах…

Под вечер у родника много женщин. И как ни далеко они от меня, Якубову жену, Садаф, я узнаю сразу: она худая-худая, на висках даже кости видны. Я всегда очень жалел Садаф, особенно когда вернулся Якуб и под гла­зом у нее вздулся огромный синяк. Глаз болел, но Садаф не прятала синяк, не закрывала лицо платком — ей хоте­лось показать всем, что у нее есть муж. Теперь ведь ред­ко у кого мужья…

Когда солнце уходило от родника, в деревню возвра­щалось стадо. Правда, его уже нельзя было назвать ста­дом, так, десять — пятнадцать коров. Коровы разбреда­лись по деревне и, мыча, останавливались у тех ворот, где всегда был вкусный дым. А когда солнце сползало с гор, плешивый Сафар прогонял мимо меня ягнят; он ругал их плохими словами и все время поминал их мать. Плеши­вый Сафар был самым младшим из подпасков, в школу мы пошли в один год. Правда, Сафар проучился только первый урок. Когда начался второй, его выгнали, потому что он был шелудивым — вся голова в болячках. Я очень завидовал Сафару, я завидовал ему всегда, а теперь, ког­да он завел себе щенка, зависть моя стала нестерпимой. Щенку недавно отрезали уши, и Сафар хвастался, что отрубит ему хвост. Он говорил об этом спокойно, как о самом обычном деле, а я день и ночь только и думал об этом хвосте: неужели не жалко, неужели и правда от­рубит…

Помахивая коротким хвостиком, щенок бежал за Са­фаром; они спускались с горы и пропадали из виду, но долго еще было слышно, как Сафар ходит по деревне и у каждых ворот громко кричит, вызывая хозяев. Потом го­лос его затихал, ягнята умолкали… Склон, на котором я лежал, из розоватого делался серым, я спускался с горы и задами пробирался к дому. Прячась за деревьями, я крался вдоль стены, отделявшей наш двор от улицы, и, только перемахнув через нее, выпрямлялся во весь рост. Я старался как можно сильней громыхать скобой — ведь никто, кроме Сафара, не знает, что я прячусь на горе, и тете это тоже ни к чему знать, пусть думает, что я был на улице. Раз я пришел с улицы, то, как бы поздно я ни за­явился, тетя не будет сердиться. Она даже говорит, чтоб я не слушался Якуба: подумаешь, родственник — нашему забору двоюродный плетень! Только я все равно буду его слушаться. Пускай кричит — мне ни жарко ни холодно, — зато эти, с пшеничными лавашами, не посмеют сыпать тете песок в воду. Побоятся, потому что Якуб самый силь­ный, самый крепкий мужик в нашей деревне, он всех держит в страхе. Если бы Якуб не кричал на меня и не звал подержать осла, ребята и сейчас лазили бы к нам во двор и ради забавы били бы камнями стекла. Нет уж, пускай Якуб никакой нам не родственник, все равно я буду его слушаться.