Альберто Васкес-Фигероа «Океан. Айза»

Перевод с испанского Татьяны Родименко

 

Предисловие

 

«Айза» — логическое продолжение истории семьи Пердомо Вглубь Моря. Оно родилось не в тени успеха первой книги, а, скорее, потому, что я был не в состоянии покинуть такую героиню, как Айза, успевшую стать моей плотью и кровью.

Есть персонажи, которым удается (к сожалению,  это случается нечасто) завладеть волей автора. Они управляют им по своему желанию, живут в его сознании и в сердце, проникают в его сны, и наступает такой момент, когда он начинает бояться, что сойдет с ума.

Это притягательное и одновременно тягостное ощущение; это яростная борьба между страхом от сознания, что кто-то вознамерился занять твое место, и несказанным удовольствием от возможности прожить еще одну жизнь, поскольку за одну секунду из тихого кабинета над морем в Лансароте можно попасть в жару, пыль и насилие венесуэльских льянос или гвианскую сельву.

Когда в уме писателя рождается персонаж вроде Айзы, именно он переносит автора туда, где находится, а не писатель помещает его туда, куда захочет.

И когда Айза говорит и думает, это она заставляет писателя говорить и думать, даже если он не собирался этого делать.

Айза завладела мной в «Океане», и поставить заключительную точку в этом романе было все равно что убить ее, когда ей еще не исполнилось и восемнадцати и она не успела раскрыться. Я оставил ее на корабле, когда вдали уже показался венесуэльский берег, и чувствовал такое любопытство, какое мог бы испытать любой читатель, желая узнать, что именно случится в этом экзотическом и чудесном месте.

Я видел Айзу, которая была частью меня самого, в стране, которая в какой-то степени была моей второй родиной. Я старался представить себе, что должно произойти, когда столкнутся два мира и две такие разные формы мировосприятия, и хотя я это обдумывал, у меня было такое ощущение, что пока я это не напишу и не смогу прочитать, Айза не будет существовать.

В определенной степени мы, писатели, по роду своей профессии страдаем одной слабостью: не верим ничему, кроме печатного слова, и идеи и даже слова представляются нам чем-то несущественным и не имеющим цены до тех пор, пока они не запечатлены на бумаге. Грубо говоря, это как если бы Наполеон начал существовать лишь с того момента, когда была издана его первая биография.

Айза не должна была умереть; вот почему в один прекрасный день я не выдержал, сел за машинку и заставил ее воскреснуть почти исключительно для того, чтобы удовлетворить свое нездоровое любопытство и посмотреть, что произойдет, когда она столкнется с миром, столь непохожим на море и Лансароте, каким, по моим сведениям, был Каракас, а также льянос и сельвы венесуэльской провинции.

Вероятно, это не самый лучший мой роман, поскольку он не дотягивает до уровня «Океана», однако бесспорно: удовлетворяя собственное любопытство, я получил больше удовольствия, чем когда работал над любой другой книгой.

Альберто Васкес-Фигероа

 

 

 

Позади остался океан — со всем грузом пережитых ими страданий. Позади — далеко-далеко — остались Лансароте и связанные с ним воспоминания; похоже, тоска по родине будет преследовать их на протяжении всей жизни, какая судьба ни уготована каждому из них.

Впереди — а теперь уже вокруг них — лежала Венесуэла, «земля обетованная», мечта многих поколений эмигрантов. Однако семейство Пердомо Вглубь Моря, направили сюда обстоятельства, а не жажда разбогатеть. Почти все Пердомо страстно желали лишь одного: жить себе вместе и дальше в крохотной деревушке Плайя-Бланка, где в море можно найти все необходимое для удовлетворения их скромных потребностей.

Но сейчас с бесплодного вулканического острова они попали в пышную тропическую растительность, из тихой деревеньки, насчитывавшей триста жителей, — в грохот Каракаса, который за несколько лет успел превратиться в самый бурливый, кипучий город на свете, настоящее вавилонское столпотворение.

Из разрушенной Европы, которую сровняла с землей недавно отгремевшая война, хлынул поток беженцев и обездоленных — смешение стран, языков, вероисповеданий и идейных убеждений. И Венесуэла, а точнее, длинная и узкая Каракасская долина постепенно становилась горнилом, где попадали в переплавку самые разные народы, несшие с собой свои разочарования и надежды.

Многие, подобно семейству Вглубь Моря, не имели при себе никакого иного багажа, кроме собственных рук, и никакого капитала, кроме необходимости выжить, и самая младшая Пердомо, наделенная Даром «приманивать рыбу, усмирять зверей, приносить облегчение страждущим и утешать мертвых», тут же ощутила с тоской, как давит на нее это скопище людей, машин, шумов, запахов и высоких недостроенных зданий. Перед лицом большого города она чувствовала себя более беззащитной, чем перед разбушевавшимся океаном, угрозой нападения морских чудищ или даже страхом кораблекрушения и смерти.

— Что с тобой?

— Мне страшно.

Ее братья промолчали — наверно, потому что сами оробели, попав в совсем незнакомое окружение. А мать только нежно убрала волосы с лица дочери и мягко опустила руку на плечо, словно этого простого жеста было достаточно (а так оно и было), чтобы успокоить девушку.

Они стояли на площадке, куда автобус привез их с побережья, из Ла-Гуайры,* и озирались вокруг — удивленно и опасливо, как люди, знающие, что впервые сталкиваются с грозным чудовищем, с которым бесполезно бороться. С востока в долину вползали черные мрачные тучи, заволакивая высокие склоны величественной горы. Они обрушили на город водопады темной и теплой воды, которая словно хотела заглушить своим шумом рычание моторов.

— Островитяне?

Они обернулись и увидели лысого толстяка, развалившегося на ближайшей скамейке: тот придирчиво осматривал всех приезжающих.

— Что вы сказали?

— Вы островитяне? Канарцы?

— Как вы узнали?

— Первое, чему учишься в Венесуэле, — с первого взгляда распознавать национальность человека, даже из какого он региона. — Он сделал неопределенный жест своей единственной рукой: культю другой скрывал рукав просторной, пропитанной потом гуяберы** вроде как голубого цвета. — Вам нужно жильё? — поинтересовался он.

— Какого рода жилье?

— За тридцать боливаров могу предоставить комнату с тремя кроватями и правом пользования кухней. А еще каждый день сможете принимать душ.

— Нас четверо, — ответили они.

— Женщины могут спать на одной кровати, — сказал он, с трудом поднимаясь со скамейки и глядя на небо. — Решайтесь! Вот-вот хлынет ливень, а мне совсем неохота промокнуть до нитки.

Аурелия Пердомо посмотрела на своих детей, заметила, что по тротуару запрыгали крупные капли, и в знак смирения пожала плечами.

— Ладно, — согласилась она.

Они двинулись за слоноподобным калекой к самому большому и проржавленному автомобилю, какой когда-либо им доводилось видеть. «Понтиак», вероятно, раньше был белым, а сейчас, скорее, смахивал на треснутый ночной горшок, чем на настоящий автомобиль. Им пришлось ждать под дождем, пока чудовищных размеров зад опустится на пружины и циновку огромного сидения и толстяк справится с проржавевшими внутренними запорами, чтоб впустить их вовнутрь.

Почти насквозь промокнув под тропическим ливнем, который, будто себе на потеху, норовил добраться до их тел сквозь худую одежонку, они кое-как разместились внутри вонючего драндулета, который зарычал и затрясся, словно старик в сильном приступе кашля.

— Плата за первую неделю вперед, — объявил толстяк. — Обычно я не беру на постой людей без багажа. Как это вышло, что у вас ничего нет кроме того, что на вас надето?

— Мы потерпели кораблекрушение, — прозвучало в ответ. — И все потеряли.

— Ну и ну! — сказал он, пока они медленно тронулись с места. — Вот не повезло, так не повезло! Однако вы, островитяне, сумасшедшие. Выходите в море на утлых суденышках, а там — будь что будет! Вы просто чудом не потонули! Меня зовут Мауро, Мауро Монагас, и мой дед по матери был астурийцем.

— А я — Аурелия Пердомо, а это мои дети: Себастьян, Асдрубаль и Айза.

— Писаные красавцы. Особенно девушка. — Он громко расхохотался, и его смех перекрыл даже стук дождя, который барабанил по крыше, уже пробив ее в полудюжине мест. — Еще бы, с такой мамашей!

Предполагаемый комплимент источал отвратительную липкую грязь, поскольку в устах этого сального, потного и, как оказалось, вонючего человека слова странным образом меняли смысл, будто приобретая таинственный подтекст, который один только говоривший и понимал. Впрочем, никто из его пассажиров не отозвался. Они были поглощены созерцанием дождя: это был настоящий потоп, какого им никогда не доводилось видеть; за считанные минуты воды вылилось больше, чем за все эти годы на их далеком и бесплодном острове по ту сторону Атлантики.

«Дворники», судя по всему, не справлялись со своей задачей: видимость так и оставалась ниже средней, — и горе-автомобиль с грехом пополам продвигался в тесном транспортном потоке. Вода словно склеивала машины друг с другом, и они ехали по узким улицам еле-еле, бампер к бамперу, а их гудки ревели все громче, и из широкой долины рвался наружу непереносимый вой, который поднимался по склонам горы и холмов и отражался от низких и густых туч или высоких и уродливых зданий.

Айза Пердомо протирала запотевшее стекло, пытаясь что-нибудь разглядеть сквозь пелену толстых капель, но видела лишь машины, грузовики, автобусы, людей, которые бежали, чтобы спрятаться в подъездах или под навесами, и фасады немыслимых цветов, чередовавшиеся с множеством магазинов, в витринах которых уже начали загораться первые огни.

Мир за окном словно куда-то уплывал, как это бывает во сне, теряя очертания, а временами напоминал замедленную съемку, странное видение, в котором лица, да и тела оказывались искривленными, нереальными и в то же время соответствовали нереальности всего, что было вокруг: железа, цемента и каучука. Мир был пропитан проливным дождем и запахом пота, которым разило от толстяка, а ещё запахами плохо сгоревшего бензина, мокрой земли и гниющей тропической растительности.

Впервые в жизни Айза внезапно головокружение и почти неудержимый позыв к рвоте. Она, дочь, внучка и правнучка рыбаков, мужественно перенесла все штормы во время долгого-предолгого плавания через океан на потрепанном баркасе меньше двадцати метров в длину, и вдруг — на тебе! — ее организм взял и взбунтовался против тряски в этой развалюхе — «Понтиаке» — и против ощущения подавленности от жары и вони.

— Что-то не так, дочка?

— Я задыхаюсь. Этот город воняет!

— Это все из-за дождя, — объяснил толстяк Мауро Монагас, не оборачиваясь. — Он переполняет сточные канавы, а река Гуайре разносит нечистоты дальше. Эта река всех нас доконает! В нее вливается большинство клоак, а она пересекает город из конца в конец. В некоторых районах целых три месяца в году невозможно жить из-за вони, москитов и крыс.

— А уверяли, будто это современный город, — осторожно возразил Себастьян, старший из братьев. — Все о нем только и говорят.

— Так и есть! — подтвердил толстяк. — Сейчас это самый что ни на есть современный и быстро растущий город на земле. В том-то и дело: понаехало столько народа, что, сколько ни строй, все мало, и никто не думает о стоках. Что ни день появляются районы, где даже нет канализации… Прямо бедлам какой-то!

— В таком случае работы здесь наверняка хватает.

Однорукий почесал бровь культей и искоса посмотрел на Асдрубаля, который сидел с ним рядом: замечание исходило от него.

— Это зависит от вас, — сказал он. — Что вы умеете делать?

— Мы рыбаки.

Толстяк громко расхохотался; смех прозвучал неприятно и оскорбительно.

– Рыбаки…! — воскликнул он. — Да бросьте! Если только вы не собираетесь ловить навоз в Гуайре, объясните-ка мне, что вы намерены делать в Каракасе.

— Мы приехали, чтобы оформить вид на жительство, — уточнил Асдрубаль. — А затем вернемся в море.

— В Венесуэле нет моря, дружище! Берега много, это так, но не моря, которое вы ищете. Здесь никто не ловит рыбу, потому что этим не прокормишься. В Венесуэле деньги делают здесь, в Каракасе. Вот где сколачивают состояния… Или в Маракайбо, вблизи нефтяных месторождений. Остальное — море и рыба — это для негров из Барловенто. А сельва — для индейцев. Послушайте меня! — сказал он в заключение. — Если вы отправитесь на побережье, помрете от жары и отвращения. — Он подъехал к тротуару и резко затормозил. — Приехали!

Это было старое и мрачное здание, в котором пахло сыростью, мочой и дешевой стряпней, с темным подъездом и скрипучей деревянной лестницей со стертыми ступеньками; она с трудом восходила вверх, к третьему этажу, где открывались две высокие стонущие двери.

Комната была под стать всему остальному: душная и темная каморка без вентиляции, если не считать крошечного оконца, в котором не хватало пары стекол. Оно упиралось в высокую обшарпанную стену узкого внутреннего двора.

— Бог ты мой!

— Не нравится — не берите, — невозмутимо произнес Мауро Монагас, нисколько не сомневаясь в исходе дела. — Заплатите за транспорт — и ступайте себе на улицу мокнуть и искать что-то другое, пока не стемнело. — Он зажег сигарету, прижав культей спичечный коробок к телу, и насмешливо улыбнулся. — Но сомневаюсь, что вы найдете что-то лучше за эту цену; будет жаль, если вы проведете свою первую ночь в Каракасе под открытым небом. — Он провел рукой по носу. — Ну же! — нетерпеливо сказал он. — Я не могу тратить на вас весь день. Остаетесь или уходите?

Аурелия Пердомо вновь окинула глазами унылую каморку, внимательно вгляделась поочередно в лица своих детей, отметила про себя крайнюю бледность дочери и покорно склонила голову.

— Мы остаемся, — выдохнула она.

Толстяк протянул свою единственную руку и щелкнул пальцами.

— Деньги!

Аурелия медленно сунула руку в карман платья, вынула несколько купюр, тщательно пересчитала и положила на потную ладонь, которая тут же сжалась в кулак, словно захлопнулась ловушка.

— Неделя! — предупредил толстяк. — Ни дня больше. Уборная — третья дверь, кухня — в глубине коридора. Ваше время — с двенадцати до двенадцати тридцати и с семи тридцати до восьми.

Он повернулся и исчез в узком коридоре, в котором едва помещался, а Пердомо Вглубь Моря почувствовали, что они не в силах что-то сказать и даже взглянуть в лицо друг другу, словно всем четверым было стыдно, что им приходится терпеть настолько унизительное обращение и они должны будут провести хотя бы минуту жизни в таком мерзком свинарнике.

Аурелия Пердомо очень медленно закрыла дверь, прислонилась к ней спиной и глубоко вздохнула.

— Ладно! — проговорила она, не глядя ни на кого из детей. — Мы потеряли все, что у нас было, и оказались здесь — без денег, в самом отвратительном месте незнакомого города, в чужой стране. Думаю, что тот, кто нас наказывает, кто бы это ни был, не сможет придумать, как потопить нас еще глубже. Давайте передохнем, потому что с завтрашнего дня нам надо будет постарасться, чтобы положение изменилось.

 

 

 

Каракас просыпался рано. Его обитатели начинали суетиться и приходили в движение задолго до рассвета, и с наступлением утра — где-то с шести часов — улицы, проспекты и автострады превращались в бурлящий поток; автомобилистов, несмотря на ранний час, охватывало нервное возбуждение, словно спешка проникла им в кровь.

Казалось, по мере того как солнце всплывало над горизонтом — дальше, за хребтом, в котором верховодила гора Авила, — усиливался и грохот города. А ведь всего несколько лет назад это был тихий городишко, сохранивший память о колониальной эпохе, и его покой нарушало лишь щебетанье птиц и завывание ветра в кронах высоких королевских пальм.

Сотни, тысячи, миллионы ревущих моторов; вопли клаксонов; сирены полицейских машин и карет скорой помощи; скрежет подъемных кранов, крики бродячих торговцев, расхваливавших всевозможные товары, и над всем этим шумом — перекрывая его, примешиваясь к нему, но не заглушая — гвалт сотен, тысяч и миллионов радиоприемников, включенных на полную мощность. Казалось, они соревновались между собой, у кого голос громче или музыка визгливее.

Людям, приехавшим из самых разных уголков планеты, не терпелось поскорее наверстать упущенное за годы войн, голода, тюрем или концлагерей, и они заразили своей лихорадкой огромное число креолов. Те словно очнулись от долгой спячки и обнаружили, что и они, самое что ни на есть простонародье, до которого никому не было дела и которому в прежней — сельскохозяйственной и колониальной — стране никогда ничего не светило, тоже могут отхватить себе добрый кусок от общего пирога, в который превратилась Венесуэла благодаря нефти, железу и бокситам.

Только старая аристократия — богачи, отпрыски старинных помещичьих семейств, чьи прапрадеды завоевали равнины внутри страны с помощью шпаги и лошади, — безуспешно пыталась сохранять спокойствие, подобно маркизу, холодно взирающему, как буйная толпа вторгается в его сад, топчет цветники и растаскивает розы и яблоки.

Подобно тому, как орды варваров когда-то осаждали надменные замки, воинственные высотки в двадцать, а то и тридцать этажей стали теснить старинные особняки средь столетних дубов. Из крошечных окошек многоэтажек глаза завидущие цепко высматривали: что такое там творится внутри замощенных дворов; а ну как есть возможность продвинуться еще на метр, срубить еще одно дерево или превратить ухоженный сад или томную ротонду в торговый центр, отель или кондоминиум.

Каракас бугевиллий,* мимоз и королевских пальм, каоб** и фламбойянов*** в начале бурных пятидесятых безуспешно пытался сопротивляться безудержному натиску Каракаса цемента, железа и асфальта, хотя все уже знали, что битва проиграна и спекуляция и алчность вот-вот уничтожат последние редуты романтически-прекрасного колониального прошлого.

Каракас на самом деле просыпался рано, однако в это утро еще до того, как самый деятельный из его жителей приготовился начать новый день, полный забот и хлопот, в мрачной и унылой каморке Пердомо Вглубь Моря уже никто не спал: все четверо лежали, не сводя взгляда с едва различимого светлеющего прямоугольника оконца.

Аурелия, которая всегда знала, спят дети или нет, в конце концов шепотом спросила:

— В чем дело? Почему вы не спите?

Впрочем, она сознавала, что спрашивать об этом не было смысла, поскольку дети маялись от бессонницы по той же причине, что и она сама: их пугало будущее, которое представлялось им таким неопределенным, а окружающая обстановка — чужой и непонятной.

В этот час они обычно вставали, пили кофе и помогали отцу спустить лодку на воду, чтобы выйти в море на поиски пропитания. Изучали направление и силу ветра, высоту волн, напор течения и форму облаков, бегущих по небу. Радовались обещанию скорого сияющего рассвета там, за мысом Папагайо; надеялись, что красавцы меро и вкусные кабрильи с готовностью заглотят крючки и позволят втащить себя в лодку после короткой и приятной борьбы. Этот час был, вспоминалось им, самым любимым их часом.

Но теперь… Что это за час такой, вдали от Лансароте и от их мира?

В утреннем свете Каракас выглядел по-другому. Гора Авила, которая возвышалась над городом, замкнув долину с севера, стала ярко-изумрудной, как только вода, оросившая накануне вечером листья миллионов деревьев, отразила первые лучи солнца, проникшие откуда-то из-за Петаре. Воздух был чистым, словно его тщательно промыли, перед тем как вывесить просушиться на утреннем солнце, и глухой шум уличного движения, мало-помалу нараставший, громыхал не так оглушительно и назойливо, как накануне вечером. Пахло сосисками и свежеиспеченными арепами,* и прежде чем окончательно нырнуть в поток людей, направлявшихся вниз по улице, Асдрубаль с Себастьяном потратили половину денег, выданных им матерью, чтобы наполнить желудки, пустовавшие почти сутки, хот-догом и огромным стаканом дымящегося кофе.

— Где бы мы могли найти работу? — спросили они продавца, темно-коричневого негра, лицо которого вдоль и поперек было изборождено морщинами. — Какую угодно…

Изможденный старик, у которого почти не осталось зубов, внимательно оглядел обоих братьев, обратил внимание на широкую грудь и мощные бицепсы Асдрубаля и прошепелявил:

— Тебе нравится грузить кирпичи?

— Не нравится, но это не важно…

Негр наполнил еще один стакан кофе, отдал его какой-то торопливой женщине, получил деньги и махнул рукой куда-то в конец улицы:

— Через четыре квартала отсюда будет проспект Сукре. Потом налево, еще через пять или шесть кварталов, строят огромный дом. Возможно, там требуются рабочие.

Они поблагодарили и отправились дальше, с бумажным стаканом кофе в одной руке и сосиской — в другой, не желая терять ни минуты, чтобы оказаться на стройке в первых рядах желающих получить работу.

Работа, и правда, была, но только тяжелая и мало оплачиваемая, поскольку, хотя город и разрастался, словно серая раковая опухоль на зеленой поверхности долины, при таком наплыве эмигрантов (в порт Ла-Гуайра что ни день прибывали все новые и новые партии) работодатели без зазрения совести пользовались тем, что люди хотят есть.

Португальские рабочие, у большинства которых по ту сторону Атлантики остались семьи без кормильца — а значит, приходилось зарабатывать себе на пропитание да еще что-то посылать домой — нанимались на сдельную работу за сущие гроши. Асдрубаль с Себастьяном быстро сообразили, что надо соглашаться на любую плату, какой бы мизерной она ни казалась, иначе место достанется кому-то из длинной очереди, постоянно пополнявшейся за счет тех, кто приходил сюда из небольших поселков на холмах.

День напролет под палящим солнцем, когда из-за влаги и зноя невозможно дышать, восемь часов подряд таскать мешки, толкать тачки или перекидывать лопатой песок — и все это в обмен на горсть боливаров, которых едва хватает, чтобы утолить голод, заплатить за угол… да еще чтобы осталось на мзду кровопийце посреднику, согласившемуся раздобыть им удостоверения личности и вид на жительство!

— Как только мы их получим, вернемся на побережье. На море, там — наш мир.

Асдрубаль все время настаивал на необходимости покинуть Каракас, однако Аурелия колебалась, Себастьян возражал, а Айза, замкнувшаяся в себе с того самого момента, как они ступили на берег, была по-прежнему погружена в молчание.

— Ты же слышал, что сказал Монагас. На побережье нам пришлось бы голодать.

— Больше, чем здесь? — удивился в ответ на возражение Себастьяна его брат. — Если есть море, значит, есть и рыба, а мы умеем рыбачить. И я предпочитаю умирать от голода там, а не здесь. Посмотри, куда мы попали! Взгляни на Айзу, которая сидит взаперти, и перед глазами у нее ничего, кроме глухой стены! Она не может выйти на улицу, иначе к ней тут же привяжутся какие-нибудь подонки. Иногда мне кажется, что эти толпы сутенеров вполне способны подняться наверх и досаждать ей там.

Это была больная тема, и он это знал. Район был населен проститутками, пьянчугами, бродягами и бандитами, через него шастал весь городской сброд, направляясь в поселки на холме, где действовал единственный закон — насилие. Опасность подстерегала здесь всякого прохожего в любое время дня и ночи, а уж для самой младшей в семье Пердомо Вглубь Моря, начиная с того момента, как она впервые вышла на улицу, окружающая обстановка таила в себе настоящую угрозу.

Ее великолепное тело, из-за которого им уже пришлось хлебнуть столько бед, казалось, одним своим присутствием немедленно стирало присутствие остальных человеческих существ. А огромные зеленые глаза, одновременно детские и проницательные, завораживали и притягивали к себе, словно магнит, которому невозможно сопротивляться.

В семнадцать лет младшая представительница семейства Вглубь Моря вызывала восхищение своей совершенной красотой и при всей своей застенчивости и желании остаться незамеченной тут же оказывалась под прицелом взглядов окружающих.

Одно только появление на ближайшем рынке, даже в сопровождении матери, оборачивалось для нее неприятным и обидным приключением, поскольку к восхищенному свисту и непристойным выкрикам, которые она так ненавидела, слишком часто добавлялось преследование со стороны местной шпаны, которая была непрочь её облапать.

Когда дело дошло до того, что какой-то мулат со зверской физиономией грубо ущипнул ее за грудь, вырвав клок из единственного платья, Айза Пердомо окончательно укрылась в мрачной каморке, которую осмеливалась покидать лишь в компании братьев.

Но даже сидя в четырех стенах, Айза Пердомо не могла чувствовать себя в безопасности, потому что в стене, как раз напротив кровати, на которой она, полуодетая (из-за духоты и чтобы не трепать одежду: другой-то у нее не было), часами шила или читала, толстяк Мауро Монагас проделал отверстие, замаскировав его выщербленным зеркалом, и, запершись в своем убогом кабинетике-спальне, подглядывал за ней и дрочил. Отныне в этом занятии заключался весь смысл его существования.

В самом начале, когда Однорукий Монагас увидел Айзу на автовокзале, он испытал потрясение, а впервые прильнув глазом к отверстию и в косом свете, падавшем из оконца, рассмотрев обнаженное тело девушки, решил, что перед ним потустороннее явление, и ощутил, как у него перехватило дыхание.

Ему было невдомек, что он стал первым мужчиной, узревшим ее наготу. Он почувствовал слабость в распухших ногах, которые подгибались, отказываясь держать его огромный зад, и чуть было не грохнулся на пол, — пришлось на несколько мгновений прислониться лбом к стене и ухватиться за край стола единственной рукой.

У него тут же пересохло во рту, и он разинул его как можно шире, чтобы воздух проник в легкие, и принялся мастурбировать, привалившись к стене. Сперма стекала по грязным обоям с желтыми цветами, он не обращал на это внимания. Затем бессильно плюхнулся в обшарпанное кресло, которое жалобно заскрипело под его ста тридцатью килограммами жира, и долго сидел с широко раздвинутыми ногами, с расстегнутой ширинкой, глядя в одну точку, потому что перед его глазами все еще стояла невероятная картина, которую он только что созерцал.

— Никогда не думал, что на свете существует что-то подобное! — хрипло проговорил он. — Никогда!

Стены комнаты были оклеены фотографиями голых женщин, вырванными из самых откровенных мужских журналов, однако сейчас, окидывая взглядом эти тела, которые прежде казались ему неотразимыми, он видел перед собой всего лишь собрание уродливых карикатур.

Однорукому от рождения, тучному, вонючему и рано облысевшему Мауро Монагасу приходилось довольствоваться разглядыванием журналов или услугами самых дешевых проституток. В тех редких случаях, много лет назад, когда он пытался завязать более прочные отношения, он немедленно чувствовал, что его грубо отталкивают, и быстро пришел к выводу, что ему суждено в одиночестве толстеть в жалкой гостинице, доставшейся ему в наследство от матери. Заполучить постояльцев с каждым разом становилось все труднее, поскольку здание разваливалось прямо на глазах.

В его жизни не было ничего такого, о чем стоило бы помнить, если не считать того воскресенья, когда он чуть было не угадал всех шестерых победителей из «лошадиной таблицы», но упустил возможность разбогатеть до конца дней, и в свои почти шестьдесят был законченным неудачником.

Повинуясь влечению, сопротивляться которому не было никакой возможности, он с трудом поднялся и вновь прильнул глазом к отверстию.

Лежа на кровати, как раз напротив, Айза была поглощена чтением, и он смог в свое удовольствие рассмотреть ее крепкие слегка раздвинутые ноги, гладкие бедра и легкую выпуклость темного мыска, едва прикрытого крохотными белыми трусиками. Он представил себе, как погружает лицо в эту промежность и целует, ища языком нежный и сладкий вход в живую розовую пещеру, которую наверняка до сих пор никто не исследовал, и рот его наполнился влагой, густая слюна потекла вниз и застряла в седых волосах бороды.

Он с удивлением обнаружил, что впервые в жизни за короткое время достиг второй эрекции, и прямо-таки прилип к отверстию, возбужденно щупая себя, пока в соседнюю комнату не вошла Аурелия Пердомо и не села в ногах Айзы, лишив его возможности пожирать девушку глазами.

Ночью, лежа в кровати в своей вонючей каморке, по которой свободно бегали тараканы и клопы, Однорукий Монагас в течение нескольких часов не мог заснуть, вспоминая чудесное видение прошедшего дня.