Александр Эткинд «Внутренняя колонизация. Имперский опыт России»

Часть первая

НЕТРАДИЦИОННЫЙ ВОСТОК

Глава 1

Два, но меньше чем один

25 марта 1842 года в Санкт-Петербурге один чиновник потерял нос.

Коллежский асессор Ковалев только что вернулся с охва­ченного войной Кавказа — южного рубежа империи. В столи­це он надеялся получить повышение по службе, стать вице-гу­бернатором где-нибудь в Центральной России и тихо жить там, собирая взятки. Но его предал нос; он сбежал, оставив вместо себя «гладкое место». Ковалеву было так плохо ходить без носа, что он пропустил собеседование на желанную должность и перестал ездить к женщинам. Но потом нос был пойман по дороге в Ригу — западную границу империи. «Россия такая чуд­ная земля», — заметил Гоголь, придумавший эту историю, что «если скажешь об одном коллежском асессоре, то все коллеж­ские асессоры, от Риги до Камчатки, непременно примут на свой счет» (Гоголь 3/42). Камчатка была восточным рубежом империи, а за ней еще была русская Аляска, где тоже бывали коллежские асессоры. Все равно, с Кавказа в Петербург, от Риги до Камчатки — дальний путь для одного носа.

На пути совершенствования

«Нос» Гоголя — пример того, что Хоми Баба назвал «колони­альным раздвоением» и описал как необходимый аспект жиз­ненного мира в имперской колонии. Часть тела можно поте­рять разными способами, в результате кастрации, или деколонизации, или к примеру бритья, или несколькими способами сразу. Изображая безликого колониального админист­ратора, Гоголь представляет его нос как имперский фетиш — «метонимию присутствия», где присутствие недостижимо, а его черты неузнаваемы. Для Ковалева нет бытия без носа. Все, что требуется целому, — власть, деньги, женщины — невозможно без носа. Когда нос на месте, он всего лишь малая часть цело­го, метонимия безупречного функционирования Ковалева как телесного и имперского субъекта. Исчезнув, нос становится всеобъемлющим символом нереализованных стремлений, сводной метафорой всех благ, тел и статусов, которые недости­жимы для безносого, — вице-губернаторской должности, вы­годной невесты, социальных развлечений. Часть тела становит­ся фетишем, когда она потеряна. Отношения части и целого у Гоголя аналогичны отношениям раба и господина у Гегеля. Пока часть является рабом целого, порядку ничто не угрожает. Но восстание части против целого еще более серьезно, чем восстание раба против господина, так как оно ставит под воп­рос глубочайшие основы культурного порядка, те, что кажутся самыми натуральными. Колониальные отношения пронизыва­ют все социальные тела, не исключая и тело Ковалева. Вместе со своим носом-сепаратистом Ковалев иллюстрирует загадоч­ную, будто из Гоголя, формулу, которую Хоми Баба повторяет без объяснений, как постколониальную мантру: «Два, но мень­ше чем один» (less than one and double) (Bhabha 1994: 130, 166). Писатель с образцовой имперской биографией, Гоголь ро­дился на Украине и переехал в Санкт-Петербург. В столице ему не удались две карьеры, чиновника и историка, но потом он преуспел как писатель и снова провалился как политичес­кий теолог. Гоголь — великий колониальный автор, стоящий в одном ряду с Джойсом и Конрадом. Его роман «Мертвые души» — сокрушительная критика имперского опыта. Герой, дворянин Чичиков, планирует переселить крестьян, куплен­ных им в Центральной России, в недавно колонизованные земли Херсонской губернии, чтобы потом заложить имение государству. Как покупатель он предпочитает умерших крестьян: так их легче перевезти с собой через пол-Европы на пти­це-тройке в Новороссию. Там, под Херсоном, еще можно было найти следы потемкинских деревень — подходящее место для мертвых душ. Но и внутренним губерниям, по которым ездит Чичиков, скупая души, не стоило доверяться; местные чинов­ники могли увидеть в проезжем дворянине ревизора, предла­гая ему дары и дочерей, а могли и выпороть, нарушая сослов­ные законы. Когда в 1836 году состоялась постановка «Ревизора», именно колониальный аспект авторского вообра­жения вызвал гневные отзывы критиков. Описанные события никак не могли произойти в Центральной России, разве толь­ко в Малороссии, или в Белоруссии, или вообще на Гавайях: где-нибудь «на Сандвичевых островах, во времена капитана Кука», писал критик Фаддей Булгарин (1836).

«Мертвые души» и «Ревизора» нужно читать как саги коло­низации, равные «Робинзону Крузо» или «Моби Дику». С носом или без носа, с мертвыми душами или живыми персонажи Го­голя — точные образы «человека пост-Просвещения, привязан­ного к своему темному отражению, которому он не способен противостоять, — к тени колонизованного им человека, кото­рая расщепляет его существование, искажает его профиль, нару­шает его границы, повторяет его действия на расстоянии, запол­няет и разрушает само время его бытия» (Bhabha 1994: 62). Колониальную природу гоголевского воображения подчеркива­ют недавние исследования, вдохновленные постсоветской трансформацией в Украине (Шкандрий 2001; Bojanowska 2007). Понятно, почему постколониальные исследователи обращают­ся к украинским корням и сюжетам Гоголя, но колониальная природа его трудов о России и русских — таких, как «Нос» и «Мертвые души», — ускользает от этих ученых: ее не разглядеть без концепции внутренней колонизации. Постколониальные исследования проясняют наше понимание Гоголя, но верно и обратное: Гоголь помогает понять, о чем говорит Хоми Баба.

В 1835 году, когда Гоголь читал лекции по всеобщей истории в Императорском Санкт-Петербургском университете, а Ковалев начинал службу на Северном Кавказе, лорд Маколей высту­пил с речью, опубликованной под заглавием «Заметки об обра­зовании в Индии». Будучи членом Верховного совета при бри­танском вице-короле Индии, Маколей доказывал, что только преподавание английского языка индийской элите сможет со­здать «переводчиков между нами и миллионами, которыми мы управляем». Образцом в этом деле он выбрал Россию:

Нация, которая прежде была столь же варварской, какими были наши предки до крестовых походов, за последние сто двадцать лет вышла из невежества… Я говорю о России. В этой стране создан обширный класс образованных лю­дей, которые достойны занимать самые высокие должнос­ти… Есть повод надеяться, что эта обширная империя, ко­торая во времена наших дедов, вероятно, отставала от Пенджаба, при наших внуках догонит Францию и Брита­нию на пути совершенствования (Macaulay 1862: 109—110).

Для Маколея метрополия и колония — ступени на лестнице всеобщей истории. Там, где Англия была в Х веке, Россия ока­залась в XVIII, а скоро там окажется и Пенджаб. В Англии каж­дая следующая стадия «совершенствования» мягко и постепен­но сменяла предыдущую. В пространстве Британской империи, однако, разные стадии прогресса сосуществовали и сталкива­лись между собой. Задачей империи было привести этот хаос — расы, касты, народности, сословия — к порядку: создавать ка­тегории, управлять иерархиями, регулировать дистанции, обу­чать элиты. После Петра Великого, писал Маколей, «языки За­падной Европы цивилизовали Россию. Нет сомнения, что они сделают с индусом то же, что сделали с татарином».

Немного позже российский критик Виссарион Белинский заметил, что без Петра «Россия, может быть, сблизилась бы с Европою и приняла бы ее цивилизацию, но точно так же, как Индия с Англиею» (1954: 5/142). Другими словами, Белинский считал самовестернизацию России ответом на страх ее колонизации Западом. Сам этот страх, разумеется, тоже пришел с запада; он был одним из тех «языков», которые Россия, как и Индия, заимствовала из Европы. И все же Индия была колони­ей, а Россия — империей; интересно, что, проводя свою анало­гию, Маколей не замечал разницы. Для Белинского же и его читателей ключевым фактом было то, что Россия — суверенное государство, а Индия — нет. Различие между высшими и низши­ми группами и в Британской, и в Российской империи было огромным, но в первом случае оно пролегало между метропо­лией и колонией, разделенных океанами, а во втором — меж­ду разными группами в пределах одной континентальной мет­рополии, чьи колонии находились внутри нее. В национальных государствах Европы линия прогресса была прямой; в их им­перских владениях она искривлялась и образовывала складки. Впоследствии с этим столкнулись и теоретики марксизма, когда занялись Россией; Троцкий назвал это явление «комби­нированным и неравномерным развитием» (Троцкий 1922, Trotsky 1959). Это значило, что передовые и отсталые общества одновременно существовали и по-разному развивались в Рос­сии, а их противоречия «неизбежно» должны были привести к революции (Knei-Paz 1978: 95).

В течение Высокого имперского периода, который начался победой России в Наполеоновских войнах (1814) и закончил­ся поражением в Крымской (1856), образованный класс в Рос­сии говорил и писал по-французски так же хорошо, как по-рус­ски. Часть дворян унаследовала еще и немецкий, а сливки общества говорили по-английски. Знаменитые произведения русской литературы отразили это многоязычие и часто следо­вали французским образцам (Meyer 2009). В «Евгении Онегине» (1832) «русская душою» Татьяна по-французски пишет письмо своему избраннику, русскому дворянину. Как и другие дамы из высшего общества, объяснял Пушкин, русским она владела хуже, чем французским. Для дворянской элиты французский был языком женщин и семейной жизни, а русский — языком мужчин, их военной службы и поместной экономики, где работу выполняли солдаты и крепостные, с которыми приходилось объясняться. В романе Толстого «Война и мир» (1869), дей­ствие которого происходит во время Наполеоновских войн, офицеры и чиновники говорят по-французски с женами и до­черями, по-русски с подчиненными и на смеси двух языков с равными. В отличие от Пушкина, который решил «перевесть» письмо Татьяны на язык русской поэзии, Толстой в своем ро­мане оставил длинные французские диалоги героев без пере­вода, ожидая, что они будут понятны читателю. Но общество быстро менялось, и уже в следующем издании Толстому при­шлось перевести эти фрагменты на русский.

Прочитав «Демократию в Америке» Алексиса де Токвиля, бывший офицер императорской гвардии Петр Чаадаев задал­ся в 1836 году вопросом: есть ли свое предназначение и у Рос­сии? Ответ его был уничтожающим: «В домах наших мы как будто определены на постой; в семьях мы имеем вид чужест­ранцев; в городах мы похожи на кочевников. Мы хуже кочев­ников, пасущих стада в наших степях, ибо те более привязаны к своим пустыням, нежели мы к нашим городам». В тот момент, когда империя была богата и обширна, как никогда, ее элита ощущала себя захватчиками в собственных домах, кочевника­ми в городе, чужестранцами в жизни. «Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это есте­ственное последствие культуры, всецело заимствованной и подражательной», — по-французски писал Чаадаев в «Филосо­фическом письме», обращенном к русской даме. Иллюстрируя свою мысль, Чаадаев сравнивал русских с «народами Северной Америки», среди которых есть «люди, удивительные по глуби­не»; у русских же нет своих «мудрецов» и «мыслителей» (1914: 110, 116). Чувство чужеродности в своей стране, ощущение остановившегося времени и критика подражательной культу­ры были субъективными компонентами внутреннего ориента­лизма (Condee 2009: 27)

Скандал начался, когда «Философическое письмо» опубли­ковали в русском переводе. Обличая Чаадаева, бывший сибир­ский чиновник не без основания писал, что он «отказывает нам во всем, ставит нас ниже дикарей Америки» (Вигель 1998: 78). Пробужденная Чаадаевым, группа интеллектуалов превратила его критику имперской культуры, «заимствованной и подража­тельной», в призыв к национальному пробуждению. Приняв название, данное им их оппонентами — «славянофилы», они заново изобрели глобальный язык антиимперского протеста, корни которого восходили к французскому Просвещению, Американской революции, критике британской политики в Индии Эдмундом Бёрком, наполеоновской оккупации герман­ских земель и, наконец, польским восстаниям против Россий­ской империи.

В 1836 году Гоголь писал: «Трудно схватить общее выраже­ние Петербурга. Есть что-то похожее на европейско-американ­скую колонию: так же мало коренной национальности и так же много иностранного смешения, еще не слившегося в плотную массу» (1984: 6/162). Как многих российских интеллектуалов того времени, Гоголя очень интересовала Америка. Он даже задумывался об эмиграции в Соединенные Штаты, и для него сравнение имперской столицы с Америкой звучало не так уж плохо. Консервативные мыслители 1840-х часто использова­ли колониальный язык, критикуя собственную культуру. Быв­ший гвардейский офицер Алексей Хомяков писал в 1845 году, что Просвещение в России приняло «колониальный харак­тер». В 1847 году он называл российское образованное обще­ство «колонией европейских эклектиков, брошенной в страну дикарей». Просвещенная Россия, по Хомякову, «как всякая евро­пейская колония во всех частях света», приняла «на себя харак­тер завоевательный, конечно, с самыми благодетельными на­мерениями, но без возможности исполнить их… и без того превосходства духа, который по крайней мере часто служит не­которым оправданием завоеванию». Он описал эти «колони­альные отношения» как «полускрытую вражду» между сословиями, где, с одной стороны, выступало «слишком оправданное» подозрение народа в отношении элиты, а с другой — «ничем не оправданное презрение» элиты к народу. На основе такого ана­лиза Хомяков ставил диагноз: российское общество страдает от «раздвоения», «подражательности», «ложного полузнания» и «умственной мертвенности». Как и его любимому автору, Гого­лю, Хомякову нравилась метафора «раздвоения», и он так же часто ее использовал. Раздвоение было вызвано петровскими реформами, а после них еще более увеличилось. Раздвоение — неизбежный результат слишком резких и быстрых социальных перемен. Раздвоение отделило народную жизнь от жизни выс­ших сословий. «Там, где общество раздвоилось… — там духов­ные побуждения теряют свое значение и место их, как я уже сказал, заступает мертвый и мертвящий формализм» (Хомяков 1988: 100, 43, 152, 96, 139).

Задолго до этого, в 1832 году, Хомяков написал трагедию о легендарном Ермаке — казаке, завоевавшем для русской коро­ны Сибирь. Хомяков не героизирует Ермака: он изображен рас­каявшимся преступником, которого проклял отец, бросил в тюрьму царь и предали товарищи-казаки. Шаман предлагает ему сибирскую корону, но Ермак выбирает самоубийство. Если бы героем подобной трагедии был Колумб или Кортес, ее бы восприняли как раннее и мощное антиимперское произведе­ние. «Ермак» не снискал успеха ни у критиков, ни у историков, а Хомяков потратил потом много лет на огромный ученый труд на довольно близкую тему, о миграциях и переселениях во все времена и у всех народов. В нем Хомяков подробно рассуждал о судьбах колонизованных народов — кельтов, индусов, готтен­тотов. Англофон и англофил, один из наиболее одаренных людей своего времени, — инженер, художник, историк и бого­слов — Хомяков был ревностным православным, как и осталь­ные славянофилы, но в особом творческом ключе (Engelstein 1999). Многие годы он переписывался со священником из Ок­сфорда об объединении Православной и Англиканской церк­вей; более того, он верил, что такое объединение возможно даже с кальвинистами (Хомяков 1871: 105). Писал ли он о Рос­сии или о мире, Хомяков постоянно думал об империи, коло­нии, миграции и, наконец, о раздвоении.

Пока британская администрация вводила изучение англий­ского языка в индийских школах, русский коллега Маколея, министр просвещения Сергей Уваров, решил, что европеиза­ция России зашла слишком далеко. В отчете о десяти годах де­ятельности в министерстве Уваров назвал успешным свое стремление «исцелить новейшее поколение от слепого, необду­манного пристрастия к поверхностному и иноземному» (1864). Примечательно, что свои проекты «национального образова­ния» Уваров вначале писал на французском, но затем переклю­чился на русский (Зорин 1997). Дилетант-востоковед и талан­тливый администратор, Уваров следовал за идеей «национальности», популярной в Европе после Наполеоновс­ких войн, и творчески переводил ее как «народность».

Прошло много лет с тех пор, как Уваров и Маколей плани­ровали новые системы образования для своих империй. В Ин­дии и в России национализм принял две конкурирующие фор­мы — бунтарскую и антиимперскую, с одной стороны, и официальную — с другой. Как Петр I был примером для Мако-лея, так Лев Толстой был примером для Ганди. Россия была ев­ропейской державой наряду с Британией и Францией и одно­временно территорией, куда цивилизация приходила с Запада, как она приходила в Индию или Африку. Именно поэтому Ма-колей сравнивал Россию не с Британской империей, а с ее ко­лонией — Индией. Самих русских, а не поляков или алеутов, империя обучала французскому с успехом, который Маколей стремился повторить, а Уваров — остановить. Этот успех длил­ся недолго, но был важен для всех аспектов имперской полити­ки и культуры. Он разделил интеллектуалов на тех, кто оплаки­вал утраченную исконную самобытность, и тех, кто приветствовал творческое начало культурной гибридизации. «Что такое учение, как не подражание?» — провозглашал исто­рик Сергей Соловьев, сын которого, Владимир, стал самым оригинальным русским философом (1856: 501). Многие — даже те, кто по другим поводам вряд ли согласился бы между собой, приходили к парадоксальному заключению, что Россия одно­временно и империя, и колония. Поздний последователь сла­вянофилов Федор Достоевский писал в 1860 году, что нет дру­гой столь же непонятой страны, как Россия. Даже Луна лучше изучена, утверждал он со знанием дела: он только что вернул­ся из сибирской каторги. Русский народ был для него загадкой, таинственным, всезнающим и радикально другим, и Достоевс­кий призывал подступать к нему с тем же трепетом, с каким Эдип подступал к сфинксу (1978: 18/41). Философ и правитель­ственный чиновник Константин Кавелин использовал колони­альную риторику, оправдывая в 1866 году медленный темп ре­форм, которые при его участии обретали силу закона: «Представим себе колониста, который в дикой глуши… впервые заведет хозяйство… Как бы хорошо он ни повел свое дело, сколько бы ни создал удобств для своей ежедневной жизни, все его успехи не выдержат никакого сравнения с обстановкой городского и даже пригородного жителя… Мы именно такие колонисты» (1989: 182).