Амнон Жаконт. Последний из умных любовников

Тетрадь первая

Два часа с минутами прошло с тех пор, как ты привел меня домой, дал несколько чистых тетрадей и велел описать все, что со мной произошло. Как только за тобой закрылась дверь, я приложил к ней ухо. Я услышал твой приглушенный голос. Один из тех двоих, что остались меня стеречь, произнес:
— Вы не беспокойтесь, у меня самого дома такой же…
Потом раздался стук хлопнувшей двери. Я бросился к окну и увидел, как ты пересекаешь наш садик по дороге к машине.
Когда ты отъехал, я осторожно поднял телефонную трубку и тут вдруг понял, что мне, в сущности, некому звонить: отец вернется только завтра, мать — где-то в городской больнице, а все прочие еще попросту спят в этот предрассветный час.
Выходит, я застрял здесь всерьез, запертый в собственной комнате, и непонятно даже, в каком качестве — заключенного, спятившего или того и другого разом? И зачем описывать произошедшее — тоже непонятно.
Чистые тетради пугают — мой английский кажется мне слишком бедным, чтобы изложить все подробности этих запутанных событий. И совсем уж непонятно, с чего начать.
Может, с того, что, родившись примерно семнадцать лет назад в Тель-Авиве, я рос в восьми других городах, разбросанных по всему свету? — но об этом ты уже знаешь. Или с того, что мы живем в Штатах уже несколько лет и отец работает в израильском культурном представительстве? — но ты знаешь и об этом (и уже наверняка  догадался, что культурные связи — не совсем та задача, ради которой его сюда послали, хотя он не так уж плохо рисует и вдобавок знает на память жизнеописания целой кучи художников, скульпторов, музыкантов и писателей, о которых никто, кроме него, никогда и не слыхивал)…
Я бы мог, конечно, начать рассказывать о матери, но во всем, что касается ее дел, я совершенно безнадежно запутался.
Остается, пожалуй, только одно — попытаться честно припомнить, с чего все началось. А началось все со школьной вечеринки.
Итак, вечеринка. У нас в школе на Форест-Хиллс есть такая традиция — за неделю до начала занятий отмечать конец летних каникул. В приглашениях, которые рассылаются ученикам, эту вечеринку именуют «Бэк-Ту-Скул», а для особо непонятливых разъясняют, как важно «укреплять дружеские связи» и «способствовать сплочению коллектива». Такое можно было бы еще пережить, но вот обязанность являться в маскарадных костюмах… В прежние годы в этом еще была какая-то прелесть новизны, но сейчас вся затея почему-то  представилась мне инфантильной и нелепой. Я отправил приглашение прямиком в мусорную корзину, однако наутро оно обнаружилось на кухонном столе. Дата вечеринки уже была отмечена в настенном календаре, и стоило мне появиться в кухне, как мать спросила, не нужно ли помочь с маскарадным костюмом.
Я заявил, что никуда не собираюсь идти. Мать, разумеется, утверждала, что я неправ.
— Если не позаботишься об укреплении связей, у тебя никогда не будет друзей.
— О каких связях ты говоришь? Следующим летом я кончаю школу. Через год все мои одноклассники разъедутся по колледжам, а я буду вкалывать в израильской армии. Буду торчать, заброшенный и всеми забытый, в каком-нибудь военном лагере…
Она состроила гримасу.

— Во-первых, ты не будешь заброшен и забыт. У тебя прекрасный английский, и отец уже говорил с одним человеком из армейской пресс-службы. Во-вторых, и военная служба когда-нибудь кончается, и ты  наверняка захочешь вернуться в Штаты, чтобы закончить образование. Поэтому важно, чтобы у тебя здесь были друзья…
Говоря о «друзьях», мать имеет в виду прежде всего Деби. Она возлагает на Деби большие надежды. Тут налицо явно иное отношение, чем ко всем моим прежним девчонкам, и все потому, что Деби дружит с матерью независимо от меня. Забегает к ней по утрам на чашку кофе, сопровождает на распродажи, не забывает дарить ей всякие безделушки и даже поверяет свои мелкие женские секреты.
— Кем нарядится Деби? — поинтересовалась мать.

— Деби в Луизиане.
— А другие?
— Почем я знаю? Наверно, как всегда — индейские вожди, шерифы, девицы из салуна, бэтмены, роботы, кто во что горазд…
Даже она сочла все это слишком банальным.

— Какие болваны! — добавил я, чтобы окончательно закрыть тему. — Рядятся в старые платья и пижамы, а то вообще в костюмчики своих малолетних сестричек…
Я вернулся к себе в комнату и раскрыл книгу, надеясь, что вопрос исчерпан. Но не прошло и часа, как мать появилась в дверях и объявила:
— Я нашла!
— Прекрасно, — ответил я, не отрываясь от книги.
Она прошла на середину комнаты и торжественно провозгласила:
— Ты оденешься женщиной!
— ?!
Ее глаза горели восторгом.
— Если надеть на тебя парик и переделать одно из моих платьев, ты будешь… — она поискала подходящее слово и наконец нашла, — …совершенно необыкновенным.
— Не хочу быть необыкновенным, — сказал я. — И вообще не хочу идти на эту вечеринку. И уж во всяком случае, не собираюсь идти по улице или ехать в автобусе в таком дурацком виде.
— Я дам тебе свою машину.
Это уж было совсем из ряда вон. Я месяц как получил водительские права, но до сих пор ни один из них так и не дал мне хоть раз попользоваться машиной. Отец ссылался на то, что его автомобиль принадлежит консульству, а мать отговаривалась тем, что ее машина слишком стара.
— Видишь, как ты мне дорог? — сказала она. — Я готова сидеть тут целую ночь и волноваться, пока ты там один разъезжаешь в темноте, и все потому, что понимаю, как важно, чтобы ты укреплял связи с  коллективом.
— Никуда я не поеду, — снова повторил я.
Она вышла, не говоря ни слова. Я остался наедине с книгой и вдруг поймал себя на том, что представляю, как веду машину по скоростному шоссе, обгоняю редкие ночные попутки и стрелка спидометра медленно поднимается к шестидесяти пяти. У меня вообще чересчур развитое воображение — порой достаточно представить себе какую-нибудь вещь, и я тут же начинаю ощущать ее вкус и запах. Вот и сейчас я отчетливо слышал мелодию, льющуюся из радиоприемника машины, посвистывание ветерка за ее стеклами, негромкое постукивание колес на
стыках недавно отремонтированной дороги.Чуть позже, выйдя на кухню перекусить, я увидел, что дверь в подвал открыта и мать роется там в одном из громадных сундуков, которые мы постоянно возим за собой
из страны в страну.
— Ага! — воскликнула она, увидев меня. — По-моему, я нашла то, что тебе нужно.
И показала какое-то огромное нелепое платье. На этот раз я ничего не ответил. Платье выглядело чудовищно, но мысль о машине уже  застряла у меня в голове и только дожидалась своего часа.
Утром в день вечеринки я, как обычно по воскресеньям, отправился в школу на очередную бейсбольную встречу. Я сидел в ожидании на скамейке запасных, как вдруг кто-то из наших спросил:
— Ну, кем ты решил нарядиться сегодня вечером?
— Женщиной! — выпалил я, не раздумывая.
Все так и покатились, и тут я окончательно решил, что не пойду ни на какую вечеринку.
Но по дороге домой что-то во мне сдвинулось. Вот так всегда: посторонним я кажусь этаким залихватским парнем, которому море по колено, немного нахальным и даже хамоватым, но стоит переступить порог дома и увидеть мать, как я тотчас становлюсь натуральным пай-мальчиком. Преданным и послушным. Наверно, тут все дело в том, что мы с ней так похожи. А может, и в том, что отец вечно в отъезде. Но как бы то ни было, а в общем, в то воскресенье, вернувшись домой и обнаружив на своей постели то самое платье из сундука и рядом с ним колготки, длинную цепочку с розовыми камешками и даже курчавый парик точь-в-точь как ее собственные волосы, я почему-то без всяких возражений напялил все это на себя.
Мать еще немного покрутилась вокруг меня, подкрасила лицо, припудрила пробивающуюся щетину, я глянул в зеркало — и испытал странное чувство. Вообще-то я покрупнее телом, но во всем остальном мы действительно очень похожи: те же полные губы, округлый подбородок, смуглая кожа, темные волосы, даже улыбка — и теперь,
глядя в зеркало, я сам готов был поклясться, что вижу не себя, а ее, только лет на двадцать моложе.
— Как мы похожи! — радостно воскликнула она. — Нет, но как же мы похожи!
Она не успокоилась, пока я не встал перед зеркалом рядом с ней и не подтвердил, что мы выглядим как сестры-близняшки. Что-то во всем этом меня вдруг покоробило. Вроде на самом деле это она идет на вечеринку, а я всего лишь одалживаю ей на время свое тело и свои
пресловутые «связи с коллективом». Сняв парик, я торопливо сказал:
— По-моему, это не самая удачная идея.
Она посмотрела на меня с таким удивлением, будто я сообщил ей, что намерен сию минуту сменить пол или перейти в другую религию.
— Нельзя отступать в последний момент!
И с этими словами она приподнялась на цыпочки, вернула парик на надлежащее место, прилепила на шею мушку, расправила лифчик, набитый скомканной бумагой, и подтянула спустившиеся было  колготки. Теперь я был ее абсолютной копией.
Пора было выходить. Она пошла со мной к гаражу и только тут, кажется, осознала, что собственноручно реализует один из тех кошмаров, которые ее постоянно преследовали, — дает мне машину, на которой я могу врезаться в грузовик или в поезд. Ее глаза потемнели —
казалось, она лихорадочно ищет повод передумать.
— Дай слово, что ты никуда больше не поедешь, только в школу и обратно, — сказала она.
— Только в школу и обратно, — подтвердил я.
Отъезжая, я еще раз увидел, как она стоит под дождем, запахнув на себе халат. Но я уже был на шоссе, я был в машине, я был один и рассчитывал извлечь из этого максимальное удовольствие.
Увы, до школы было совсем недалеко, а дорога оказалась сплошь забита машинами — даже на школьной стоянке все места были заняты. Я поставил машину двумя колесами в кювет (отец называет это «парковкой по-израильски» — никакому американцу, говорит он, и в
голову не придет так парковаться), пересек влажный газон и  перепрыгнул через деревянный заборчик. Одна из туфель все-таки попала в лужу. У входа шептались друг с другом несколько Ковбоев и одетый во все черное Пират, на лестнице толкались девчонки в нарядах Фермерских Дочерей и Певичек из Ресторанов. Я остановился у порога, постоял, постоял — и повернул обратно. Не знаю, что было тому причиной — то ли промокшие ноги, то ли внезапная мысль о том, что шутка с переодеванием в собственную мать чересчур уж серьезна. А может, я просто представил себе, что как бы я ни выкаблучивался на
этой дурацкой вечеринке, мне все равно не избавиться от ощущения одиночества. В общем, как бы то ни было, я решил вернуться домой. Вылезти из кювета оказалось не так-то просто, но в конце концов это все-таки удалось, и еще через несколько минут я уже снова был около нашего дома.
Меня поразила полная темнота. Темно было в гостиной, темно в спальне, даже гараж был погружен в темноту, хотя обычно родители оставляют там свет, чтобы легче было въезжать. Остановив машину на дорожке, я открыл гараж дистанционным пультом. Дверь, как всегда, грохнула о притолоку с таким шумом, будто столкнулись два товарняка. Но в доме не зажглась ни единая лампа.
«Куда она могла деться, в такое позднее время и без машины?» — подумал я.
Так или иначе, но заходить в дом не хотелось. Я нажал на кнопку, закрывающую гараж, и, не дожидаясь, пока дверь снова опустится, тут же вырулил обратно на шоссе. Включил радио, приоткрыл окно и отдался музыке, движению и ветру. Вот теперь я мог наконец насладиться тем кайфом, которого так и не ощутил во время поездки
в школу.
Миль примерно через пять я подъехал к перекрестку, с которого наметил свернуть к моей любимой кондитерской. Уже показал было поворот, как вдруг сообразил, что в таком наряде не могу и думать куда-нибудь войти.
Ничего не поделаешь, пришлось возвращаться. В поисках развязки, с которой можно было бы повернуть назад, к дому, я доехал до выезда номер четыре, где, помнилось, был мост через шоссе. Подъехав к нему, я наклонился вперед, чтобы лучше разглядеть дорогу.

И тут я увидел их в зеркале.
Они явно следили за мной. Ошибки быть не могло — ехал я очень медленно, чтобы не пропустить поворот, и ряд возле меня был совершенно свободен, но они даже не думали обгонять. Я еще больше сбросил скорость — они тоже (я говорю «они», потому что мне показалось, что за стеклом просматриваются два профиля; зеркало
было маленькое, и всю машину я не видел — только хромовый бампер «шевроле» и кусок крыши синего цвета).
Я решил съехать на обочину, но тут дождь усилился, и я испугался, что завязну. Тогда я погнал вперед. Тридцать… Тридцать пять… Сорок пять… — больше на этом отрезке не разрешалось, но эти не отставали. Они шли
за мной на том же расстоянии и с той же скоростью. Когда я наконец нашел мост и просигналил влево, они тоже просигналили влево. Я вышел в левый ряд — они за мной. Оставалось последнее средство, которое мне часто доводилось видеть в кино. Резко тормознув, я круто
рванул руль и пересек сплошную белую линию. Машину вынесло на обочину. Они промчались мимо на большой скорости, но, увидав меня на обочине, тут же попытались затормозить. К счастью, им это не удалось — машины, что шли за ними, возмущенно загудели, и им пришлось остаться в своем ряду, который вынес их на мост.
Минуту-другую я маневрировал, выбираясь из липкой грязи. Вернувшись на шоссе, снова двинулся на юг.
Теперь в зеркале заднего вида мои глаза наблюдали одну только темноту. И тут подумалось: это запросто могла быть ошибка — пара стариков возвращались с ночного сеанса и прилепились к впереди идущей машине, чтобы не сбиться с дороги, или какие-нибудь туристы, которые не знают здешних мест, а то и просто двое парней решили
позабавиться. Будут завтра рассказывать, как они напугали какую-то женщину в машине.
За всеми этими размышлениями я не заметил, как уперся в мост Вашингтона. Разворачиваться было уже поздно — пришлось пошарить в машине (у матери всегда припрятаны несколько долларов) и насобирать мелочь, чтобы уплатить за проезд.
Времени было полдвенадцатого ночи, но машины шли сплошным потоком, из которого мне удалось выбраться только возле туннеля Линкольна.
И тут я опять их увидел.
Ты, конечно, спросишь, почему я думаю, что это были именно они. Мало ли на свете синих «шевроле» с хромированным бампером и двумя пассажирами? Но у меня было ясное чувство, что это те же самые. Каким-то загадочным образом они ухитрились догнать меня и снова
сесть на хвост.
Страха не было, скорее — какое-то неприятное любопытство. Впрочем, особенно размышлять было некогда.
Впереди вдруг появился барьер, перегораживавший чуть не половину улицы — он отворачивал все идущие в туннель машины в сторону, чтобы дать выезд автобусам, которые тяжело выбирались из здания автовокзала. Я снова глянул в зеркало — они были далеко, в свете наружных фонарей, а я уже пересек черту темноты у въезда в туннель. Еще успел подумать, что сейчас от них оторвусь, но тут услышал звон разбиваемого стекла.
Что-то острое ударило в заднее боковое окно, чья-то рука в кожаной перчатке раздвинула повисшие осколки стекла и легла на защелку дверцы. Мгновение спустя кто-то тяжело опустился на заднее сиденье, и на каком-то странном английском негромко произнес:
— Продолжайте ехать. Не оборачивайтесь.

Я попытался что-то сказать.
— И помалкивайте, — добавил он внушительно.
Мне не раз доводилось слышать, как людей грабили в их машинах, и у меня были для подобного случая выработаны свои хитроумные планы, но странное дело — в эту минуту не удалось вспомнить ни одного из них. Пробка впереди начала рассасываться, и я услышал:
— Поехали!

Я стал лихорадочно соображать, сколько долларов смогу насобирать в машине, нет ли чего-нибудь стоящего в багажнике, но тут в голову пришла смешная мысль, что это могла быть попытка изнасилования: его мог ввести в заблуждение маскарадный костюм — может, он решил,
что в машине женщина? — и я попытался стащить с головы парик, чтобы он понял свою ошибку.
— Обе руки на руле, — тихо сказал он.
Я все пытался разглядеть его лицо в зеркале, но он предусмотрительно сел так, чтобы мне ничего не было видно — кроме широкого тупого капота проклятого «шевроле», который продолжал держаться за нами.
— У нас не будет никаких проблем, правда? — спросил голос за спиной.
Я кивнул и почему-то подумал: как он там сидит на этой куче острых осколков?
И тут вдруг он произнес на чистейшем иврите:
— Ну, вот и отлично. У меня есть для вас сообщение, миссис Левин.
Иврит меня, конечно, потряс. Но еще больше потрясло, что он назвал меня «миссис Левин». Он явно принял меня за мать!
— Сообщение такое, — снова заговорил он. — Вы должны кончить это дело.
Я открыл было рот, но тут же его захлопнул.
— Кончить, — с силой подчеркнул он, — и порвать все отношения. Иначе вам будет плохо.
«Кончить, — мысленно зазубривал я, соображая, что придется передать матери этот разговор слово в слово. — Кончить… порвать все отношения… иначе будет плохо…»
— Мы понимаем, что порвать связь за один день невозможно, — вкрадчиво сообщил он. — Мы, собственно,
и не заинтересованы в этом. Мы не заинтересованы… э-э… в резких движениях. Скажем, за неделю — вас устраивает?
Я молча кивнул.

— Даже две недели. — Он чем-то посветил, — видимо, посмотрел на календарь наручных часов. — Сегодня двадцать четвертое августа. Значит, крайний срок у нас будет шестого сентября, как раз перед Днем труда. Двух недель вам хватит, не так ли?
Движение в туннеле стало более плотным, мы ехали медленно, и он, казалось, совсем уже освоился в машине, потому что голос его звучал вполне обыденно:
— Я дам вам время до последнего дня. И надеюсь, что вы нас не разочаруете. Потому что если не порвете эту связь до шестого сентября, у нас не будет выбора. Может быть, мы подождем еще день, а может — нет, но уж седьмого, самое позднее, нам придется принять меры.
«Седьмого сентября», — заучивал я.
— И, поверьте, вам это будет неприятно. — Он наклонился вперед — я слышал за спиной его дыхание — и откашлялся. — А с ним… — он снова откашлялся, — …с ним нам придется кончать.
И тут произошло сразу несколько неожиданных событий. Я чуть не врезался в очередной барьер, резко тормознул и рванул руль, чтобы его объехать, парик сорвался с булавок, сполз на лоб и закрыл глаза, машину со скрипом и лязгом протащило вдоль стены туннеля, и я ощутил сильный удар сзади. Этот «шевроле», не успев остановиться, врезался мне в бампер.
Человек на заднем сиденье, видимо, понял, что обращался не к тому, за кого меня принимал, — громко чертыхнувшись, он выскочил из машины. За мной оглушительно гудели и сигналили. «Шевроле» несколько раз
дернулся, вминая меня в стенку, потом резко оторвался от машины и понесся в глубь туннеля, точно огромный раненый зверь, — я только и заметил что серое пальто, которым водитель прикрыл боковое стекло.
Первым прибыл на место полицейский на мотоцикле, который даже не приказал мне выйти из машины, а просто оттолкнул с водительского места, сел за руль и вывел машину из туннеля. Затем появились еще двое полицейских, которых куда больше заинтересовали парик, женские туфли и набитый бумагой бюстгальтер, чем разбитое окно и вообще сама авария. О неизвестном и его угрозах у меня хватило ума не рассказывать. В ту минуту я еще думал, что достаточно передать этот загадочный разговор матери, и все будет в порядке. Тебе это, конечно, покажется наивным, но, согласись, в семнадцать лет много ли человек знает о сложностях реальной жизни?! Ну, остальное легко себе представить. Полицейские позвонили домой, мать приехала и забрала меня на такси, а машина осталась мокнуть под дождем там, куда ее выволокли, — в крайнем ряду шоссе на Нью-Джерси, сразу на выезде из туннеля.
По дороге домой мы с матерью не разговаривали. Только один раз, на освещенном перекрестке, она глянула на меня с таким удивлением, словно впервые увидела мое загримированное лицо, сбившийся парик и косо висевшую фальшивую грудь.
Войдя в гостиную, она рывком сбросила туфли и села в кресло, поджав под себя ноги. Я сорвал с себя остатки маскарадного костюма, натянул джинсы и тоже рухнул в кресло, напротив нее.
— Я не мог говорить по дороге, — начал я. — Не хотел, чтобы таксист слышал. Только ты не думай, это не была простая авария.
Она молчала.
— Какой-то незнакомец разбил стекло, открыл дверцу и влез в машину. Он думал, что это ты. Он что-то говорил про седьмое сентября…
Она нетерпеливо выдохнула.
— Чем выдумывать, лучше объяснил бы, как ты оказался в туннеле.
Тут я должен тебе кое в чем признаться. Мне дома не особенно верят. Было время, когда я взахлеб рассказывал самые невероятные истории. То придумывал, будто отец — второй муж у матери, а раньше она была замужем за известным французским горнолыжником, который и
есть мой настоящий отец. То сообщал всем и каждому, что наш старенький «форд фейрмонт» — временная замена шикарного «линкольна континенталь», который мы отдали в починку. Все это давным-давно прошло, и с тех пор я изрядно вырос, но дома этого не забыли. Мать, правда, ухитрилась каким-то образом найти в моем безу-
держном вранье «положительные моменты» (решив, что это свидетельствует о наличии художественной фантазии, которая сулит мне будущее великого писателя), но отец — тот всегда смотрел на меня таким испытующим взглядом, что, даже говоря сущую правду, я все равно старался быть предельно точным в любой детали.
Сейчас, рассказывая матери о человеке, разбившем стекло в машине, я тоже старался быть предельно точным. Тем не менее, дослушав эту часть моей истории, она сокрушенно произнесла:
— Все-таки зря я прощала в детстве твои фантазии.
Отец был прав. Теперь мы пожинаем плоды твоего легкомысленного воспитания.
— Да я же правду говорю!
— Два подозрительных человека, синий «шевроле», разбитое окно — сколько ты наворотил, чтобы оправдать самую обычную аварию! Да еще в таком месте, куда вообще обещал не ехать.
— Но выслушай же до конца!
— Только в том случае, если будешь говорить правду. С кем ты столкнулся? Как это случилось?
— О Боже…
Она встала и вышла из кухни. «Может, мне это все действительно почудилось? — уныло подумал я. — Может, попав в аварию, я просто получил сотрясение мозга, вот и припоминаются всякие небылицы?»
Снизу послышался глухой звук вращающейся бельевой сушилки. Я пошел на звук и обнаружил мать в подвале. Стоя в углу, она набивала мешочек для мусора обрывками каких-то бумаг. Я устало опустился на ступеньку.
Что-то в ее движениях говорило, что она готова искать примирения. Потом, подняв голову, мягко сказала:

— Прими душ и иди спать.
— Мама, послушай…
— Не надо больше об этом.
— Но мне необходимо тебе передать. Он сказал, что ты должна что-то кончить до седьмого числа. Я не вру. Поверь мне, я не вру!
Она снова отвернулась и стала деловито уминать мусор в мешке. Помню, я еще удивился, откуда у нас в подвале столько мусора. Но мне лень было об этом думать.
Хотелось лечь. Собрав все силы, я твердо сказал:

— Я не уйду отсюда, пока ты меня не выслушаешь.
Она стала подниматься по лестнице. Секунду спустя я почувствовал ее влажный поцелуй на лбу. Она пахла духами и шампунем.
— Хорошо, мой мальчик, — успокоительно сказала она и, пользуясь случаем, снова поцеловала меня. — Расскажи, что у тебя на сердце…
— Этот человек… он сказал, что ты должна порвать какие-то отношения. Он сказал — связь. До шестого… в крайнем случае седьмого сентября. Он говорил так, словно ты знаешь, в чем дело. Как будто бы он с тобой уже
об этом говорил раньше. А главное… — я боялся открыть глаза и обнаружить, что она ушла — …главное, он сказал, что, если ты этого не сделаешь, они с кем-то покончат, и тебе тоже будет плохо…
Глаза я все-таки открыл. Ее лицо было совсем близко.
Она улыбалась.
— Ну вот, все рассказал, да? А теперь успокойся и иди спать.
И она снова спустилась вниз, к дурацкому мусорному мешку.
— А я и так спокоен! — закричал я. — Если тебя это не волнует, то уж меня подавно! Чего волноваться из-за какого-то человека, которого, может, вовсе и не было!
Я проснулся в начале девятого и сразу же понял, что на работу не успеть. Автобус с остановки уходит каждые полчаса, и езды еще добрый час, да и до остановки идти и идти — машина-то разбита.
Я набрал номер библиотеки. На другом конце трубку подняла моя начальница. Я сказал, что сегодня на работу прийти не смогу.
— Надеюсь, у вас есть для этого уважительная причина, молодой человек? — язвительно поинтересовалась она. Самой всего под тридцать, а меня именует «молодым человеком»! Строит из себя ученую даму, понимает, что иначе ей, с ее плоской грудью и кривым носом, в жизни
не пробиться.
— Я попал в аварию, — терпеливо объяснил я.
На нее это не произвело ни малейшего впечатления.
— Когда же мы можем рассчитывать вас увидеть? — спросила она с той же язвительностью.
— Завтра, — буркнул я.
Но та не отставала.
— Если вы пропустите больше двух дней, я буду вынуждена доложить мистеру Кэю.
Мистер Кэй — это начальник отдела каталогов, этакий низенький человечек с худым лицом и в очках без оправы. На вид безвредный, но кто его знает, что там у него внутри, как говаривал отец.
— Понятно, — сказал я.
— Вот именно! — удовлетворенно отметила она и положила трубку.
Все последние годы я на каникулах работал в библиотечном каталоге, и еще ни разу не пропустил ни единого дня. Поэтому сейчас, оставшись дома посреди недели, я испытывал странное чувство легкости и безделья. Неторопливо оделся и вышел в коридор. У двери в подвал
валялся вчерашний маскарадный костюм, дверь в комнату матери была приоткрыта — она лежала поперек кровати, с головой укрывшись одеялом. Ночная лампа все еще горела, раскрытая книга валялась на полу. Рядом с кроватью стояли черные туфли на высоких каблуках — я
никогда у нее таких не видел. Где это она гуляла в таких туфлях? А где она вообще проводит время, когда отца нет дома? — вдруг подумал я. Странно, но, если вдуматься, я ведь в действительности почти ничего о ней не знаю…
Впрочем, додумывать эту мысль почему-то не захотелось. Я прошел на кухню, приготовил себе завтрак, но еда не шла в рот, и я отправил содержимое тарелки в мусороизмельчитель.
Машина зажужжала вхолостую. Что-то там испортилось.
Я отвинтил крышку. Ну конечно — лезвия ножей застряли в бумажных обрывках. Я выгреб эту кашу из машины. Там были какие-то коричневые кусочки с вытисненными на них буквами. Я попробовал их соединить.
Все ясно — мать зачем-то пыталась измельчить в машине мешочек для мусора вместе со всем его содержимым. Зачем ей это вдруг понадобилось?!
Очистив горловину, я попробовал вставить ножи на место. Но те не садились. Я их снова вытащил и сунул руку внутрь.
Там был какой-то гладкий, плотный кусочек, который упрямо цеплялся за внутреннюю стенку. Что бы это могло быть? Я попытался подцепить его вилкой, потом карандашом — ничего не получалось, он упорно не хо-
тел вылезать. Пришлось все развинтить и поставить мусороизмельчитель под струю воды. Вместе с размокшими остатками бумаги и ошметками мусора в раковину хлюпнулось что-то твердое.
Это был обрывок фотопленки. Точнее даже, слайда. Но не обыкновенного цветного, какие отец делал на наших домашних торжествах, а размером с обычную фотографию и целиком покрытого мелкой сетью каких-то едва заметных надписей и линий, которые придавали ему серо-каштановый оттенок. Откуда он взялся в мусороиз-
мельчителе? Это было весьма странно. Я был заинтригован. Промыв слайд под краном, я положил его на край раковины сушиться. Потом пошел к себе в комнату и взял там лупу.

Сначала я увидел только бессмысленную паутину линий. Пришлось повертеть слайд во все стороны, посмотреть его так и этак, пока мне наконец не стало ясно, что передо мной рисунок, точнее — чертеж какого-то механизма. Чертеж был очень уменьшенный, но четко разли-
чимый. Среди многочисленных трубок и клапанов явно выделялся какой-то фланец. То здесь, то там квадратные буквы определяли название детали. Большинство из них трудно было прочесть. «Пневматический клапан», — прочел я. И еще — «ниппель».
Поднеся слайд к окну, я стал рассматривать его на просвет. В правом углу, в специальной рамке, были оттиснуты буквы «TS». Чуть ниже удалось расшифровать надпись: «Агитатор; чертеж номер 1205 из 6827
листов». Слово «агитатор» показалось знакомым, но я никак не мог припомнить откуда. Интересно, где же остальные 6826 листов? И откуда взялся этот в мусороизмельчителе?
Еще вчера утром я бы выбросил такую находку в мусорное ведро или снова сунул ее в мусороизмельчитель. Но сегодня что-то заставило меня завернуть загадочный слайд в бумагу и положить в карман. Механически совершая все эти действия, я не переставал размышлять, чему вообще может служить подобный слайд, кому он принадлежит, каким образом оказался у нас в подвале, зачем мать сунула его в мусорный мешок, а главное — почему пыталась его уничтожить?