Андрей Виноградов «В Портофино, и там…»

Часть I

ШАЛОСТИ ВООБРАЖЕНИЯ

Есть ли хоть что-то в этой жизни, чего не могу я себе представить ни при каких обстоятельствах? Как ни быть?! Разумеется, есть! К примеру, президент только что обратился к народу по поводу начала войны или роста налогов — без разницы, лишь бы повесомее новость, — а теперь, переодетый в домашнее, он держит носки на вытянутой руке, морщится, принюхиваясь издалека, решает, стоит ли надевать их завтра, во второй раз. Совершенно, кстати говоря, любой президент, безразлично какой страны. Никаких намеков. Так вот: событие представить могу, а запах — нет. Масштаба личности недостает. С таким ярко выраженным дефектом воображения и робкой самооценкой я неведомо как дотянул до очередного в своей жизни «пятьдесятневажнокакого» лета и отправился в одиночное плавание по Средиземному морю в надежде, что мои ничтожные по сути своей недостатки и на этот раз не помешают извлечь из заведомой авантюры львиную долю предвкушаемых удовольствий. Напланировал их я, надо сказать, не густо, меньше, чем заслужил, тем не менее и от этих сдержанных, скромных фантазий мое природное благоразумие с завидной готовностью впадало в тоску и отчаяние. Общий тонус, однако, от этого не страдал, что важно. Стою теперь на причале — дурак дураком: в одной руке багор, в другой — желтая, тридцать на сорок, если в сантиметрах и «на глаз»,наглухо задраенная пластиковая сумка с оранжевой надписью на английском «Грэб Бэг». Что-то вроде «Хватай-беги». Возможно, в такой клади — по предназначению, а не по виду — в мою родную речь затемно контрабандой пронесли понятие «заграбастать». Правда, могло случиться — слово это пошло от нас, иноземцы лишь тару под него подогнали. В таком случае мне, москвичу, страстно хочется заподозрить у слова и им обозначенного явления петербургские корни, продискутировать с кем-нибудь из единомышленников эту тему, но нет уверенности, а раз нет уверенности, то и не спорю. Во-первых, не с кем. Во-вторых, я не филолог, да и спорщик из меня убогий — все норовлю поскорее выпить на мировую. Нервничаю, от этого всякая ерунда и лезет в голову, хотя причин никаких, я всего лишь жертва обстоятельств и весьма острого, с поправкой на возраст, зрения: два с половиной — три, «плюс». Полагаю, примерно такое же у орла… с приличным налетом. Не у орленка, заметьте, какого зачуханного, жизни еще не вкусившего, а у орла! В общем, углядел «орел» сумочку… Приперло раньше всех прочих на сушу сойти… Размяться, видите ли, решил, восстановить жизнедеятельность организма, а тому только пива подай, остальное без надобности. Будто первый раз…
Я еще раз осматриваюсь. Никаких перемен. Причал был по-прежнему неопрятен и пуст как старушечий рот. Наверное, со стороны я напоминаю сильно подросшего — «почти до старости» — чудаковатого пионера из «Добро пожаловать или посторонним вход воспрещен»: багор сойдет за орудие лова, нехитрая добыча в руках, лицо выражает… С этого места, пожалуй, появляется заметное расхождение с киношным персонажем, причем сразу весьма драматическое; будто идешь по воде — все по колено да по колено, потом — раз, и омут… Нет на моем лице никакой наивности или вопрошающей туповатости, как у героя, произносившего «А че это вы тут делаете, а?» или «А че это вы здесь делаете, а?» — за точность цитаты не поручусь, надо бы, надо пересмотреть кино. Сегодня моим лицом распоряжаются по своему усмотрению здоровая тупость и нездоровая бледность. Противно сознавать, насколько ладно они сосуществуют. Моя бывшая половина — выученный художник-портретист, «работавшая» барских детей и собак с фотографий и сменившая на пике карьеры палитру на молоточек аукциониста, наверное, оценила бы меня сегодняшнего в следующих выражениях: «Набросок бессмысленного, выцветшего лица в серо-зеленых тонах. Очень реалистично и достоверно. Мне можете верить, я лично была знакома с натурщиком. И уверяю вас, это недорого, стартовая цена весьма и весьма умеренна. Обратите внимание, как искусно выполнены глаза — вроде живые, но без всякого выражения; седые пряди забраны на затылке в хвост — такие же блеклые; морщины старого сластолюбца…» Наверное сейчас я даже у «бывшей» вызвал бы толику сострадания и вымолил бы, если не пиво, она его терпеть не могла, обзывала «пойлом для завивки на бигуди», то хотя бы тарелку каши с немушкетерским названием«размазня» и ехидным довеском вдогонку — «Вот вас и двое».На самом деле я совершенно не голоден, про жену вспомнил из-за скоротечного приступа жалости к себе самому; с чего бы еще? Уже, слава богу, отпустило. Подумал — само по себе обнадеживающий симптом, — что «Сотбис» — отличная кличка для собаки и даже попрактиковался негромко: «Сотбис! Сотбис, ко мне! Сотбис, дай! Лежать, Сотбис! Фу, Сотбис!» Классно! Но ради имечка собаку заводить вряд ли стоит.
От сумки и багра ощутимо несет соляркой, значит и от меня теперь тоже, а нужен совсем другой дух — надежды. Вот раздастся прямо сейчас с одной из лодок радостный вопль узнавания желтой поклажи и осчастливленный растеряха выставит соседу стаканчик чего-нибудь. Уж я бы точно не поскупился, за спасенное-то имущество. Это же настоящий тост: «За спасенное имущество!» Гуси, наверное, так отмечали спасение Рима. Их начиняли гречневой кашей и обкладывали кислой капустой, а они отмечали… Отмечали в людях недостаток человечности и черную неблагодарность. Думали, наверное, открытие… Интересно, в американском суде употребляют это словосочетание, или это исключительно русская образность, все градации… Сука ты, к примеру, или сука ты полная… Это я, скорее всего на случай, если прямо сейчас объявляется владелец «Грэб Бэга», получает его от меня из рук в руки и говорит: «Спасибо». А я стою, в руках более ничего. А он еще раз: «Спасибо». Что еще мне ему сказать? «Пожалуйста, рад услужить…» Нетушки! Пусть без тостов, можно вообще без соблюдения натужных приличий, если в тягость… Просто и по-быстрому, по-людски: «Давай сумку — держи выпить». А я ему — «На! Давай!» Можно и молча, в конце концов, главное — внутренний темп и непрерывность действия: «давай-держи-на-давай». Сколько скрытой эмоции, с ума сойти… Дух надежды стек с лицемерных небес, нынче обидно ратующих за здоровый образ жизни, поструился в воздухе невидимыми ручейками, поизголялся недолго — мне даже показалось, шепоток расслышал: «Поправиться, чай, мечтаешь, болезный…» — и сдуло его, как это сплошь и рядом бывает, в бесконечно открытое море. Круглые сутки, заметьте, открытое… Пожалуй, и хорошо, что сдуло именно в море: там без надежды вообще никак, труба! Чувствую себя как артист, вчера утвержденный на главную роль вместо своего самого близкого друга — такое вот тяжелое и одинокое, подчеркиваю, похмелье. Оно же, с другой стороны, тяжелое похмельное одиночество. Очень тяжелая форма. «Тяжелое» — ключевое определение. Поддавшись случайному проблеску мысли и секундному искушению, быстро взвешиваю на руке желтую сумку, качаю не сильно, но резко. Прислушиваюсь… Увы: по весу, по отсутствию звуков внутри — шансов практически нет, ноль, голяк. Шельмует, лукавый, тешится. Откуда им, шансам, взяться, если у меня у самого такой же «Грэб Бэг», только размером меньше, и в нем все как в этом, как предписано — вода, аптечка, ракетница, компас… Ничего стрессопоглощающего. Совершенно бесполезный набор, руль и цепь без велосипеда. Сегодня же, если выживу, пересмотрю комплектацию, заочно поспорю с авторитетами и переработаю список того, что необходимо для спасения. В каждом деле необходим творческий подход. Выдумали, яйцеголовые, — компас, ракетница… Одно слово — иностранцы. Наши люди по трезвому делу из ракетниц не палят, а выпьют — все, что стреляет, лучше убирать от них подальше, прятать. Я еще раз напрягаю орлиное зрение и, добившись-таки от окружающего мира относительной четкости, обвожу взглядом короткий неровный строй потрепанных ночным штормом яхт. Даже мне, похмельному и, если без шуток, подслеповатому, особенно поутру, заметно, что некоторым изрядно досталось — царапины, свежие сколы на бортах купальных платформ. В стороне от причала несколько лодок и вовсе валяются на камнях, как киты-самоубийцы. Чуть выше их — матрос из портовой администрации. По-видимому, охраняет имущество. Мудро: курорт кишмя кишит богатыми людьми, которые уже и не помнят, с чего начинали; а ну как, ностальгируя на досуге, вспомнят? Бодро машу матросу желтой сумкой — вполне возможно, что оттуда ее и пригнало, волной или течением, но он отворачивается от меня и закуривает. Не видит, наверное, или как раз наоборот. Да нет, скорее всего, лицо от ветра спрятал, чтобы прикурить сподручнее. Да пошел он… Толкового сторожить не поставят. Я показываю ему средний палец и, поскольку мне кажется, что именно сейчас он меня заметил, старательно делаю вид, что таким незатейливым способом устанавливаю направление ветра. Еще больший идиот, чем он. Слава богу, в моем ряду затонувших нет. Это и впрямь удача. Здешний порт печально известен коварством невысокого причала с припрятанной под водой гранитной ступенью. Такое впечатление, что обустраивали эту природную гавань, когда море на метр-полтора было мельче нынешнего, но, если знания мне не лгут, а знания неподкупны, все было с точностью «до наоборот». Телеграфно, не вдаваясь в подробности: на высокой волне и при ветре, беспрепятственно задувающем в бухту с северо-востока, легче легкого разгромить корму о причал и перекроить винты в нечто совсем непотребное, типа свастики. Конечно, бывалые знают: можно отодвинуться от причала до потери возможности на него перебраться, носовой канат — булинь — натянуть до предела, чтобы струной звенел между лодкой и многотонной цепью, проложенной по дну бухты, потом напиться в хлам, не дожидаясь ужина, и проспать все светопреставление. Мое, кстати сказать, обожаемое плавсредство — в целости и сохранности, ни единой свежей отметины. Тремя меткими плевками привычно сметаю с левого плеча самодовольное лохматое существо, бормочущее в млеющее ухо всякую несуразицу про сплав зрелого опыта и везения. Надо сказать, в моем состоянии обостренного восприятия собственного несовершенства, резкие движения головой категорически противопоказаны, и беспокойство не заставляет себя ждать. Странно, проявляется оно не в висках, даже не в желудке, а ниже… Ничего подобного — гораздо ниже: мизинец правой ноги явно отсыревает, в то время, как все прочие девятнадцать обитателей пары обуви пребывают в комфорте и сухости. Внимательно отслеживаю по джинсам маршрут натекшей с желтой находки жижи, то есть портовой морской воды… «Вот дерьмо… Так и есть — прохудился, гад…» Не раздумывая, бью по несуществующему мячу. Выходит суетливо и неказисто, однако достаточно для того, чтобы обувка, утратившая хозяйское доверие, описала короткую дугу и плюхнулась в соленую муть возле причала, почти на то самое место, где немногим раньше дрейфовал ярко-желтый предмет. Получилось.
«Какая же я свинья», — справедливо думаю о себе.