Андрей Хуснутдинов «Господствующая высота»

«Груша» упала недалеко позади окопа для БМП. Подшибленный взрывной волной, я, будто шар в лузу, скатился с бруствера в перекрытую щель, и не успел опомниться, как другой снаряд ударил в траншею всего в двух шагах от моего убежища. Жаркая, разящая тротиловой горечью взвесь встала в воздухе так плотно, что несколько секунд я не мог ни дышать, ни видеть и не понимал, где верх и где низ. Пространство точно схлопнулось вокруг меня. Зажав полями панамы уши, я уткнулся боком в дальнюю стенку щели. Земля дрожала и гудела. Чтобы не терять хотя бы последнего разумения о происходящем, я пробовал считать разрывы. Из ущелья работали как минимум два «подноса». Мины били по флангу с частотой и методичностью сваебойной машины. Каждый удар отдавался со всех сторон сразу, отчего я опять утрачивал чувство верха и низа, и у меня было ощущение того, что я лечу под откос внутри набитого камнями ящика…

О прекращении обстрела я заключил с изрядным и простительным запозданием — так порой узнаёшь о разрешении боли не по тому, что ее нет, а потому что начинаешь обращать внимание на то, что вокруг тебя. Знаком прояснения для меня стала оторванная нога, лежавшая в окопе напротив щели — с безобразной раной на месте тазового сустава и с лаковой калошей на вывернутой ступне, она мобилизовала мои разбежавшиеся мысли, пока я отряхивался. Медлить было нельзя, штурм мог начаться в любую секунду, однако и подгонять себя вышло некстати: первое, что я увидел, выползши в траншею, оказалась катящаяся в мою сторону граната без чеки и рычага. Податься обратно в укрытие, чтобы не получить осколки в голову, я успел чудом, за мгновение до разрыва, да с тем угодил в воздушную подушку от волны, захваченной щелью. Тюкнуло меня сильней изнутри, чем снаружи — обычное ощущение для контузии, — и внешний удар я различил не просто слабейшим, а, что ли, инициирующим, словно граната должна была послужить запалом некоему основному заряду. И, спасаясь от этого основного заряда, я снова полез в окоп. С обеих видимых окраин ров запирали пылящие, переваленные взрывами тела. Горький дух тротила сдабривал смешанную вонь дерьма, желчи и мяса. Дно устилала свежая земляно-каменная крошка. Минная воронка у щели была похожа на детский рисунок солнца. Прикоснувшись к саднящему левому уху, я ничего не почувствовал, и хотя на пальцах осталась кровь, не испугался. Наоборот, я понял, что только так должно предваряться чудо смерти. Подтверждение этой догадки не заставило себя ждать — когда над бруствером возник силуэт сутулого духа, вместо головы в чалме я увидел мосластый плод, росший не из плеч, а откуда-то позади косого акаэмовского дула, ходившего передо мной на весу. Я и предвкушал чудо смерти, и знал, что время мое пока не пришло. Со всполохом красноватой зыби мосластый плод хлопнул, улетучился, сгинул так же просто и неуловимо, как исчезает из виду проколотый пузырь, и если бы я не услышал глухую очередь ДШК и не заметил распадавшуюся на излете чалму, то, наверное, решил бы, что это и есть начало чуда. По грудь меня полоснуло горячей слизистой жижей с крупинками, в ноги упал душманский автомат. Отираясь и отплевываясь, я свернулся на дне траншеи. Колючий шлепок по лицу был до того ошеломляющим, что я барахтался и орал как оглашенный, и даже, наверное, ненадолго терял сознание. Глаза застила какая-то кровавая каша. Чувство слизи на коже вызревало впечатлением кипящей трясины, которая и заключалась во мне, и поглощала меня. Наконец, подтянувшись по стенке и встав на ноги — верней, на ногу, — я обнаружил, что нахожусь не у перекрытой щели, где только что прощался с жизнью, а в другом конце окопа, под боком у сгоревшего танка. Минометы продолжали обрабатывать заставу, правда, уже кое-как, со смещением к южному флангу, с сильным разбросом и даже с перелетами, как будто наводчики были пьяны. Расходился и туман. Увидев мельтешащих на откосе духов, я было вскинул автомат, и чуть не рухнул обратно на дно окопа. Автомат будто врос в землю. Я взглянул под ноги. Забрызганный кровью приклад стоял в багровой лужице и кровь продолжала на него брызгать из развороченного и развернутого носком назад правого ботинка. Выше внешней щиколотки, теперь смотревшей вовнутрь, пузырилось входное пулевое отверстие, бедро над коленом перехватывал ослабший медицинский жгут. Отдуваясь, я насилу мог заставить себя поверить в то, что это происходит со мной. И не столько мысль о смерти, сколько обида из-за чего-то упущенного, несделанного, разозлила меня. Вытащив-таки ствол на бруствер, я взялся бегло стрелять по залегшим духам. Отдача выстрелов, едва достигавших моего запертого слуха, представлялась мне толчками в дверь, которую я сдерживал плечом. По склону ходили пылевые чертики с искрами. Меняя рожки, я отчаянно ругался и тем заставлял себя не отвлекаться на развороченный ботинок. Силы, однако, быстро покидали меня, чему я почти не давал отчета, и удивлялся, как вырастают стенки окопа и как я пытаюсь карабкаться куда-то в сияющую синеву…

Опамятовался я на руках у Ромы, лениво смеявшегося чему-то. Лицо мое было мокрым от пота. Правая нога опиралась голенью на плоский камень. В раненой ступне, обмотанной чалмой, рассыпáлись гуляющие, как при затекании, искры. Я лежал на земляной крыше хода между танковым окопом и траншеей. Одной рукой Рома поддерживал меня под затылок, другой, с зажатой в пальцах папиросой, тряс перед самым лицом в сторону Мартына, копавшегося с матюгами в окопе. Пепел летел мне на подбородок и шею.

— Обезболил, что ли? — выговорил я заплетающимся языком, отстраняя папиросу от лица.

Рома ничего не ответил, сунул бычок в зубы и поднес к моим губам фляжку. Напившись, я как-то разом, вдруг, ощутил, что мерзну. Рома накрыл меня по грудь стеганым халатом и объявил Мартыну:

— Кровопотеря, ёптить…

Я оглядел, сколько мог, в одну и в другую сторону изрытый воронками, но чистый, незадымленный фланг.

— Где остальные?

Рома длинно выдохнул дым.

— Ну, по-разному.

— Живы?

— Да вроде. Фаера только шибануло. У Мартына вон зуб. У меня ребро… Слушай, не ворочайся. Свернешь повязку — бинтов больше нет.

Вытащив из его пальцев окурок, я затянулся.

— А гражданские?

— Не поверишь.

— Что?

— Слиняли под шумок. Крысы. С концами и с камерой.

— …Бахромов с Дануцем тоже вниз, до звездюлей, двинули, — сказал из траншеи Мартын, забросил на край перекрытия вытертый до белизны трофейный АК и улыбнулся разбитым ртом. — Так, может, еще выловят этих. По пути.

— До каких еще звездюлей? — не понял я.

— Нет, — возразил Мартыну Рома, — не выловят.

— Откуда тебе знать?

— Оттуда. Что Дануц сказал?..

Они заспорили. Забираемый ознобом и дурнотой, я не понимал, какое сейчас может быть дело до того, поймают или не поймают репортеров, и больше прислушивался не к аргументам, которые приводили спорщики каждый в свою пользу, а к тем удивительным деталям, что проскальзывали при этом. Так, выходило, что атаковавшие высоту душманы были уничтожены все до единого, что Бахромов с Дануцем спустились в ущелье «до рации», рискуя быть подстреленными своими же из какого-то охранения, и что Капитонычу теперь светит, как минимум, Звезда[1]. Услышав затем, что Козлов, напротив, пойдет под трибунал, «а то и куда повыше», я на не шутку подумал, что снова начинаю впадать в беспамятство. Препирательства из-за бежавших пленников заставили меня вспомнить о réserve d’or, но, приподняв руку, я увидал на запястье выше грязной «победы» только рифленый, с кровоподтеком, след от неразъемного браслета.

Мартын, никогда не говоривший много, плюнул и опять скрылся в траншее. Рома с улыбкой чесал нос.

— Что нога? — спросил я его, кутаясь в халат.

Санитар сокрушенно передохнул.

— На стол тебя надо. Сухожилия целы, а кость вдребезги. Артерия задета. Да это ладно. — Он взял у меня потухший и размякший бычок, осмотрел его и забросил щелчком на склон. — Гангрена может по такому пеклу пойти. Узбек с цы̀ганом и побежали вертушку вызванивать.

Я отер слезящиеся глаза.

— Куда?

— Что — куда?

— Где они тут рацию найдут? На семнадцатой, что ли?

Рома выжидающе уставился на меня. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Справляясь с дурнотой и болью, начинавшей помалу раздергивать стопу, я часто, с силой стискивал зубы.

— Ты что, не видел? — сказал Рома.

— Чего не видел?

Он кивнул куда-то за внешний бруствер.

— Ну, там, внизу…

— Чего я не видел там внизу?

— Ну, ты даешь. — Привстав, он взял меня под лопатки и, стараясь не потревожить раненую ногу, подобрал так, что я сел на насыпи лицом к ущелью.

Мне пришлось зажмуриться, прежде чем миновал приступ головокружения и я мог осмотреться без двоения в глазах. В простреливаемой полосе от минного поля и до уровня ступенчатых карнизов, обрывавшихся слева в мертвую для фланга зону ущелья, склон был усеян трупами духов. Свернувшихся клубком, застывших с приподнятыми руками и скрюченными пальцами, разметавшихся ничком и навзничь, там лежало не меньше двадцати человек. Чахлые ручьи то ли дыма, то ли избоин тумана текли и курились между телами. Сморгнув слезы, я хотел спросить санитара, что именно он хотел показать мне, но, взглянув на дорогу, оцепенел, забыл обо всем.

Резервного серпантина не было. Чадная змея поглотила и еще продолжала проталкивать внутри себя грунтовое полотно. Бугроватое, рыхлое тело вползало в ущелье из невидимых восточных ворот и, разъедая маревами скалистые кручи по-над берегом высохшей речки, пропадало за поворотом к западному перевалу. Составленное большей частью из бэтээров и крытых «Уралов», в нескольких местах, как узором по серой шкуре, оно перемежалось разномастными бурбухайками[2], легковушками и даже автобусами. Копотливый ход его не был сплошным и плавным. То тут, то там возникали цепные складки заторов, которые изглаживались по мере того, как, огибая нарушителя либо выталкивая его на обочину, змея восполняла разрыв.

— Прут и прут, — вздохнул Рома. — Заперло магистраль-то. Десантуру туда утром и бросали. И хоть бы одна вертушка прикрывала. Колхозники. Хрена лысого тут вызовешь. Узбеку с цыганом придется до девятнадцатой двигать… Всё? — Почувствовав, что я начинаю обмякать, он опять положил меня на спину и укрыл халатом. — И точно, не трать силы.

— Стикса не видали внизу? — спросил я.

— Нет. Откуда?

— А откуда столько дубарей?

— Где?

— На склоне.

— А при чем тут Стикс?

— Где он, спрашиваю?

Рома не ответил, и по тому, как напряженно замерла его рука, подсунутая мне под затылок, я понял, что он раздумывает, не вколоть ли мне чего еще.

— Хотя, конечно, вряд ли… — возразил я себе, вспомнив простреленную куртку в развалинах.

— О чем и речь, — неопределенно поддакнул санитар.

У меня было такое чувство, что меня разыгрывают. Увиденное в ущелье и воодушевляло, и злило меня, усиливая озноб до колочения. Вот почему, когда я спросил у Ромы, имеются ли на позициях трупы после прямого попадания мины, лучше без головы и конечностей, он только пощупал мой лоб. Тогда я подозвал Мартына и, стуча зубами, сказал ему, что чей-нибудь труп без головы нужно упаковать в гимнастерку Стикса. Свою сумасшедшую просьбу я был готов подкрепить самыми трезвыми доводами — от соображений выгоды для Капитоныча и семьи Ариса до складывания фиги Козлову с особистами, — но Мартын все понял с полуслова. Он потащил санитара за собой вглубь заставы, даже не дослушав меня.

Подходящий труп — безголовое, измочаленное взрывом тело духа с ошметьями рук и ног — был вскоре найден, обряжен в разодранную и вывалянную в крови куртку Стикса, прострелен очередью из трофейного ствола и вместе со Стиксовым пулеметом положен в одном из окопных укрытий под брезент.

— На цинк хватит, — заключил Рома.

— На цацку тоже, — выдохнул Мартын, аккуратно, будто ножом, взрезая пальцем страницы в военном билете будущего героя.