Анна Александровна Вырубова. Воспоминания

ПРЕДИСЛОВИЕ
к первому изданию

Истекает шестой год от начала русской смуты. Многое за это страшное время пережито, и многое из того, что было тайным, становится явным.
Сквозь туман взаимных обвинений, раздражения и злобы, вольной и невольной неправды пробивается на свет Божий истина. Раскрываются двери архивов, становятся доступными тайны отношений, всплывают воспоминания, у людей начинает говорить совесть.
И по мере того как одна за другою ниспадают с прошлого завесы, рушатся с ними и те злые вымыслы и сказки, на которых выросла в злобе зачатая русская революция. Как будто встав от тяжелого сна, русские люди протирают глаза и начинают понимать, что они потеряли.
И все выше и выше поднимается над притихшей толпой чистый образ царственных страдальцев. Их кровь, их страдания и смерть тяжким укором ложатся на совесть всех нас, не сумевших их оберечь и защитить, а с ними защитить и Россию.
Покорные воле Предвечного, с евангельской кротостью несли они поругание, храня в душах непоколебимую верность России, любовь к народу и веру в его возрождение. Они давно простили всех тех, кто клеветал на них и предал их, но мы не имеем права этого делать. Мы обязаны всех призвать к ответу и всех виновных пригвоздить
к столбу позора. Ибо нельзя извлечь из прошлого благотворных уроков для грядущих поколений, пока это прошлое не исчерпано до дна…
Говорить о значении воспоминаний Анны Александровны Вырубовой, урожденной Танеевой, не приходится: оно само собою очевидно. Из всех посторонних лиц А.А.Танеева* в течение последних двенадцати лет стояла к царской семье ближе всех и лучше многих ее знала. Танеева была все это время как бы посредницей между императрицей Александрой Федоровной и внешним миром. Она знала почти все, что знала императрица: и людей, и дела, и мысли. Она пережила с царской семьей и счастливые дни величия, и первые, наиболее горькие минуты унижения. Она не прерывала сношений с нею почти до самого конца, находя способы поддерживать переписку в невероятно трудных для того условиях. За свою близость к царской семье она подверглась тяжким гонениям и со стороны Временного правительства, и со стороны большевиков. Не щадила ее и клевета. Имя Вырубовой до сих пор
в глазах известной части русского общества остается воплощением чего-то предосудительного, каких-то интриг и бесконечных тайн двора.
Мы не предполагаем ни оправдывать, ни порочить А.А.Танееву и не берем на себя ответственности за объективность изложенных ею фактов и впечатлений. Напомним, однако, что действия ее были предметом самого тщательного расследования, производившегося людьми, глубоко против нее предубежденными. Расследование это направлялось Временным правительством, для которого обнаружение в среде, близкой к царской семье, преступления или хотя бы того, что принято называть скандалом, было жизненной потребностью, так как в предполагаемой «преступности» старого режима было все оправдание смуты. И вот это разгадывание, вывернув наизнанку самые интимные подробности жизни и подвергнув женщину страшной нравственной пытке, не говоря о физических страданиях, ничего за ней не открыло и кончило тем, что признало ее ни в чем не виновной. Мало того, В.М.Руднев — следователь, производивший расследование «безответственных» влияний при дворе, проводником коих почиталась Танеева, — дал ей в своих воспоминаниях характеристику, совершенно обратную той, какую рисовала досужая молва. Он определяет ее как женщину глубоко религиозную, полную доброты и «чисто христианского всепрощения», «самую чистую и искреннюю поклонницу Распутина, которого до последних дней его жизни она считала святым человеком, бессребреником и чудотворцем». «Все ее объяснения на допросах, — говорит следователь, — при проверке их на основании подлинных документов всегда находили себе полное подтверждение и дышали правдой и искренностью».
Не касаясь этой оценки по существу, нельзя не отметить, что факты, следователем установленные, сняли с А.А.Танеевой по крайней мере те обвинения нравственного порядка, которые возводила на нее молва.
Не все, быть может, найдут в воспоминаниях А.А.Танеевой то, чего от них ожидают. И действительно, во многом эти воспоминания слишком сжаты, порой — излишне подробны. Возможно, в них есть кое-что недосказанное, вернее, неточно воспринятое и расцененное автором, например, степень влияния Распутина на образ мыслей императрицы Александры Федоровны, доверявшей, к прискорбию, его прозорливости и пониманию людей. Нет в них достаточно подробных сведений и о содержании бесед с ним, и о тех советах, которые он иногда подавал по практическим вопросам жизни, и это тем более жаль, что его советы, если судить по письмам императрицы, имели вовсе не тот характер, который им приписывали. Нет подробностей и о многих лицах, которые через А.А.Танееву пытались проникнуть в круг внимания императрицы и заручиться ее поддержкой. И вообще роль этого окружения кажется в воспоминаниях недостаточно выясненной.
Не следует, впрочем, забывать, что воспоминания —это не исследование, и к ним нельзя предъявлять требований полноты впечатления, да и действительная жизнь всегда проще фантазии. Дело критики — указать пробелы, если они есть, и ожидать, что автор не преминет восполнить их тем, что у него в памяти сохранилось. Искренность воспоминаний А.А.Танеевой тому порукой.
Однако и самый строгий критик должен будет признать, что воспоминания эти являются документом большого исторического значения и знакомство с ними обязательно для каждого, кто хочет дать себе ясный отчет в событиях, предшествовавших смуте.
Впервые из источника, осведомленность которого стоит вне всяких сомнений, мы узнаем о настроениях, господствовавших в среде царской семьи, и получаем ключ к пониманию взглядов императрицы Александры Федоровны, нашедших себе выражение в ее переписке с государем. Впервые мы получаем точные сведения об отношениях государя и его семьи ко многим событиям политической
и общественной жизни и о внутренних их переживаниях
в трудные минуты объявления войны, принятия государем верховного командования и в первые недели революции.
Воспоминания А.А.Танеевой наводят на мысль, что одной из главных, если не главной, причиной неприязни
к императрице Александре Федоровне, неприязни, которая возникла в известных слоях общества, а оттуда, приукрашенная молвой и сплетней, перешла в массы, был чисто внешний факт — замкнутость ее жизни, обусловленная прежде всего болезнью наследника и вызывавшая ревность со стороны тех, кто считал себя вправе стоять близко
к царской семье. Мы видим, как росло это настроение, вызывая все больший и больший уход в себя императрицы, искавшей успокоения в религиозном подъеме. Она стремилась хотя бы в формах простой народной веры найти разрешение мучительным противоречиям жизни. Мы видим также, какое чистое, любящее и преданное России сердце билось в той, которую считали надменной, холодной и даже чуждой России царицей. И если это впечатление так упорно держалось, то, спрашивается, не лежит ли вина прежде всего на тех, кто не сумел или не захотел ближе и проще подойти к ней, понять и охранить от клеветы и сплетни ее тоскующую душу?!
Мы видим из воспоминаний А.А.Танеевой ярче, чем из всех других источников, весь ужас измены, окружившей царский дом, видим, как в минуту беды отпадали от государя и его семьи один за другим все те, кто, казалось, обязан был первым сложить голову на их защиту: тщетно ожидали императрица и великие княжны того флигель-адъ-ютанта, которого считали ближайшим своим другом; отказался прибыть в Царское Село по зову государя его духовник; приближенные и слуги, за исключением нескольких верных, поспешили покинуть их при первых же признаках развала; и много другого тяжелого и позорного узнаем мы из этих воспоминаний.
Но есть в воспоминаниях А.А.Танеевой и особая черта, выделяющая их из других впечатлений первых времен смуты. Наряду с тяжелыми картинами развала, предательства и измены, как много чистых и светлых явлений ею отмечено. Среди бесконечного, казалось бы, озверения сбитого с пути народа сколько прорывается чуткого сострадания и ласки, сколько геройского самоотвержения, сколько привязанности к старому, гонимому прошлому. Все эти трогательные люди, укрывающие от преследований несчастную, затравленную женщину, или пытающиеся оградить ее от остервенелых солдат и матросов, все эти раненые, помнящие добро и ласку, — в них оправдание России, в них ее светлое будущее! Старое, доброе, хорошее погибло или замолкло, придавленное обвалившейся на него громадой злобы и страстей, но Она жива — эта бесконечно трогательная душа православной сердобольной России. Под грубой корой предрассудков, под грязью и гноем, хлынувшими из трещин истории, — продолжает жить нежное и сострадательное сердце народа. Оно — лучшая порука в том, что не все потеряно и погибло, что настанет день, когда из праха, из развалин и грязи встанет Россия, очистит себя покаянием, стряхнет с души своей инородное иго и вновь явит изумленному миру беззаветную преданность исконным своим идеалам.
И погибший праведник-царь станет тогда первой святыней России.

СТРАНИЦЫ МОЕЙ ЖИЗНИ

Посвящается возлюбленной государыне
императрице Александре Федоровне

Если я пойду и долиною смертной тени,
не убоюсь зла, потому что Ты со мной.
Псалом 22

Укоряемы — благословляйте, гонимы — терпите,
хулимы — утешайтесь, злословимы — радуйтесь!   (Слова святого Серафима Саровского)
Вот наш путь с тобою…

Из письма Александры Федоровны,
20 марта 1918 г., Тобольск

I

Приступая с молитвой и чувством глубокого благоговения к рассказу о священной для меня дружбе с императрицей Александрой Федоровной, хочу сказать вкратце, кто я и как могла я, воспитанная в тесном семейном кругу, приблизиться к моей государыне.
Отец мой, статс-секретарь Александр Сергеевич Танеев, занимал видный пост главноуправляющего Собственной Его Императорского Величества канцелярией в продолжение двадцати лет. По странному стечению обстоятельств этот же самый пост занимали его отец и дед при императорах Александре I, Николае I, Александре II и Александре III.
Дедом моим был генерал Толстой, флигель-адъютант императора Александра II, а прадедом — знаменитый фельдмаршал Кутузов. Прадед же матери — граф Кутайсов, друг императора Павла I.
Несмотря на высокое положение отца, наша семейная жизнь была проста и скромна. Кроме служебных обязанностей весь его жизненный интерес был сосредоточен на семье и любимой им музыке — он занимал видное место среди русских композиторов. Вспоминаю тихие вечера дома: брат, сестра и я, поместившись за круглым столом, готовили уроки, мама работала, отец же, сидя у рояля, занимался композицией. Благодарю Бога за счастливое детство, в котором почерпнула силы для тяжелых переживаний последних лет.
Шесть месяцев в году мы проводили в родовом имении Рождествено под Москвой. Это имение принадлежало нашему роду двести лет. Соседями были наши родственники, князья Голицыны, и великий князь Сергей Александрович. С раннего детства мы, дети, обожали великую княгиню Елизавету Федоровну (старшую сестру государыни императрицы Александры Федоровны), которая нас баловала и ласкала, даря платья и игрушки. Часто мы ездили к ним в Ильинское, и они приезжали к нам — на длинных линейках со свитой —  пить чай на балконе и гулять в старинном парке. Однажды, приехав из Москвы, великая княгиня пригласила нас к чаю, после которого мы искали игрушки, спрятанные ею в большой угловой гостиной, как вдруг доложили, что приехала императрица Александра Федоровна. Великая княгиня, оставив своих маленьких гостей, побежала навстречу сестре.
Первое мое впечатление об императрице Александре Федоровне относится к началу царствования, когда она была в расцвете молодости и красоты: высокая, стройная, с царственной осанкой, золотистыми волосами и огромными грустными глазами — она выглядела настоящей Царицей. К моему отцу государыня с самого же начала проявила доверие, назначив его вице-председателем Комитета трудовой помощи, основанного ею в России. В это время зимой мы жили в Петербурге, в Михайловском дворце, летом же — на даче в Петергофе.
Возвращаясь от юной государыни после докладов, мой отец делился с нами своими впечатлениями. Так, он рассказывал, что на первом докладе уронил бумаги со стола и государыня, быстро нагнувшись, подала их ему, сильно смущенному. Необычайная застенчивость императрицы его поражала, «но, — говорил он, — ум у нее мужской». Прежде же всего она была матерью: держа на руках шестимесячную великую княжну Ольгу Николаевну, государыня обсуждала с моим отцом серьезные вопросы своего нового учреждения; одной рукой качая колыбель с новорожденной великой княжной Татьяной Николаевной, она другой подписывала деловые бумаги. Раз, во время одного из докладов, в соседней комнате раздался необыкновенный свист. «Какая это птица?» — спросил отец. «Это государь зовет меня», — ответила, сильно покраснев, государыня и убежала, быстро простившись. Впоследствии как часто я слыхала этот свист, когда государь звал императрицу, детей или меня; сколько было в нем обаяния, как и во всем существе государя…
Обоюдная любовь к музыке и разговоры на эту тему сблизили государыню с нашей семьей. Я уже упоминала о музыкальном даровании моего отца. Само собой разумеется, что нам с ранних лет дали музыкальное образование. Отец возил нас на все концерты, в оперу, на репетиции и во время исполнения часто заставлял следить за партитурой; весь музыкальный мир бывал у нас — артисты, капельмейстеры, русские и иностранцы. Помню, как раз пришел завтракать П.И.Чайковский и зашел к нам в детскую.
Образование мы, девочки, получили домашнее и держали экзамен на звание учительниц при округе. Иногда через отца мы посылали наши рисунки и работы императрице, которая хвалила нас, но в то же время говорила отцу, что поражается: русские барышни не знают ни хозяйства, ни рукоделия и ничем, кроме офицеров, не интересуются. Воспитанной в Англии и Германии императрице не нравилась пустая атмосфера петербургского света, и она все надеялась привить высшему обществу вкус к труду.
С этой целью она основала общество рукоделия, члены которого, дамы и барышни, обязаны были сработать для бедных не меньше трех вещей в год. Сначала все принялись за работу, но вскоре наши дамы охладели, как и ко всему, и никто не мог сработать даже этого мизера. Идея не привилась. Невзирая на это, государыня продолжала открывать по всей России дома трудолюбия для безработных и учредила дома призрения для падших девушек, принимая все это близко к сердцу.
Жизнь при дворе в то время была веселой и беззаботной. Семнадцатилетней я была представлена императрице в Петергофе, в ее дворце. Сначала страшно застенчивая,
я вскоре освоилась и очень веселилась. В эту первую зиму я успела побывать на тридцати двух балах, не считая других увеселений. Вероятно, переутомление сказалось на моем здоровье — и летом, заболев брюшным тифом, я была три месяца при смерти. У меня сделалось воспаление легких, почек и мозга, отнялся язык, и я потеряла слух. Как-то раз во сне, во время долгих, мучительных ночей, я видела Иоанна Кронштадтского, который сказал, что скоро мне будет лучше. В детстве о. Иоанн Кронштадтский раза три бывал у нас и своим благодатным присутствием оставил в моей душе глубокое впечатление, и теперь, казалось мне, мог скорее помочь, чем доктора и сестры, которые за мной ухаживали. Я как-то сумела объяснить свою просьбу — позвать о. Иоанна, — и отец сейчас же послал ему телеграмму, которую тот, впрочем, не сразу получил, так как был у себя на родине.
В полузабытьи я чувствовала, что о. Иоанн едет к нам, и не удивилась, когда он вошел ко мне в комнату. Он отслужил молебен, положив епитрахиль на мою голову. По окончании молебна он взял стакан воды, благословил и облил меня, к ужасу сестры и доктора, которые кинулись меня вытирать. Я сразу заснула, и на следующий день жар спал, вернулся слух, и я стала поправляться. Великая княгиня Елизавета Федоровна три раза навещала меня, а государыня присылала чудные цветы, которые мне клали в руки, пока я была без сознания.
В сентябре я уехала с родителями в Баден, а затем в Неаполь. Здесь мы жили в одной гостинице с великим князем Сергеем Александровичем и великой княгиней Елизаветой Федоровной, которые очень забавлялись, видя меня в парике. Вообще же великий князь имел сумрачный вид и говорил матери, что расстроен свадьбой брата, великого князя Павла Александровича. Скоро я совсем поправилась и зиму 1903 года много выезжала и веселилась. В январе получила шифр — то есть была назначена городской фрейлиной, но дежурила при государыне только на балах и выходах. Это дало возможность ближе видеть
и официально познакомиться с императрицей Александрой Федоровной, и вскоре мы подружились тесной неразрывной дружбой, продолжавшейся все последующие годы.
Мне бы хотелось нарисовать портрет государыни императрицы — такой, какой она была в эти светлые дни, пока горе и испытания не постигли нашу дорогую родину. Высокая, с золотистыми густыми волосами, доходившими до колен, она, как девочка, постоянно краснела от застенчивости; глаза ее, огромные и глубокие, оживляясь при разговоре и смеялись. Дома ей дали прозвище Зиппу, а Солнышко (Sunny) — имя, которым всегда называл ее государь. С первых же дней нашего знакомства я всей душой привязалась к государыне: любовь и привязанность к ней остались на всю мою жизнь.
Зима 1903 года была очень веселой. Особенно памятны мне в этом году знаменитые балы при дворе в костюмах времени Алексея Михайловича; первый бал был в Эрмитаже, второй — в концертном зале Зимнего дворца и третий — у графа Шереметева. Сестра и я были в числе двадцати пар, которые танцевали русскую. Мы несколько раз репетировали танец в зале Эрмитажа, и императрица приходила на эти репетиции. В день бала государыня была поразительно хороша в золотом парчовом платье и на этот раз, как она мне рассказывала, забыла свою застенчивость, ходила по зале, разговаривая и рассматривая костюмы.
Летом я заболела сердцем.