Артемий Леонтьев «Москва, Адонай!»

В издательстве «РИПОЛ классик» вышел новый, полный театрального драматизма роман Артемия Леонтьева «Москва, Адонай!». Дебютная книга автора «Варшава, Элохим!» вошла в шорт и лонг-листы премий Фазиля Искандера, «Ясная поляна» и «Национальный бестселлер».

«Москва, Адонай!» — вторая часть трилогии «Рай,  Ад и Чистилище».

Громов с тоской глянул в окно. Марк перебирал, нервно мусолил глазами проходивших мимо людей — беззаботных и стиль­ных. Вот шагает студенточка с собачкой — вся сверкающая и сахарная, точно бланманже, точёная и длинная, как богомол — шпигует розовыми каблуками мраморный пол, виляет утянуты­ми цветастым платьем бёдрами и делает вид, что ей безразлично, смотрит на неё кто-нибудь или нет, хотя Марк чувствовал: об од­ном только этом юная модница сейчас и думает, одного этого хочет, этим живёт, дышит, упивается; рядом с ней шагал приоде­тый среднестатистический мужчинка лет сорока с жиденькой растительностью на голове и жреческим выражением лица, вя­лый и желтоватый, точно картофель, он думал о том же самом, о чём и его спутница — мужчинка смаковал процесс своего само­утверждения через самку, подсчитывая брошенные на его особь взгляды со стороны — оба были совершенно безразличны друг к другу, но всё-таки с театральной, томной нежностью жались и о чём-то ворковали вполголоса — Марку представилось, как он отрывает эту тюнинговую студенточку от самоуверенной и жел­товатой головы картофельного мужчинки-жреца с худосочными волосишками, как растворяет смазливую девочку в пар, рассеи­вая её на атомы, а беззащитный самец, вдруг оставшийся один перед глазами толпы, начинает сжиматься и комплексовать, сду­ваться, будто проколотый шарик, потом подкашивается на своих глиняных ногах так, словно у него из-под пят выдёргивают ковёр с грохотом падает, расшибаясь вдребезги об глянцевый пол торгового центра — стеклярусные кусочки расколотого мужчинки гремят по мрамору, весело катятся и звенят хрусткой трясиной, наваливаются друг на друга и перепрыгивают стыки плитки, то­ропясь в разные стороны.

Когда прошедшая мимо окон парочка скрылась из виду, Гро­мов снова перевёл взгляд на затылки и лица официантов, сную­щих по залу среди деревянной мебели и пузатых бокалов.

Но земля растлилась пред лицом Божиим, и наполнилась земля злодеяниями. И воззрел Господь Бог на землю, и вот она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле.

Тут Марк увидел двух молодых мужчин, вошедших в ресторан. Громов где-то видел одного из них на каком-то спектакле. Когда подавал меню, спросил:

— Вы случайно не актёр? Мне ваше лицо кажется очень зна­комым…

— Случайно актёр…

Громову стало неловко — он почувствовал всю идиотскость и неуместность этого разговора.

Он смущённо улыбнулся, представился и принял заказ. Часто ловил себя на том, что несет невразумительную ахинею, тем бо­лее претенциозную, чем больше ему нравился человек, с кото­рым хотелось завязать разговор. Громову редко удавалось быть самим собой с людьми, вызывавшими в нём сильные эмоции — должно быть, сказывалась привычка к замкнутости, доходившей периодами до интровертного вывиха. Он попросту соскучился по «своим» людям, поэтому часто вёл себя с ними слишком навяз­чиво. С людьми же, которые ему были безразличны или даже омерзительны, Марк всегда держался свободно и независимо, по­тому что ограждал их от себя высокой стеной непроницаемой холодности и формальными фразами. Усложнялась ситуация тем, что в его жизни в основном оставались только такие вот безраз­личные или отталкивающие экземпляры, то есть совершенно чуждые ему по духу, а люди близкие со временем начинали сто­рониться Громова, ошибочно полагая: его эмоциональный дру­жественный жар, направленный на них, доходящий подчас до чего-то приторного — следствие того, что Марку от них, вероятно, что-то нужно.

Всё это усугубляло одиночество художника, который в перио­ды особенно сильных обострений своей обезлюдевшей тоски на­чинал откровенничать с этими единственными, оставшимися рядом с ним совершенно чужими по духу людьми, вследствие убогой закономерности оставшихся рядом: все они являлись как раз теми, кого по-настоящему и не хотелось видеть рядом с со­бой, но Марк всё равно иногда срывался и впускал их в свой жи­вотрепещущий застенок, зная при этом наперёд: никто из них не достоин подобного доверия, прежде всего потому, что элемен­тарно не способен понять и оценить того, о чём идёт речь в оче­редном откровении Громова, того, что тревожило Марка, мучало его и искренне волновало. Во всём этом сквозила определённая психологическая патология: детская травма некогда наивного и чистого мальчика, очень любившего людей, но не нашедшего в этих людях способности ответить на пылкое чувство взаимной приязнью и теплотой, а может быть, в Марке просто так проявля­лась взбалмошная прихоть его менталитета, творческой специ­фики его склада, по вине которой жизнь Громова полнилась му­сором, шумом, фикциями и фальшью — при том, что сам Марк от природы был наделён очень острой чуткостью, и лучше других умел отличать эту самую фальшь и органическую чуждость лю­дей, но получалось только хуже: данную способность он исполь­зовал не для того, чтобы ограждаться от всего лишнего, а для то­го, чтобы зафиксировать это лишнее в своей жизни, всё больше и больше преумножая его масштабы. Не замечай Громов вокруг себя всей этой мишуры из фальшивых дружб, улыбок, эмоцио­ нальных приятий, не осознавай всей поддельности и поверхност­ности царивших вокруг него чувств и улыбок, он был бы гораздо счастливее и беззаботнее, но он видел — видел это всё, знал, как коротка память окружающих людей, как плох их вкус, как велики их тупость и алчность, эгоизм и страх за собственную шкуру, а по­тому в большинстве случаев чувствовал себя несчастным: то ли безответно влюблённым, надсадившимся филантропом, то ли преющем в собственной желчи, захлёбывающемся в своей нена­висти мизантропом.

Со временем Марк осознал: у него есть талант разрушать соб­ственную жизнь, собственную душу, потому что он в равной сте­пени умеет притягивать к себе со стороны внешнего мира всё прекрасное и ничтожное, но оставляет почему-то при себе имен­но ничтожное. Оправдывало всё это любовь к живописи — вооб­ще к искусству во всех его формах и проявлениях. Чувствуя себя неспособным даже частично реализовать свои духовные и эмо­циональные запросы, удовлетворить темперамент собственной личности через взаимоотношения с людьми, Марк бессознатель­но стремился отдать всю свою энергию творчеству, которое одно никогда не предавало его, не разочаровывало, без конца манило недосягаемостью своих эстетических горизонтов, ресурсных воз­можностей и одаряло щедрым наслаждением ценителя и упое­нием демиурга, оттачивающего мастерство, но главное, через создаваемые картины Марк находил единственную возможность глубокого и очень личного диалога с окружающими людьми — диалога, в котором Громов мог в полной мере раскрыть не только всю гамму собственных интонаций, но и самые сакральные свои, самые наболевшие и важные мысли, чувства — всё то, о чём ему казалось просто невозможным говорить с людьми в обыденной жизни, не только в силу того, что Марк не видел в себе способ­ностей устно выражать это, но прежде всего в силу того, что сама эта обыденная реальность человеческих взаимоотношений явля­лась слишком плоским и поверхностным контекстом, не способ­ным вместить такие громоздкие и сложные категории, какие од­ни и виделись Марку по-настоящему важными.

Книга на сайте издательства