Артём Ляхович «Черти лысые»

Часть 1. ЗНАКОМСТВО

1.

Все началось с того, что мы с Лянкой…

Хотя нет, не так. Гораздо раньше все началось: когда мама перебралась со мной в этот город, к Майку. То есть маминому мужчине Михаилу. Она у меня жена декабристов — ездит за своими мужчинами на край света. Я уже из-за этого три школы сменил…

Хотя нет. Стоп. Раньше все началось, еще раньше.

Совсем давно — в горах, на Синем озере.

Мне тогда было лет семь или восемь, не помню. Это мы с отцом туда в поход ходили, в настоящий поход с палаткой и компасом, и я в спальном мешке спал. Там вообще нет людей и можно голыми купаться, орать как психи, что попало вытворять, и вода там в озере холодная, прямо ледник. Хошь не хошь — заорешь. А потом носишься голый по берегу, и уже как бы и не холодно.

Отец — это самый первый мой, настоящий. Я уже так давно его не видел, что не помню, какой он вообще был…

Вот блин. Не умею я рассказывать. Почему, когда про что-то думаешь, оно так ясно у тебя в голове сидит, а когда про него начинаешь говорить — вечно сбиваешься на что-то левое? И в школе меня ругают: «Не уме-ешь ты, Марик, передать свою мысль…» Марик — это я. Вообще-то Марк, но Марик — это как бы сокращенно. Прикольно, что сокращенное получается длинней, чем полное…

Опять меня куда-то занесло. Все, не отвлекаюсь больше!

Короче говоря…

Короче говоря, леший его знает, когда оно все началось, потому что началось незаметно. Это в фильмах или книгах — рраз, и поехало, а в жизни как-то всё подряд, сплошняком. Вот Лянка — она бы рассказала все как есть, разложила бы по полочкам. В ней этот говорильный микроб и сейчас сидит, ничем его не выбьешь.

До сих пор не понимаю, как мы с ней подружились. Вообще она из тех девчонок, которые меня совсем не цепляют. Мне смешно, когда я на них смотрю: кругом намазюкано, и вся такая прям с обложки, будто ей двадцать лет, а не четырнадцать с хвостиком. Хотя посмотреть есть на что, это да. Ну, мама всегда говорит, что в женщине главное не наружность, а душа. Недаром у мамы столько мужиков — все ее душу ценят.

Лянка тогда еще не была Лянкой. Это имя я ей при-думал, чтобы не называть ее как все: Милочка, Милашка, Милюся, мимими, утипути, ну и так далее.

По-правильному она Мелания или даже Меланья. Меланья — это уже не прикольно, прямо как Хавронья. Поэтому ее зовут Миланой — гламурненько так, по-иностранному. Милана Виндау — это просто вау! Не то что Марк Баранович. Ее так и объявляют, когда она выходит петь — по колено в дыму, и оттуда ноги голые до самой головы, и везде блестки, даже на носу: «Звездочка нашей страны, золотой голос Регионска — МИЛАНА ВИНДАААУ!» И в зале сразу, как эхо: «Вааау!.. ааау… ау…»

Она ведь поет у нас как соловей, по конкурсам всяким мотается чуть не с роддома. Сама Марья Голоплясова с ней фоткалась — настоящая, не фейк, я вконтакте видел. И еще Лянка — топ-модель, детскую моду показывает. Тут тоже все серьезно: лицо агентства «ModНяшка», обложки, показы — как у взрослых, короче. Вот прикольно: почему детская мода такая, какую дети никогда не носят? Может, потому, что родители не разрешают носить такое?

Вообще Лянку нагрузили по-черному. Пение, мода, и еще плаванье, и спортзал, и языки — итальянский, японский, арабский, и это кроме инглиша, который для всех един, как смерть. Совсем детства не было у человека. Это я уже потом понял, а тогда видел то, что в глаза лезло, — много розовой девичьей фигни и улыбку в помаде. У всех улыбки как улыбки, а тут кажется, будто улыбка с помадой к губам приклеилась.

— Ты на нее глаз не клади, слышь, — учил меня Боря Борсук, мой сосед по парте. — «Давай покупай» знаешь?

— Что покупать? — не понял я.

— Да ничё не покупать, тупарь ты, слышь? А, ну ты же это… блин. Это такая сеть супермаркетов у нас — «Давай покупай». Оно всё под ними, понял?

— Не понял. Под кеми «под ними»?

— Ну ты тупарь ваще. Под семейкой ее, Милашкиной, ну?

Страничка вконтакте у нее была, как и она сама, — розовая вся, няшная, с котами и единорогами. Хотя такие же были у всех девчонок класса. То ли они все ей подражали, то ли и Лянка (которая еще Лянкой не была), они подражали кому-то еще, то ли сами по себе такие были.

2.

Впрочем, с Лянкой все оказалось сложнее. Я вообще заметил, что, если куда-то начинать вкапываться, оно все становится чересчур сложным, и потом жалеешь, что влез. У нас все началось с того, что… ну вот, наконец-то! Ура!.. Так и надо было сразу: «Все началось с того, что я случайно увидел, как она плачет».

Это было уже когда я проучился тут месяц или два. (Переехали-то мы зимой, и в новый класс я пошел после Нового года, в феврале.)

Подкараулить Лянку, то есть Милявку, Милюсечку, и тэ дэ, в слезах — это все равно что увидеть, как Марья Голоплясова слезает с обложки и копает огород. И плакала Лянка как-то совсем не так, как ей надо было. Некрасиво плакала, без блеска, мне даже стремно стало, что подсмотрел. И красота на ней потекла вся.

Хотел я развернуться и сделать вид, что не видел ничего, как тут — здрасьте вам! Мобилка моя орет. Помните эту мелодию Nokia, от которой всех тошнит, — «Бородавка-бородавка-бородавочка»? Я ее специально для маминых звонков поставил, чтобы мама меня врас-плох не застала. Она вообще не сильно часто звонит, но как вспомнит про меня — так сразу начинает строить из себя заботливую квочку. Поговоришь с ней, и потом мозги как после лоботомии…

Вот это как раз она и звонила. Лянка (ну то есть Милана тогда еще) подпрыгнула и посмотрела в мою сторону. Ну, я не такой дебил, конечно, чтобы с мамой говорить: сразу поставил на беззвучный, типа я на уроке, и не могу ответить. Сунул проклятую мобилку обратно в карман, а Милана смотрит на меня и… вот не могу сказать, что очень ласково смотрит. Даже плакать пере-стала.

Я внушаемый тип: от таких взглядов сразу чувствую себя какашкой.

— Это мама звонила, — зачем-то говорю ей.

— Шпионим, да? — спрашивает она. — Выслеживаем?

— Да не, — растерялся я. — Да ты что… просто шел мимо, короче, и это самое…

— А теперь просто иди мимо обратно.

Так мне и надо было сделать.

Но, если бы я так сделал, потом ничего бы не было.

Наверно, я это почувствовал и потому застыл как пень.

— Марк Баранович, — говорит она. — Вам особое приглашение надо? Глухой, да?

— Да уйду я, — говорю. — Вот только хотел спросить…

— Давай потом, а?

— Давай. Вот только ты это… Все хорошо?

— Не твое дело.

— Да знаю, что не мое… Но, может, я это… помочь могу? Она посмотрела на меня как-то так — странно, длинно, будто это и не она вовсе. И тихо говорит, я еле услышал:

— Просто родаки у меня козлы.

— Родаки? — говорю. И стою как дебил. Тут она встала:

— Вот правильно папа говорит про ваш народ, что вы любого задолбаете. Всю душу вы… выймете…

Прибавила матюк и ушла. А я вначале не понял: какой это «наш народ»?

А потом, когда понял, даже не обиделся, а наоборот — смешно стало. Смешно и кисло. Потому что это правда, и про маму мою, и про бабушку Зосю Абрамовну — та вообще как прилипнет со своими историями, так и не сбежишь до ночи… И вот, оказывается, про меня тоже. И на кликуху я не обиделся, потому что давно привык: в какую школу ни попаду — быть мне Марком Барановичем. Ничего умнее придумать не могут…

Но с Милявкой-Малявкой я все равно не разговаривал месяца полтора или два. Не уверен, что она заметила, но мне пофиг. Видно, не купили ей какой-нибудь стопицотый айфон или айпад, а я повелся.

3.

Потом пришла весна, и я загрустил. Я всегда смурной хожу, когда весна начнется. Чего-то эдакого хочется, потрясающего, хоть и знаешь, что все будет как всегда, и даже еще… как это сказать… еще всегдее? Еще обыкновенней, в общем.

Вот когда мне было лет семь или восемь, когда я еще до педалей не доставал на большом велике, — тогда были походы, было Синее озеро и был папа, который просто папа, а не Гена, Шура, Майк и так далее. Он и сейчас где-то есть, только не у меня. Они всегда с мамой ругались, но это я запомнил просто, как какие-нибудь сражения по истории. А то, как было ярко и свободно, и какое было холодное Синее озеро, и как странно было бегать голышом, хоть ты уже не карапуз и в школу ходишь, и как чернели горы в сумерках, и как пахло чем-то щекотным, от чего горло твое само кричало, отдельно от тебя, — это я помню внутри, будто во мне все это было, как фильм в компьютере. Оно до сих пор во мне, только все больше гаснет, уходит куда-то, откуда его фиг достанешь…

Вот и сейчас. Все так ярко, зелено, солнце палит как бешеное — а внутрь меня не попадает, будто там пыль не протирали сто лет. Хочется сбежать на край света, а в этом Регионске куда сбежишь? Он весь плоский как стол: ни гор, ни ущелий, ни даже оврага какого-нибудь. Только в одном месте горка над рекой, невысокая, как прыщик, но хоть что-то. Конечно, там парк сделали с разным громким музоном, но если пройти чуть подальше, музона почти и не слышно. Там еще березки всякие растут, и трава по пояс, и, если сильно постараться, можно внушить себе, что ты снова на Синем озере.

Вот туда я и повадился сбегать. До уроков, после уроков и, честно говоря, во время уроков. Прикольно валяться там в траве, тупить вконтакте и думать, что ты пропал для мира и никто тебя в этих зарослях не найдет. Или смотреть сквозь березки на реку и думать, что это Синее озеро, и сейчас ты рванешь купаться голышом. Река илистая, заросшая, фиг выкупаешься, а голышом мне жутко хотелось побегать, но я так и не решился. Попалят еще, подумают, что извращенец…В общем, эта горка стала чем-то вроде моего тайного места. Привык я к нему больше, чем к дому. (Дома-то у меня нет. Что это за дом, если на год-полтора?)

И представьте, каково же было мое удивление (так говорят в книжках, да?)… короче, представьте, что я почувствовал, когда увидел на этой самой лужайке, в этой самой траве… угадайте с трех раз — кого? Майка? Борю Борсука?

Не-а. Милану Виндау собственной персоной!

Я вспугнул ее, как зайца, и она выпрыгнула из травы…ну, в смысле, лежала там и подхватилась, когда услышала мои шаги. Ту самую ложбинку облюбовала, что и я, ну надо же!

Кто из нас больше удивился — не знаю. Наверно, я.

Или она.

— Опять шпионишь? — говорит мне. Тут я обозлился.

— Это у тебя пунктик, да? — говорю. — Что за тобой все шпионят и ты как пуп земли? Мания преследования называется, паранойя,— говорю.— Тебе санитаров надо. А это, между прочим, мое любимое место.

— Какое? То, где санитары?

— Очень смешно!.. Вот это, где мы стоим с тобой.

— Ты перепутал, — говорит. — Это мое любимое место. Я прихожу сюда побыть одна, так что вали отсюда, понял?

— Сама вали! Это я сюда прихожу побыть один. Уже давно!

— И я давно!

— Я давнее!

— Да я… целый месяц сюда хожу, понял?

— А я два!

— А я…

Тут мы замолчали.

Вдруг вышло так, что сердиться ну никак не получается. Щеки наши сами собой сморщились, хоть это было совсем некстати. Первой не выдержала Милана; из меня тоже поперло, будто я перышко проглотил…

Секунда — и мы ржали как психи. Мы ухохатывались, лопались, угорали, захлебывались смехом, как шипучкой, и не могли остановиться. Заразное оно, что ли?

— Нам точно санитаров… надо… обоим… — стонала Милана. Не мешало бы разобраться с «обоим», но я не мог, потому что это только девчонки могут что-то говорить, когда такой ржач.

— Охахаха… ха… — она с размаху плюхнулась в траву. Я сделал то же самое. В меня влез щекотный запах зелени, голубое небо заплясало сверху, и весь мир вдруг сделался цветным и гулким, как тогда, на берегу Синего, и был таким, пока последние смешинки не выпрыгнули из меня, и я не остался валяться в траве, как сдутый шарик…

«Рассветы и туманы… моря и океаны…» — подвывало где-то за деревьями. Рядом Милана дохихикивала свое.

— А чего это ты сюда ходишь? — спросила она сиплым, как у бомжа, голосом, когда высмеялась до конца.

— Как чего?

(Выяснилось, что у меня такой же голос.)

— Ну… на вас, мальчиков, не похоже вообще-то

Я хотел просветить ее в том плане, что мальчики тоже люди, но понял, что не хватит сил — все на смех вышли. Сил осталось только на правду.

Поэтому я рассказал ей про Синее озеро.

Никогда не думал, что Милана будет первой, кто об этом узнает. Она не перебивала меня, и я сквозь траву чувствовал, что она слушает, хоть видел только ее ногу в кроссовке.

— Там, наверно, капец как красиво, — сказала она, когда я замолчал. Голос у нее был странный, серьезный, я даже приподнялся, чтобы посмотреть на нее. — Я была в горах, — продолжала она. — В Инсбруке, это Австрия, Альпы… и еще в Греции. Там просто охренеть. Но озеро горное никогда еще не видела, только на фотках… Так что, это место похоже вот на то, да?

— Нет, совсем не похоже.

— А…

Она хотела спросить: «А зачем тогда сюда ходишь?»

Или: «Зачем лапшу вешаешь про свое озеро?»

Но не спросила. А я не стал переспрашивать. Мы просто лежали в траве и думали — каждый про свое.

А потом одновременно встали и засобирались домой.

— Ну, я пойду, — сказала Милана, когда я открыл рот, чтобы сказать то же самое.

— Ага.

— Пока, что ли?

— Пока.

Она посмотрела на меня и вдруг снова засмеялась.

Я хотел было поинтересоваться: «Что такое?» — и засмеялся сам. Нет, оно таки заразное!

Так мы и вышли оттуда — хихикая как дурачки и поглядывая друг на друга. И потом, когда каждый шел своей дорогой, я все равно оглядывался и видел, что Милана тоже оглядывается. И хихикает оттого, что я оглянулся. И сам хихикал от этого же…

Купить книгу на сайте Издательства «Самокат»