Бернар Кирини «Необычайная коллекция»

НЕОБЫЧАЙНАЯ КОЛЛЕКЦИЯ (I)

ПИСАТЕЛЬСТВО И ЗАБВЕНИЕ

В 1957 году Робер Мартелен попал в серьезную дорожную аварию. После трех месяцев лечения в больнице выяснилось, что его физические и ум­ственные способности уже не восстановятся и он никогда не сможет опять работать страховым аген­том. Родные поместили его в санаторий, где он и прожил до самой своей смерти в 1979 году, в воз­расте пятидесяти четырех лет.

Черепная травма, которую так и не удалось до конца вылечить, затронула его мозг. Особенно это отразилось на памяти. Нет, Мартелен прекрасно помнил даты, исторические события, имена своих медсестер и карту горных дорог вокруг санатория, где он часто прогуливался с проводником; зато он не мог вспомнить, к примеру, что у него есть семья (как будто появился на свет сам по себе), и глав­ное — то и дело забывал собственное имя, его при­ходилось напоминать Мартелену каждое утро.

Он был фанатом киносеансов, которые устраи­вались по четвергам в конференц-зале санатория, прилежно посещал библиотеку. Его память отмен­но фиксировала сюжеты фильмов и книг — даже, пожалуй, лучше, чем у большинства людей. Вновь открывая книгу, начатую несколько недель назад, он вспоминал уже прочитанные страницы и про­должал чтение, не испытывая необходимости воз­вращаться назад, как будто и не прерывался. Надо сказать, что самое странное его расстройство каса­лось не тех книг, которые он читал, а тех, которые писал. Мартелен был неспособен помнить свои собственные произведения больше одного дня. Ночь стирала все в его памяти. В понедельник он набрасывал несколько страниц; во вторник смо­трел на них озадаченно, отказываясь признать, что они вышли из-под его пера. Ему достаточно было уснуть, чтобы начисто изгладить память о соб­ственном творении, и он словно видел свою прозу впервые. Бывало даже, что, вздремнув после обе­да, он забывал написанное с утра. А писательство, надо сказать, было его любимым занятием, един­ственным досугом в санатории, почти смыслом его жизни, и поэтому расстройство памяти стало для него личной драмой.

Каждое утро Мартелен находил на письменном столе исписанные накануне листки. Свой почерк он узнавал, но в том, что он автор, — сомневался. Медбрат говорил, что видел его за работой, уверял, что авторство несомненно; Мартелен, однако, ка­чал головой и, перечитывая, находил, что это не­плохо, но он бы так не написал: мол, «это не его стиль». После чего комкал листки и брал чистые, чтобы все начать сначала.

Пансионеры насмешливо звали его Рыбкой, намекая на почти полное отсутствие памяти у зо­лотых рыбок, которые без конца кружат в аквариу­ме, ничего о себе не помня. Но Мартелен, не ведая о своем увечье, не знал устали; каждое утро он за­ново начинал свою книгу с тем же энтузиазмом и тем же чувством новизны, что и накануне.

Фердье, директор санатория, проникся к нему интересом. Каждый вечер он просил приносить ему страницы, исписанные Мартеленом днем, зная, что тот не потребует их назавтра, так как забудет о них. Через год в руках у Фердье было триста пятьдесят начатых романов, в их числе и весьма занимательные (Мартелен был не лишен таланта), но все безвозвратно брошенные. Неред­ко Фердье возвращал их Мартелену, просил про­должить; однако автор уверял, что не узнает в них себя, что это написано не им, и предпочитал на­чать заново.

Жалея, что гений Мартелена растрачивается впустую на эти начала без продолжения, Фердье посоветовал ему заняться более короткими форма­ми, которые позволят уложиться в срок, отведен­ный его памятью: чтобы Мартелен выдал хоть что-то стоящее, ему требовалось написать это в один день. Фердье дал ему прочесть новеллы Мопасса­на и По, а также хокку, предложив вдохновиться ими. А чтобы приучить Мартелена к дисциплине, он отобрал у него запас бумаги и стал выдавать по пять листков в день.

Мартелен воспротивился и отказался писать что- либо в таких условиях. Но, побуждаемый внутрен­ней потребностью, в конце концов, скрепя сердце, обратился к малым формам. Умерив амбиции, он стал выдавать тексты на две-три страницы, доста­точно короткие, чтобы их можно было придумать, написать и выправить на одном дыхании, за день. А если ему случалось отвлечься, Фердье приказывал санитарам силой удерживать его на стуле, чтобы он закончил свою мысль, зная, что любой текст, не за­вершенный до ночи, погибнет безвозвратно.

Так у Мартелена появился метод, и впервые за свою карьеру писателя-любителя он дописывал тексты до конца. Через несколько месяцев у Фер­дье скопилось четыре десятка законченных рас­сказов весьма достойного литературного уровня, которые он с гордостью давал читать коллегам. Он даже подумывал издать небольшой сборник, но Мартелен выказал так мало энтузиазма, что от этой мысли пришлось отказаться.

И тут произошло странное событие, оконча­тельно озадачившее медицинский персонал. Под

нажимом Фердье Мартелен продолжал ежедневно писать короткие рассказы, забывая их через двад­цать четыре часа. Но мало-помалу его тексты ста­ли походить один на другой до такой степени, что Фердье задумался, не пишет ли он каждый день один и тот же текст. Он решил было, что Мар­телен выздоровел и теперь помнит, что написал накануне. Но нет: Мартелен по-прежнему уверял, что ничего не помнит, и тесты это подтвердили. Однако факт оставался фактом: каждый вечер Фердье сравнивал написанное днем с написанным накануне, и с каждым разом отличий становилось все меньше и меньше. Первые фразы поначалу были разными, но через несколько недель унифи­цировались, и Мартелен теперь воспроизводил их слово в слово — не помня, что то же самое он на­писал вчера. (Это, кстати, было видно, так как он много вычеркивал и правил.) Потом стали повто­ряться целые абзацы, и мало-помалу у Мартелена сложился цельный текст, с едиными длиной, сю­жетными поворотами и развязкой. Каждый день он рассказывал одну и ту же историю, все с мень­шим количеством вариантов, приближаясь таким образом к идеалу, названному Фердье «оконча­тельным текстом», к которому он шел, сам того не зная, все эти годы.

По мере того как вырисовывался феномен, Фер­дье проникался все большим восхищением к Мар­телену. Раньше он смотрел на него как на пациен­та; теперь же этот пациент был для него писателем. Более того, писателем абсолютным, который бес­сознательно ведом текстом, складывающимся в его голове, и обретет покой, лишь написав его как сле­дует. А что, кстати, произойдет тогда? — спрашивал себя Фердье. Прекратит ли Мартелен писать? Или будет переписывать каждый день те же страницы до самой смерти? А может быть, этот идеальный текст так и останется недосягаемым и Мартелен обречен лишь приближаться к нему по асимптоте, так ни­когда и не достигнув совершенства?

Каждый день Фердье прилежно читал все, что написал Мартелен, ожидая момента, когда сегод­няшний текст будет в точности похож на вчераш­ний. Несколько раз ему казалось, что это наконец- то получилось; но, внимательно сравнив два рас­сказа, он всегда обнаруживал хоть одно расхожде­ние в слове или в знаке препинания — как в игре «найди семь отличий». И все же он подбадривал Мартелена, говорил ему «вы почти у цели» и при­зывал не опускать рук. Мартелен, мало что пони­мавший в словах своего врача, смотрел на него пу­стым взглядом, после чего отворачивался, чтобы очинить карандаш, и снова принимался за работу.

Фердье скоропостижно скончался в 1975 году; а Мартелен день за днем продолжал писать тексты, слегка отличающиеся один от другого. Только год спустя больной достиг цели, на ко­торую уповал Фердье. 15 марта 1976 года он выдал тот же текст, что накануне, слово в слово; и 16-го тоже, и 17-го, и так далее до конца месяца. То же начало, тот же конец, те же слова, те же запятые на тех же местах. Калька, точная копия. Обен, сме­нивший на посту Фердье, с изумлением убедился, что тот был прав. Сдержав данное ему обещание, он написал статью о случае Мартелена в «Невро­логический журнал», приложив рассказ Мартеле­на и многочисленные ссылки на наброски, сделан­ные в свое время Фердье.

В день выхода статьи Мартелен, как обычно, начал писать свой текст — который он переписы­вал в точности уже шестьсот восемь раз с 15 марта 1976 года и который был более или менее подго­товлен тысячами начатых за много лет романов. Медсестры показали ему «Неврологический жур­нал» и поздравили его: он стал героем дня! Марте­лен рассеянно пробежал глазами статью Обена и свой собственный рассказ, напечатанный следом. Потом, закрыв журнал, он вынес ошеломляющее суждение: «Неплохо, но это не мой стиль. Я напи­сал бы иначе». И взял свои пять ежедневных лист­ков, чтобы написать все тот же текст, который ему суждено было переписывать без конца до самой своей смерти в 1979 году.

***

На своих лекциях на тему «Писательство и забвение» Пьер Гулд рассказывает эту историю первой. Но у него в запасе есть и другие, которые мы часто угова­риваем его опубликовать. Он отвечает, что, согласно теме, и сам все время забывает привести их в надле­жащий вид. Эта шутка напоминает ему о новелли­сте XIX века Роргане, коммерсанте из Обани. Этот человек мало читал и был почти начисто лишен во­ображения. Литература его вообще-то не интересова­ла. Он сторонился артистов и интеллектуалов, пред­почитал людей действия и считал литературу лишь претенциозной тратой времени. Однако в тридцать пять лет он внезапно, по какой-то прихоти, написал очаровательный сборник сказок; все его друзья очень удивились, да он и сам недоумевал, что это на него нашло. Он показал рукопись одному журналисту из Марселя, который передал ее парижскому издателю. В 1878 году «Сказки заливов» вышли в свет. Рорган в восторге прожил несколько недель на седьмом небе, видя перед собой писательскую стезю. Он решил, что вскоре сядет за новую книгу, а пока, в ожидании вдох­новения, вернулся к обыденным делам.

Дела эти были столь важны, что захватили его целиком. Очень скоро Рорган забыл о своих сказках. Литература в одночасье вылетела у него из головы, он сделал славную карьеру в коммерции и никогда больше не писал.