Дэвид Г. Роскис СТРАНА ИДИША

Глава 1

Ребе Элимейлех

Первым, что я услышал, появившись на свет, было пение моей мамы. Пела она великолепно! Мама могла бы петь мне по-русски, на польском, иврите, идише или украинском: у нее было бога­тое прошлое, она обладала талантом к языкам и цепкой памятью, так что выбор языков был ве­лик. Однако, учитывая, что недавно мы пере­ехали подальше от ассимилированных евреев Вестмаунта в район Монреаля, где говорили в основном на идише, я думаю, что она могла петь только на священном родном языке — идише.

Поскольку второе марта 1948-го, день моего рождения, по счастливой случайности совпало с праздником Пурим, мама должна была выбрать песню Гоп, майне гоменташн — в этой песне, — исполнявшейся на украинский народный мотив, рассказывалось о «героических» усилиях домо­хозяйки Яхне-Двоси по выпечке партии треу­гольных пуримских пирожков. Однако мама, которая всю жизнь «молилась по собственному сидуру», то есть жила своим умом, заменила эту песню другой, больше подходившей ее настрое­нию: праздник — праздником, но не связывать же свою радость с местечковой дурочкой.

И разве не было у нее повода радоваться? Ведь Пурим празднуется в память только об одном на­шем избавлении от злодея Гамана, а мама обста­вила судьбу дважды: сумела убежать из Европы вместе с мужем и детьми, a сейчас, спустя десять Страна идиша — ей уже сорок два, — родить здорового, пре­лестного мальчугана. Такому моменту подойдет только песня из ее богатого репертуара — вот она и выбрала тишлид, веселую застольную пес­ню, которую она обычно напевала за столом, или тишем, после сытного ужина.

Раньше пение — соло или в хоре — уже не раз помогало ей, когда становилось туго. Например, когда в варшавской больнице ей, беременной на седьмом месяце моим братом Биньомином, опе­рировали внутреннее ухо. Если мама это и пере­жила, то лишь благодаря псалму, который она велела петь всем собравшимся у ее больничной койки. И вот, в час моих родов, она исполнила Аз дер ребе Элимейлех.

Какой чудесный выбор! На неискушенный слух ее акушерки, это была всего лишь одна из песен Старой Родины — о хасидском ребе- чудотворце по имени Элимейлех, который, ве­селясь на исходе субботы, все больше и боль­ше погружался в религиозный экстаз и заставил играть сначала своих скрипачей, потом — цим­балистов, в конце концов — барабанщиков. Но мама знала, что это не просто обычная хасид­ская народная песенка. Прежде всего, потому, что этой песне она научилась от своей сестры Аннушки, которая, в свою очередь, услышала ее в поезде от двух еврейских актеров из Амери­ки; кроме того, ее автор разрешил себе изрядную вольность в обращении с хасидскими религиоз­ными мотивами. Виртуозность же, требовавша­яся для исполнения припева, в котором певец должен был голосом передать звуки инструмен­тов каждой из групп музыкантов, была лучшим лекарством, заставлявшим забыть о терзающей тело боли.

Все вместе — танцевальный темп, вольно­думные стихи и имитация звучания инструмен­тов — совершили чудо. Не успели еще все скри­пачи, цимбалисты и барабанщики клезмерского оркестра доброго ребе Элимейлеха отыграть, как я просунул свою склизкую голову в этот мир. И с тех пор больше никто не слышал, чтоб мама пела Аз дер ребе Элимейлех. Но вы не беспокой­тесь, эта песня живет в моем преподаватель­ском репертуаре. Я использую ее как иллюстра­цию «искусства творческого предательства»: оно воплотилось в произведениях американского идишского поэта Мойше Надира, который пе­реложил на еврейский лад английскую балладу «Старый дедушка Коль был веселый король».

Вскоре после моего рождения произошли еще кое-какие непредвиденные события. Пер­вым, кто появился в родильном отделении, был не отец, а мой брат. Когда медсестра сказала маме, что ее хочет видеть «мистер Роскис», мама в зелено-голубом больничном халате выскочила в коридор — и тут же густо покраснела, обнару­жив там собственного сына — семнадцатилет­него парня со школьным портфелем. Медсестра приняла Бена за моего отца.

Но, если коротко, мое рождение было встре­чено с большой радостью. Как любила вспоми­нать мама, папочка, то есть мой отец, разразился хохотом, когда она сказала ему, что беременна; и им стоило бы назвать меня Ицхоком — что озна­чает «он будет смеяться», — как патриарха Иса­ака, но в семействе Роскис Исааков и так более чем достаточно. Когда она открыла ту же новость Бену, он схватил ее на руки и сплясал джигу. А после, притащив в свой угол календарь (за этим занятием его видела моя сестра Рути), попытал­ся определить дату зачатия.

Выбор имени для меня тоже был делом серьез­ным, и эмоций вокруг него было много. Довид был патриархом нашей семьи, папиным отцом. Он погиб в Белостокском гетто, а Вторая мировая еще была свежа в памяти каждого. Мою сестру Eву, родившуюся в Канаде во время войны, чуть не назвали Викторией в честь победы Монтгоме­ри над Роммелем при Эль-Аламейне, но мама предпочла имя Ева, в честь ИВО — виленского Еврейского исследовательского института, ныне находящегося в Нью-Йорке. Однако за шесть ме­сяцев до моего рождения кузены Нат и Салли на­звали своего первенца Давидом, что для мамы означало необходимость выбрать какое-нибудь другое имя. Но на этот раз, по-видимому, послед­нее слово оказалось не за мамой. Назвать меня именем отцова отца было не просто проявлени­ем почтения к родителям — это было актом ис­купления, возвращения сыновнего долга, данью памяти о последнем семейном пасхальном седе­ре в Белостоке. Прошли годы, и стало ясно, что имя Давид было выбрано правильно: отрастив бороду и начав покрывать голову, я стал выгля­деть точь-в-точь как дедушка на портрете, зака­занном у монреальского художника Александра Берковича. В особенности после того, как мне прооперировали отслоившуюся сетчатку. Ту же операцию в Бостоне сделали моему отцу и тем спасли его от слепоты.

Сейчас мне кажется, что, встретив мое появ­ление на свет песней на идише, мама тонко на­мекнула на литературную подоплеку моего зача­тия. Семейное предание гласит, что меня не было бы на свете — если бы не идишский поэт Лейб Файнберг. После рождения Евы мама была го­това запечатать свое лоно: у нее один за другим случались выкидыши, причиной которым был бездарно сделанный накануне их бегства из Ев­ропы аборт. Но в один прекрасный день она за­метила в Дер Тог — ежедневной нью-йоркской га­зете на идише — статью, поздравлявшую поэта Лейба Файнберга с рождением четвертого ребен­ка. «Дер алтер какер кен, — воскликнула она, — ун их кен нит? — Этот старый пердун может, а я нет?!» (По случайности, моего отца тоже зва­ли Лейбом.) Она была уверена, что у нее родится именно сын. Уверена настолько, что поспорила с Мишей Хофманом на золотой амулет с Десятью заповедями, — и в результате Мише с большою неохотой пришлось с ним расстаться. (Она выи­грала пари, но двенадцать лет спустя я потерял мамин выигрыш во время уроков плавания в ла­гере Масад.)

Какова моя роль в нашем семействе, я узнал очень рано. «Биньомин-Биньямин, — говори­ла она, — венец главы моей. Рутеле-Рути — сча­стье мое. Евале — радость моя. А ты, Доделе, моя жизнь… Нет, гораздо больше — ты мой подарок от Господа, майн ойсгебетенер бай Гот — выпро­шенный у Бога». В соответствие с этой шкалой, поспешила она уверить меня, братья и сестры не смогут доставить мне огорчений, и все будет не так, как в ее семье там, в Европе, — ведь ее мама, Фрадл, столь явно предпочитала своего Биньо­мина, «Нёню», всем остальным.

Уступив мое первое имя Роскисам, родне мужа, мама настояла, чтоб моим вторым ста­ло имя Григорий — в честь ее любимого брата Гриши. На своем туалетном столике она держа­ла его фотокарточку: одну половину выдающе­гося фамильного носа Мацев не видно в тени, а другая сияет благородным блеском. На фото Грише 16 лет — именно столько ему было, когда разразилась Первая мировая война и Софья Со­ломоновна, основательница и директриса рус­ско-еврейской гимназии Софьи Каган, спешно отослала Гришу в Екатеринослав, доверив ему эвакуацию всей ее школы! Еще более героиче­ской была его поездка из Харькова к смертно­му одру своего брата Нёни. Когда Гришин поезд был остановлен большевиками, он вскарабкался на крышу и, обращаясь к воинственному сброду, возопил: «Братья!», дабы уверить их в междуна­родной солидарности всех страждущих. Позже, в 1940 году, как рассказывала маме Соня Тен­цер, уже во время советской оккупации, Гриша в одиночку открыл прачечную для заполонивших Вильнюс еврейских беженцев, все прибывав­ших и прибывавших из оккупированной немца­ми Польши.

Своего первенца, Биньомина, мама назвала в честь брата Нёни. Он выказывал музыкальные способности чуть ли не с рождения. Но вместо карьеры пианиста мой брат занялся текстилем, чтобы некоторое время спустя спасти семейный бизнес — Хантингдонскую швейную фабрику. Рут должны были назвать Еленой, в честь одной из шести маминых сводных сестер. Как-то раз в молодости эта Елена имела наглость затеять за обедом спор об Иисусе. Даже называть его так, а не Йошке Пандре, было непристойностью, уже не говоря о пении ему славословий, — но для Елены это было в порядке вещей. Первый муж Фрадл, Юда-Лейб Мац, повернулся к свой жене и сказал: «Фрадл, как это Божье наказание ока­залось в нашем доме?» Он произнес это на иди­ше, но его русскоязычные дочери запомнили эти слова и передали их моей маме, самой младшей из сестер: вот так родители должны держать сво­их детей в узде! Позднее, в тридцать четвертом, Елена подхватила революционную горячку, раз­велась со своим мужем Самуилом Вилинским и, забрав троих детей — Ифу, Веру и Аркадия, — от­правилась в Еврейскую автономную область, в город Биробиджан. Там «комиссар Вилинская» преследовала еврейских писателей, прибыв­ших туда строить новый Советский Сион. Целе­устремленной Рут, которая привыкла воплощать все свои мечты и не скрывала этого, так и не уда­лось перещеголять Елену. Даже когда на верши­не свой карьеры она с мужем и тремя детьми на руках уехала в Израиль.

Ах, вот бы Гриша закончил медицинское учи­лище в Кракове! — часто сетовала моя мама. Од­нако отсутствие медицинского образования не помешало Грише попасть на ужасно ответствен­ную должность — управляющего санаторием ТОЗ для голодающих и туберкулезных детей — после смерти основателя и директора санатория доктора Цемаха Шабада, того Шабада, который обожал Фрадл Мац. Ах, если бы только Гриша не осыпал Мальвину Раппель  после каждого пред­ставления идишского кабаре розами, купленны­ми на ее приданое! Еще хорошо, что Гриша не наплодил детей со своей красавицей женой На­денькой. Впрочем, для этого он был слишком занят — не только управлял ТОЗ, Обществом защиты здоровья, но и руководил Еврейским те­атральным обществом. Тем не менее папа так и не простил ему промотанного маминого прида­ного. Когда они столкнулись на Парижской все­мирной выставке — у Гриши была своя ложа в «Фоли-Бержер» — папа был с ним предельно хо­лоден. Интересно, она когда-нибудь рассказыва­ла мне — да нет, никогда, — что Софья Соломо­новна не только усыновила Гришу, но и сделала его своим любовником? Она — сорокалетняя дама, а ему только шестнадцать!

Да, каждый из нас получил подходящее имя, в особенности я, обладатель двойного наследства: Давид, по имени патриарха, и Григорий — в честь искателя удовольствий. Полученное мною от Гриши имя послужило мне в грядущие годы тонким предупреждением не следовать сердцу своему и очам своим, с такой легкостью вводя­щим меня в соблазн.

Данными мне именами и своей прекрасной пес­ней она ввела меня в мир идиша — мир постро­енный, разрушенный и воздвигнутый заново прежде, чем я там оказался. Гей шойн, майн ге­либтер, теперь — иди, мой любимый — сказала она — ун фаргес холиле нит — и никогда не забы­вай — вер с’гот ди эрште цу дир гезунген — кто пел тебе первым.