Дэвид Мэмет «Дети царей и цариц»

Cемейный отдых

 

Моя родня всегда испытывала страх перед поездками. Я думаю, это восходит к вавилонскому изгнанию. Как бы то ни было, в мои детские годы малейшее перемещение сопровождалось тревогами, бестолковщиной и разнообразными проявлениями нервозности. Отец с матерью ссорились, мы неизменно попадали не туда, пропускали время еды и сна, путали место назначения.

 

Родительские страхи принимали многие подручные формы: маскировались под боязнь полиомиелита, под боязнь подхватить заразу от питьевых фонтанчиков, утонуть, купаясь на полный желудок… все это были просто-напросто удобные личины для тяжелейшей ксенофобии, которую я в детстве видел вокруг себя повсюду— и дома, и в семьях моих приятелей.

 

Оглядываясь в прошлое, я понимаю окружавший меня страх перед чужеродным, и, говоря о нем как о культурном феномене, я шучу только наполовину. Моих родителей и родителей моих друзей лишь одно поколение отделяло от черты оседлости; их родителям даже самая короткая поездка сулила невыдуманные трудности и напасти. Как добыть еду, разрешенную религиозными правилами? Как приноровиться к местным обычаям? Как уберечься от гонений, а то и от убийства?

 

Вот какую милую ношу унаследовали от родителей мои мать с отцом и передали мне; и, хотя от казацких нагаек меня отделяют ныне целых семьдесят лет, я до сих пор не в ладах с поездками на отдых.

 

В         медовый месяц мы с женой отправились в Париж, и я провалялся там двое суток на кровати, свернувшись калачиком. Вы, конечно, скажете — и будете правы,— что, вероятно, это связано с            фактом женитьбы, — но разве она, в свой черед, не путешествие своего рода?

 

В         любом случае подобными метафорами не прикрыть того, что за восемь лет брака, имея за плечами поучительный опыт медового месяца, мы ни разу толком не съездили отдыхать.

Однако в этом году нам обоим пришло на ум, что нам не суждено жить вечно, что наша дочь не вечно будет оставаться прелестной, любящей трехлетней девочкой и что на смертном одре нам вряд ли захочется сказать про нынешний 1986 год: «Как хорошо, что он был удачным для моей карьеры!»

 

И вот моя жена, действуя от имени «семейной группы», заказала нам отдых. Образцовый муж, я, конечно, согласился и поздравил ее с этим решением, рассчитывая, что, когда придет время, сумею отговориться какой-нибудь срочной работой или, самое лучшее, прикинуться больным. В крайнем случае — действительно заболеть.

 

Эту последнюю тактику я с успехом применял раньше: «Вы, девочки, поезжайте, обо мне не беспокойтесь, отдохните как следует». Они отправлялись на отдых, а я получал в свое распоряжение всю кровать и мог курить сигары в гостиной.

 

Но на сей раз этот номер не прошел. Когда день отъезда был совсем уже на носу, я сказал жене, что сердце мое разрывается, но поехать с ними я никак не могу; она на это ответила, что просмотрела мой ежедневник и увидела, что в эту неделю у меня ничего не намечается, кроме посещения парикмахерской, которое она телефонным звонком благополучно отменила; и вдобавок она уже сказала ребенку, что папа отправится с ними на неделю и на это время «отложит работу».

 

Я         открыл сковывающие боевые действия, напирая на нравственную сомнительность самовольной отмены моей стрижки, а попутно — на мою общеизвестную неспособность получать удовольствие от жизни, когда волосы у меня слишком отросли. На что жена коротко ответила: «Сочувствую», и мы отбыли резвиться и плескаться в карибском прибое.

 

По пути в аэропорт таксист поинтересовался, почему мы летим отдыхать на остров, который в эту самую минуту опустошает ураган. Я подумал: «Ага! Кавалерия скачет на подмогу». Но жена сказала ему: «Прилетим, посмотрим, и, если ураган не прошел стороной, просто вернемся домой, только и   всего». Мы отправились на посадку.

 

Я         сообщил жене, что за время полета мне надо будет кое-что изучить, и она ответила: «На здоровье». Изучить — значило прочесть гранки детективного романа, по которому кто-то захотел поставить фильм, и, воспротивься она, чтение доставило бы мне больше удовольствия, но она не возражала. Так что я сидел и продирался сквозь книгу. Дочка смотрела «Роман с камнем»[1], а жена все три с половиной часа раскрашивала картинки в детской раскраске.

 

На острове мы узнали, что ураган прошел-таки стороной, я помрачнел, и мы направились в отель. Когда мы прибыли туда, я напрягся, предвидя интерлюдию, несомненно знакомую всякому отдыхающему семиту: я на месте, я плачу хорошие деньги, и   все не так. Поменяйте все немедленно, сделайте по-другому, не то я умру.

 

Коридорный принес наши вещи в номер, я открыл дверь, ведущую в патио, за которым сразу— песчаный пляж и Карибское море, и вдруг в воду оглушительно плюхнулся продолговатый футбольный мяч.

 

Блеск, подумал я: я здесь плачу хорошие деньги за тишину и покой, а какое-то чудо американского спорта, неспособное расстаться со своим инвентарем, портит мне весь отдых.

 

Но тут мяч у меня на глазах взмахнул крыльями и оказался пеликаном, только что нырнувшим за рыбой.

 

Ладно, решил я, попробую отдохнуть. И попробовал. Оделся по-пляжному и сел на берегу. Стал думать про Сомерсета Моэма и его морские рассказы. Стал думать про Джозефа Конрада. Подобрал морскую раковину, отметил, что ее вид явственно ассоциируется с Викторианской эпохой, и задумался о многообразии природных явлений.

 

Солнце село, мы с женой уложили ребенка спать и      отправились ужинать. Мы сидели в красивом ресторане на утесе над берегом. Снизу доносились какие-то хлопки, точно от дальнего фейерверка. Я посмотрел и понял, что источник звука— галька, которую тянет в море обратный прибойный поток.

Я         сказал:

 

— Море уволакивает гальку со звуком, похожим на хлопки дальнего фейерверка.

 

Жена молчала. Я продолжил:

 

— По-моему, литературу преподают совершенно неправильно. Смотри: вот у нас изящное сравнение — но суть-то дела не в сравнении… Суть дела не в умении писателя что-то чему-то уподобить — суть дела в гальке!

 

— Когда ты наконец начнешь отдыхать? — спросила жена.

 

Что ж, я выпил еще одну, потом еще одну, потом мы вернулись в номер и легли спать, и первые двое суток я спал по восемнадцать часов, а на третьи уже не думал про Джозефа Конрада.

 

Дочка просила меня ходить с ней «делать муку», и я не отвечал ей: «Погоди минутку», а шел и делал муку. Это значило сыпать песок на пальмовый лист — занятие, к моему удивлению, не менее приятное (и, безусловно, более продуктивное), чем деловой обед в «Русской чайной»[2].

 

В общем, мы отлично провели время. Купались, катались на водных лыжах, завтракали в патио. Дочка всю неделю ходила по пляжу голышом — только бусы на шее, — и волосы у нее выцвели, одни пряди больше, другие меньше.

 

На соседнем острове отдыхали наши хорошие друзья, они приехали к нам на день, мы все здорово поддали и купались при лунном свете в чем мать родила; мы с дочерью каждый день часа по два прыгали на батуте; словом— не отдых, а сказка.

 

Я         подумал: мы из племени горожан, то есть из тех, кому для решения почти любой проблемы требуется сделать что-то дополнительно: надо сбавить вес — ищем какую-то новую еду; надо расслабиться — воздействуем на себя звуками; надо разместиться поуютнее — меняем дом или квартиру. Покупать больше, есть больше, зарабатывать больше. А здесь, на острове, у нас не было никакой возможности что-то сделать. У нас ничего не осталось, кроме естества в чистом виде.

 

Мы ощущали утомление, когда солнце садилось, и прилив сил, когда оно вставало; мы весь день воспринимали целительный ритм прибоя; тепло и соль омолаживали наши тела.

 

Вместо того чтобы пытаться достичь покоя, добавив новую идею (качество проведенного времени, супружеская спайка, ответственность…), мы естественным образом избавились от шума и суеты перегруженной делами жизни, и оказалось, что никакой новой идеи нам не нужно. Мы увидели, что нам достаточно самой что ни на есть фундаментальной идеи: единство семьи.

 

Мне все-таки пришлось улететь с острова на два дня раньше них: были дела в Лос-Анджелесе. Садясь на самолет, я испытывал тайную радость из-за предстоявшего возвращения к наркотическим привычкам трудовой жизни: буду встречаться с людьми, говорить по телефону, валяться поперек кровати, курить сигары в номере отеля.

 

Я         помахал в окно самолета, вернулся в писательскую колею, и мне пришли в голову кое-какие мысли. Вначале я вспомнил высказывание Торстейна Веблена[3], что ни о ком, кто отправляется в деловую поездку, не заплачут, если он не доедет. И сказал себе: ты знаешь, это так.

 

А потом я подумал про Гиппократа и его лечебницу на острове Кос, где на больных благотворно действовали мирные виды, теплый ветер и восстанавливающий силы ритм прибоя, где можно было выздороветь, позволив естеству вновь выйти на первый план; и мне стало одиноко без жены и дочки, и я с благодарностью вспомнил неделю, которую мы провели вместе у моря.