Дмитрий Лиханов «Bianca. Жизнь белой суки»

Лёжа на талом снегу в ожидании близкой смерти, Бьянка вдруг вспомнила запах матери, сотканный из слабых, еле памятных ароматов: её тёплого жирного молока, сухого сена с лоскута­ми увядших васильков, тлеющей дымно листвы, что жгли на дачах в ту самую первую осень её на­чинающейся жизни.

Запах тлеющих листьев был одним из пер­вых, а потому особенным: острым, густым, вобравшим в себя всё, что смогло вместить ко­роткое земное бытие всякого листа: от клей­кой, стрельнувшей навстречу теплу почки до обречённого полёта к холодеющему телу земли. Поздний сентябрь увядал, и деревья сыпали ли­ствой повсюду. Клён устилал зелёную пока ещё траву пышным апельсиновым одеялом. Тополя лениво, но как-то дружно стряхивали свои по­следние пепельные ошмётки. И некрасиво, ши­роко сорила мелкими листочками старая, ство­лом в три охвата, ива. Но ещё красовались на солнечных припёках одетые в тусклый пурпур рябины с тяжёлыми пучками подмерзающих алых ягод, а трепетные осинки обливала светлая яичная желтизна. Пройдут недолгою чередой прозрачные дни, и лазурь неба надолго затянет клубящаяся хмарь, зачастят дожди, вымочат до самой сердцевины деревья, и последние листья на них оборвёт порывистый северный ветер, унесёт в грязь, в лужи, в тлен. Наступит зима. Бесконечная. Студёная.

Но Бьянка ещё не знала зимы. И лета она не видела. Появившись на свет в начале сентября, она ощутила осень как вечное состояние окру­жившего её мира.

Солнце дотрагивалось до её не прозревших ещё глаз тёплыми лучами, и тонкая плёнка век наполнялась розовым светом. Она чувствовала доброту этого света: великую, нескончаемую лю­бовь обещала ей, малой Божьей твари, её начина­ющаяся жизнь.

Матери она тоже пока не знала. Вслепую, по сильному запаху, находила её грубые сосцы, при­падала и жадно, захлёбываясь, цедила молоко, не понимая его источника. Она постоянно чувство­вала голод и торопилась утолить его.

В первые дни она много спала рядом с мате­рью. Грелась её теплом. Когда мать уходила, звала её слабым, едва слышным писком. Вслед за ней принимались тоненько жаловаться сёстры и бра­тья. И мать возвращалась. Осторожно, боясь придавить щенков, ложилась рядом.

В этом помёте у старой лайки Берты их было четверо: два чёрно-белых кобелька и такого же окраса сучонка. Последней она выдавила из себя совершенно белую девочку. Чистую, словно снег. Это и была Бьянка. Вылизывая её, сглатывая со­лёные плёнки плаценты, Берта дивилась: никог­да ещё не было у неё таких щенков. Возможно, поэтому беленькую она вылизывала от крови и сгустков слизи особенно долго, не оставляя на снежной шёрстке ни пятнышка. Повторяла это, пренебрегая другими щенками, часто, по не­скольку раз в день.

Первое, что увидела Бьянка , когда прозрела, был воробей. Попрыгивая возле алюминиевой миски, он склёвывал остатки собачьей пищи, изредка косясь на Бьянку бусинкой чёрного гла­за. Неуклюже переваливаясь, она заковыляла к нему, готовая грозно зарычать на незваного го­стя, а на самом деле лишь пару раз тявкнула — звонко. Трепыхнув крыльями, воробей улетел прочь. А Бьянка приблизилась к прутьям своей клетки. Только теперь приоткрылся ей краешек мира, в котором ей предстояло прожить всего-то шесть лет её собачьей жизни.

Этот мир начинался с ржавой бочки из-под авиационной солярки, что стояла рядом с клет­кой неведомо для какого предназначения. Тут же, обок, корявилась старая ветла, чьи ветви, похо­жие на узловатые человеческие пальцы, упрямо тянулись к солнцу, просили свою кроху тепла и света. Давным-давно кто-то из служащих привязал к стволу её для каких-то хозяйственных нужд обрывок стального, в мизинец толщиной, прута, да и забыл его по ненадобности. С тех пор, не в силах разорвать стальную узду, ветла мягким своим телом каждый год всё глубже, настойчивее укрывала её в себе, покуда та не увязла в ней, не утонула в её влажной мякоти, победно утверждая жажду жизни и тщетность любой узды, любо­го насилия и плена. Слева от ветлы тянулся ряд одинаковых деревянных клеток-сараюшек под кровельным железом и с прутьями впереди, по­крашенных свежей, ещё не выцветшей на солнце и под дождями, зелёной краской. В ближнем к ней соседстве, поняла Бьянка, тоже жили собаки. Они подвывали. Иные лаяли громко. Скребли когтя­ми деревянный настил клеток. Тяжко вздыхали. Гремели казёнными мисками. Переругивались между собой и порой даже устраивали короткие драки, в которых не было ни победителей, ни по­беждённых, а лишь только слегка прихваченная зубами холка противника да клочок вырванной у него шерсти.

Охранял собачьи вольеры латанный старой жестью да бракованным штакетником забор, из-за отсутствия денег и воровства местами вовсе дырявый, пацанами да бомжами ломанный на ко­стры. Тем не менее верх по всей длине забора вен­чала ощетинившаяся «колючка», которую в смут­ные перестроечные времена директор питомника выменял у командира соседней воинской части за несколько породистых щенков, нужных командиру для прибывающего с проверкой въедливого инспектора из Минобороны. (Тот был страстный охотник и взяточник.)

За клетками свежей масляной краской алел по­жарный щит, к которому лет десять тому назад накрепко прикрутили ржавый багор, да топор за­тупившийся, списанный, да худой, весь в пропле­шинах и дырах, гидрант, подключать который всё равно было некуда. Однако пожарные, всякую инспекцию получая в подарок не лучших, но всё же породистых щенков, закрывали на эти «мел­кие нарушения» глаза. Просили только подно­вить свежей краской щит да хотя бы раз в квар­тал проводить инструктаж персонала на случай возможной эвакуации.

Вполне естественно, что щенки для собачьего питомника были самой ходовой, расхожей ва­лютой. Разводили тут исключительно лаек, а для любого охотника, особенно же для того, кто идёт в лес с серьёзными намерениями, касающимися лося, кабана или медведя, лайка — самый верный товарищ и друг. Особенно если собака хорошей крови да правильной подготовки. А таких в пи­томнике всегда хватало.

Сама Бьянка, если бы каким-то чудом могла понимать хитросплетения собачьих родослов­ных, с удивлением узнала бы, что её дальними предками были Тайга и Мишка из товарищества охотников Иваново-Вознесенска, те самые Миш­ка и Тайга, чья безграничная и верная любовь подарила стране выдающихся представителей западносибирских лаек и таким образом, как потом запишут в учебниках и научных статьях, «оказа­ли значительное влияние на формирование всей их породы». Сам Мишка, если вчитываться глуб­же в собачьи архивные документы, происходил, в свою очередь, от союза Себерта и Нельвиры, принадлежавших доктору Пузевичу из города Об-дорска, и появился на свет аж в далёком 1924 году. Так и осталось загадкой, откуда лайки взялись на этой северной ненецкой земле, где, как известно, вовсю царит лесотундра, а лайки — с длинной шерстью, «оленегонные», стало быть, под стандар­ты лесной охотничьей породы вовсе неподходя­щие. Тем не менее и у легендарного Мишки, и у его дальнего потомка Бьянки прослеживались всё те же признаки их древних предков — вогульских и остяцких собак, что с давних, незапамятных пор помогали человеку вести охоту в диких чащобах Северного Урала и Западной Сибири: этот косой разрез век, эта красивая «муфта» на шее, этот туго завитый кольцом хвост, карие глаза, острая мор­да — словом, всё, что отличало беззаветных тру­жеников леса от остального собачьего племени.

Но снежный щенок Бьянка об этом, конечно, не знала, не ведала.

Над клетками кружили и опускались на землю яркие листья старого клёна. А над клёном уходи­ло вверх бездонное небо, и солнечные зайчики слепили Бьянке глаза.

Скрипнула железная калитка, мимо прошла Девушка в Чёрной телогрейке с эмалированным ведром в руке. Хлопали друг о друга широкие голенища её резиновых сапог, трепался на ветру подол байкового платьишка, и её уже встречал нетерпеливый собачий гомон. Только Бьянка молчала, не понимая причин всеобщей радости. Через недолгое время девушка уже возвращалась обратно. И ведро её было заметно легче, и на­строение, наверное, получше, потому что остано­вилась она возле клетки, где лежала Бьянка, и та вдруг пошла ей навстречу. Девушка присела, про­тянула сквозь прутья ладони с бурыми полосками под ногтями. Ладони пахли мясом, свернувшейся кровью, однако Бьянке отчего-то не было страш­но. Она не отскочила, когда ладонь дотронулась до её головы.

— Вот ты какая чистенькая и опрятная, — ска­зала Девушка в Чёрной телогрейке, почёсывая Бьянку за ухом. — Ну, значит, долго ты у нас не задержишься.

Что значили эти важные для неё слова, лай­ка-младенец, конечно, не понимала. Но голос Девушки в Чёрной телогрейке был ласковым, и угрозы от её руки не исходило. Когда она под­нялась уходить, Бьянка долго смотрела ей вслед, пытаясь запомнить её запах, походку, силуэт.

Девушка в Чёрной телогрейке по нескольку раз проходила мимо клетки, где обитала старая Бер­та и четверо её новорождённых щенков. Из сво­его эмалированного ведра, над которым парил восхитительный дух собачьего варева, наливала Берте полную миску, всегда почти с верхом, потому как собака была кормящая и ей, конечно, еды требовалось сверх обычной нормы. И всякий раз, наполнив миску, девушка не упускала случая по­трепать холку юной Бьянке. А та уже и ждала её. Издали узнавала шаги в хлопающих резиновых сапогах, чувствовала запах чудесного варева ещё до того, как лязгнет знакомо железная калитка. Подойдёт девушка к клетке, щёлкнет тугим засо­вом, а Бьянка уже тут как тут, приковыляла на­встречу. Тычется мокрой кнопкой носа в тёплую, пахнущую едой ладонь.

— Здравствуй, девочка, здравствуй, хорошая, как ты спала сегодня? Что тебе снилось? — при­говаривает Девушка в Чёрной телогрейке, погла­живая Бьянку между ушами, по горлышку и по спине.

Старой Берте не нравились эти отношения. Она прожила в питомнике много лет, родила не одно поколение западносибирских лаек, и ка­ждое в конце концов исчезало в таких вот тёплых руках. Знала она, что так же будет и на этот раз: лишь только дети её подрастут и она перестанет кормить их своим молоком, питомник выставит их на продажу. И дети покинут её. Совсем скоро.

Получив порцию собачьего варева, Берта первой подходила к миске. Втягивала ноздрями полный жирных ароматов воздух, осторожно касалась еды языком. Нередко варево раздава­ли слишком горячим, и тогда Берта ходила возле миски кругами, ожидая, пока еда остынет. И если в эту минуту кто-нибудь из щенков пытался опередить мать, прежде неё приблизиться к пище, собака приподнимала чёрные брыли, обнажая жёлтые, стёсанные клыки, и негромко, негрозно рычала. Приучала малышей к издавна заведённо­му в собачьем племени закону: первым ест вожак стаи, а все остальные — потом. Даже если это твои собственные дети.

А щенки, подрастая, играли, привыкали к но­вым знакам, что подавала им мать. К новым за­пахам и звукам, что посылал им окружающий мир. С каждым днём они всё меньше пребывали в дрёме и всё больше в движении.

Успока ив а лись только под ве чер, когда питом­ник накрывали студёные сумерки. Сквозь рваное лоскутьё туч, что несло по необъятному небу по­рывистым ветром, проглядывал леденец полуме­сяца да мелкая россыпь звезд — не ярких, почти незаметных.

Щенки жались под тёплый бок матери, и она, вылизав сухим языком каждого поочерёдно, дол­го ещё не спала: прислушивалась к их ровному дыханию, к разнобою крохотных, беспокойных сердец, к их тихому, непорочному посапыванию. В такие минуты, а их в жизни старой суки было немало, всё её тело наполнялось безмерным по­коем и умиротворением, великим материнским счастьем. Может быть, на этот раз оно будет не таким коротким?

Пегого кобелька у матери забрали первым. Ночи в конце октября были с первым, некрепким ещё морозцем, так что хруст ледышек под человеческими ногами старая Берта услышала ещё задолго до того, как к клетке подошла Девушка в Чёрной телогрейке, а с ней низенький, кряжи­стый мужичок в потёртой солдатской ушанке. Му­жичок жадно палил вонючую сигарету и так же жадно рыскал глазами по щенкам . Придирчиво разглядывал каждого, пуская горбатым носом ед­кие клубы табачного дыма. И кашлял, сплёвывая горькую слизь прямо себе под ноги. Знавшая даже самые мелкие приметы расставания с детьми, ста­рая Берта встретила мужичка недобро. Хищно, по-волчьи, оскалилась и подвинулась в дальний угол клетки, прикрывая щенков собственным те­лом. А те, полагая, что мать затевает с ними новую игру, тявкали задорно и лезли обратно через её широкую спину. И, смешно переваливаясь, с лю­бопытством торопились навстречу людям.

И те их уже ждали. Девушка в Чёрной тело­грейке, быстрым движением крутнув щеколду, подхватила в приоткрывшуюся дверцу выбранно­го щенка. Старая лайка и вскочить не успела, как захлопнулась решётка и её щенок уже был не с ней, а по ту сторону — у Девушки в Чёрной телогрейке. А потом в руках чужого мужика. Пегий не плакал, не скулил, и сердце матери успокоилось — лишь на мгновение. Тут же она поняла, что видит своего сына в последний раз. И тогда, прижавшись седе­ющей мордой к прутьям решётки, мать завыла — как выла она всякий раз, теряя своих детей.

Но в эту долгую осень Берта ощущала безмер­ную усталость, безразличие к миру. Что бы она ни делала, как бы ни сопротивлялась его жестоким законам, люди всё равно отбирали у неё щенков. И будут отбирать — пока она сможет произво­дить их на свет. А когда не сможет, они пришлют Человека в Белом, который сделает ей смертель­ный укол. Затем окоченевшее её тело завернут в пластиковый пакет и отнесут на помойку. Так заканчивалась жизнь многих знакомых собак.

Человека в Белом по многу раз в жизни ви­дел каждый обитатель питомника. Был он роста маленького, так что мятый халат, который он, кажется, не снимал никогда, доходил ему почти до самых ботинок, отчего полы его всегда име­ли неряшливый, грязный вид. Волосы Человека были засалены, редко и неаккуратно стриже­ны, возможно, даже, что и стриг он их вовсе не в парикмахерской, а сам — тупыми ножницами, склоняясь над раковиной. И мыл, казалось, не чаще раза в месяц. Человек в Белом курил дешё­вые сигареты без фильтра, неприятно отплёвы­вая табачную крошку. Зелёный, словно недозре­лый крыжовник, глаз его щурился от ядовитого дыма, истекал слезой, которую хозяин решитель­но отирал рукавом своего халата. По понедельни­кам от него несло перегаром.

Самому себе казался он личностью неустро­енной, брошенной, жизнь свою перечеркнувшей лет уж пятнадцать назад, сразу после развода с женой — красавицей-цыганкой из города Ки­шинёва. Однако, если не обращать внимания на многие его недостатки, сослуживцы знали его и ценили, как опытного врача, умевшего с лёгко­стью и неким даже артистизмом врачевать лю­бые собачьи немощи: от поцарапанной лапы до какой-нибудь хитро замаскировавшейся опухо­ли. Имя у него конечно же было самое что ни на есть человеческое — Иван Сергеевич. А вот фа­милия — не здешняя, похожая чем-то даже на со­бачью кличку — Форстер. Так и в паспорте было записано.

Встреча с Человеком в Белом ничего хорошего обитателям питомника обычно не сулила. Вслед за такой встречей неизменно следовала духо­та его прокуренной смотровой, холодный блеск хирургической стали, наводящей первобытный ужас даже на матёрых псов, острый запах ле­карств в прозрачных флаконах, ослепляющий свет операционной лампы, не оставляющей от тебя даже тени. А ещё — неизменная боль. Но все без исключения собаки сносили её терпеливо, мужественно. Лишь коротко взвизгнет какая-ни­будь помоложе или поскулит немного. Но сразу же внутренне приструнится, а иная даже лизнёт Ивана Сергеевича в лицо. Потому что все отку­да-то знали: вслед за болью будет облегчение. И немощь собачья отступит.

Сюда же на встречу с Форстером приводили и тех, кто был слишком болен, чтобы его спасать, или слишком уж стар. И это всякий раз была по­следняя встреча. Собаки чувствовали это, а пото­му брели по двору медленно, поджав хвост и тя­жело дыша. Одним лишь краешком глаза грустно взглядывали на резвящихся в вольерах щенков, на молодых сук, блаженно развалившихся на тё­плых досках своих клеток. Что уходящие собаки чувствовали, неизвестно. Извечная эта тайна от­кроется в свой черёд и другим обитателям пи­томника, когда и к ним придут старость и неиз­лечимые болезни.

Через считаные минуты обречённые стра­дальцы навсегда скрывались за железной калит­кой питомника. Воспоминания о них исчезали уже через несколько дней, а месяц спустя никто даже вспомнить не мог их коротких и радостных прежде кличек.

По слухам, которые доходили до собачьего стада и передавались из клетки в клетку, из во­льера в вольер, собачья смерть была вовсе не страшной. Такой же простой и будничной, как, скажем, скрежет решёток или песня пичужки на верхушке старой ветлы. В ней не было таинства, какое ощущали собаки во время рождения щен­ков, хотя это случалось в их жизни, по понятным причинам, гораздо чаще. И трагедии в смерти обитателей питомника не было никакой — ещё и потому, что их , казённых, больных и старых, некому было оплакивать и в последний путь про­вожать.

Собирались в этот короткий путь — всего-то может быть метров двести — тоже просто. Наде­вали несчастному на шею старый кожаный ошей­ник, цепляли карабином поводка за хромирован­ное кольцо и неспешно вели до калитки. Оттуда по асфальтовой дорожке, вдоль которой весной и летом пышно разрастались зелёные веера ли­лейника, до административного здания с об­шарпанной, много раз перекрашенной дверью на скрипучей, ржавой пружине. Там — до кон­ца длинного коридора, устланного коричневым линолеумом, тоже старым, дырявым во многих местах.

Смерть поджидала за последней дверью на­право. Но собаки её не чувствовали: за годы, проведённые в питомнике, они бывали за этой дверью не раз. Помнили эти резкие запахи и эти руки, которые никогда ещё не делали им худого. Вот и сейчас они входили сюда хоть и с тяжёлым сердцем от собственной немощи, но вместе с тем и с какой-то надеждой. Ведь ничто не говорило им, что они идут умирать. Иван Сергеевич трепал собаку за ухом, долго смотрел ей в глаза, словно просил у неё прощения. Тяжело вздыхал. Потом брал из блестящей кюветы маленький пластмас­совый шприц.

Ветеринарная инструкция предписывала убивать животное с помощью миорелаксантов, и врачебная практика предлагала для этих целей препарат дитилин — самый дешёвый, созданный на основе яда кураре. От дитилина у животно­го наступал паралич дыхательной системы. Оно задыхалось у вас на глазах минут десять–пятнадцать, в зависимости от дозы . Форстер знал, конечно, о действии этого яда. Мог бы, согласно инструкции, вводить его несчастным совершенно безбоязненно. Тем более что дитилин ему был положен по смете. Хозяев у этих собак не было. Никто не спросит. Никто не осудит.

И тем не менее Иван Сергеевич инструкцию нарушал. На собственные деньги, никогда на этот счёт не распространяясь, доставал через знако­мых пентобарбитал и вводил его собаке первым уколом. Через несколько минут она уже ничего не чувствовала, не понимала. Просто засыпала глубоко и тихо. Тогда только Форстер брал из кюветы второй шприц, нащупывал на лапе вену, вновь тяжело вздыхал и впрыскивал в собачью кровь несколько кубиков дитилина. Скоро всё было кончено. Дыхание останавливалось. Сердце не билось. Наступала смерть. Во сне. Лёгкая, без­болезненная!

Сахарно-белого щенка Иван Сергеевич при­метил ещё в день его рождения. Позже, проходя мимо вольера, слышал, как Бьянка задорно тяв­кает ему вслед, или наблюдал как она, неуклюже переваливаясь, торопится навстречу или же сон­но сосёт материнское молоко. Саму Берту Иван Сергеевич тоже помнил неуклюжим и толстым щенком, позже лечил её многочисленные масти­ты. А лет восемь назад даже оперировал на пред­мет прободения желудка.

— Что, нравится щенок? — спрашивала вете­ринара Девушка в Чёрной телогрейке.

— Нравится, — кивал в ответ задумчиво Фор­стер, — ты её, Антонина, пока никому не обещай. Может, я и сам её заберу. В деревню.

— Ну, это вы, Иван Сергеевич, с директором договаривайтесь, — улыбалась Девушка, — ще­нок и в самом деле знатный. Хорошая лайка по­лучится. Можно даже сказать — выдающаяся!

Будущее Бьянки даже человеку, не искушён­ному в кинологических тонкостях, виделось со­вершенно блестящим. При правильном воспи­тании, усердном уходе, душевной взаимосвязи, Бьянка могла стать не только профессиональной охотничьей лайкой, но и призёром всевозмож­ных собачьих выставок и соревнований — впо­следствии даже и международного значения. Но, самое главное, белоснежная сука при грамотном подходе заводчиков и безупречном генетическом коде такого же породистого кобеля могла дать миру, а уж лаячьему сообществу и подавно, пре­красное продолжение рода: умных, сноровистых, красивых щенков, в которых, словно в волшеб­ном тигле природной алхимии, соединится всё самое лучшее, ценное, значимое, чем обладает их юная пока ещё мать. А соединившись, устремит­ся в будущее, передавая её частицы на десятки поколений вперёд. Памятники бы ставить таким собакам. Как поставили его японцы верной аки-то-ину по имени Хатико как национальный сим­вол собачьей верности и любви.

Но прошёл целый месяц, прежде чем доктор Форстер стал полноправным хозяином белой суки.

Из неуклюжей недотёпы Бьянка преврати­лась в юную лайку, в которой угадывался весь её будущий экстерьер: и тугая закорючка хвоста, и маленькие крепкие уши, и ровный ряд острых молочных зубов. И даже норов — отчаянный, смелый.

Видимо, именно эти качества и задержали у во­льера, где проживала Бьянка, двух старых охот­ников из Кировской области. Приехали они сюда специально за тысячу вёрст, подбирать породи­стых щенков для государственного заказника, где любил пострелять не только местный губернатор и его многочисленная челядь, но и даже высокие гости из Президентской администрации. Охот­ники эти были, что называется, стреляные воро­бьи, толк в собаках знали, а потому за хорошего, перспективного щенка могли выложить немалые деньги, предусмотренные на это щедрым губер­наторским бюджетом.

— Хороша, — крякнул один из них — тот, что был пониже ростом в новой, первый раз надё­ванной шерстяной кепке-шестиклинке. Его блё­клые, словно много раз стиранные глаза смо­трели на Бьянку с нескрываемым восхищением, с какой-то даже воспламенившейся страстью, как только он представил этого щенка взрослой, ра­бочей собакой.

— И верно, — вторил ему другой, костлявый мужик с золотыми зубами, — надо брать, Архи-пыч! Что скажешь?

— Какие разговоры, — кряхтел в ответ пер­вый, — конечно, берём!

— Постойте, постойте, — вмешалась в раз­говор Девушка в Чёрной телогрейке, вспомнив свой прошлый разговор с Форстером, — кажется, этого щенка уже забирает наш ветеринар. В лю­бом случае я должна спросить разрешения руко­водства.

Мужики в момент исполнились решимостью, затуманились взором и попёрли нахраписто пря­мо на Девушку, прижимая её, крохотулю, к сталь­ным прутьям собачьего вольера:

— Ты, девка, того, давай разрешай это дело по-скорому! Нам тутова ждать не сподручно. Вы­брали псину, так подавай сюда! Деньги плотим не малые!

— Сейчас, граждане, подождите немного, — пробормотала скороговоркой Девушка в Чёрной телогрейке и кинулась в сторону скрипучей ка­литки. — Я скоренько!

Первым делом она добежала до кабинета Ива­на Сергеевича. Тот, скособочившись на кушетке, в задумчивости читал вчерашнюю вечернюю га­зету и дымил своей сигареткой без фильтра.

—  Щенка забирают! Белого! — бросила ему через распахнутую дверь и тут же помчалась обратно, к лестнице, а по ней — на второй этаж к кабинету директора Владлена Маратовича Мед­ведева. Вслед за ней, путаясь в полах грязного ха­
лата, уже мчался ветеринарный врач Форстер.

Владлен Маратович Медведев происходил из семьи потомственных и убеждённых большеви­ков, проливавших кровь ещё в Первую русскую революцию на баррикадах Пресни, а затем в вос­ставшем Петрограде, на фронтах Гражданской, а далее, как часто тогда случалось, защищавших завоевания новой власти и на других фронтах: в Туркестанском военном округе, на Дальнем Востоке, в Прибалтике и на Западном Буге. Од­ним словом, везде, где социалистическая Родина видела в них нужду и потребность. Само собой разумеется, воевали все Медведевы и на фронтах Великой Отечественной, а Марат Медведев даже дослужился до генеральского звания. В отличие от иных советских семей, эту совсем не коснулась волна репрессий и хрущёвских чудачеств. Жили они всегда скромно. Почестей и привилегий ни от кого не ждали. Любили свою страну. Гордились своей Родиной. Трудились на её благо. И другого ничего не желали. Накативший вал перестройки в считаные месяцы опрокинул эту лодочку бла­гополучного советского счастья. Внёс в дружную прежде семью Медведевых смуту, споры, раздор, обрек, как и многих вокруг, на позорную нище­ту, а, может, на тихую, никем не замеченную ги­бель. И не только седых убеждённых бойцов, но и молодёжь, наивно полагавшую, что так называ­емое «новое мышление» принесёт людям свободу и процветание. Ни хрена оно, как выяснилось, не принесло. Скорее, разрушило и поработило.

Вот и младший сын генерала Владлен клюнул на сладкую наживку свободного предприни­мательства, бросил институт, где почти дослу­жился до звания доцента, и принялся торговать женским бельём, которое возили из Турции его бывшие коллеги, превратившиеся теперь в новое сословие с каким-то быдлячьим названием «челноки». Денег особых Владлен, конечно, не заработал, а палатку его на центральном рынке не раз пытались спалить хитроумные конкурен­ты, говорящие на чужом языке и исповедующие другого Бога. Должно быть, от отчаяния быв­ший доцент вот с такими же, как он, бывшими младшими научными и не слишком научными сотрудниками скучковался в бедовую стаю. Раз­работав прямо-таки боевую операцию, в тихом месте изловили эти борцы за справедливость не­русского главаря. Исступлённо били гранитным булыжником прямо по чисто выбритому черепу. Пока не превратили его голову в кровавое меси­во с ошмётками мозгов и костей. И разбежались с клятвой: теперь мы друг друга не знаем! Чтобы спасти сына от мести инородцев, генерал упрятал его к старому боевому товарищу — на секретную ракетную площадку в Читинской тайге, куда не то что диверсант, даже министерская инспек­ция добиралась с трудом раз в полгода. Чем уж он в этом медвежьем углу занимался, какие думы посещали его академически-криминальную баш­ку, доселе остаётся тайной. Но ровно через два года младший Медведев появился перед дверью родительского дома — изголодавшийся, пристру­нённый, на всё готовый. Тогда-то и определили его, вновь по крепкой отцовской протекции, на незаметную должность заместителя директора собачьего питомника на тихой окраине Москвы, куда новый зам добирался сперва на метро, а затем на троллейбусе почти полтора часа. Каждый божий день. И почитал это за великое счастье. Через год прежний директор помер, и Владлена Маратовича, само собой, назначили на его место. К тому времени он уже неплохо разбирался в экс­терьере, воспроизводстве и учёте вверенного ему поголовья западносибирских лаек. С его инсти­тутским прошлым освоить это дело было совсем не сложно.

Когда в кабинет Владлена Маратовича без поч­тительного стука ворвалась девушка Антонина, а вслед за ней и запыхавшийся до хриплой одышки курильщика ветеринарный врач, директор питом­ника сосредоточенно вглядывался в монитор ком­пьютера, который предлагал ему познакомиться с девушками для необременительного знакомства. Два года сурового армейского бытия посреди си­бирской тайги, статус беспросветного холостяка да прошлое университетское образование позво­ляли Владлену Маратовичу под немудрёной клич­кой «Че Катило» бродить по сайтам знакомств в поисках жадных провинциалок. Искал он их даже не столько для того, чтобы переспать (хотя в его служебном кабинете и такое случалось), но прежде всего затем, чтобы таким вот чудным виртуальным образом в который раз обмануть­ся насчёт своих привлекательности, молодости и обаяния. Этому наивному сорокапятилетнему человеку нравилось, что совсем молодые женщи­ны с готовностью отвечали на его призывные зна­ки. В такие минуты он чувствовал себя пацаном. Здоровым, гибким и сильным. Хотя каким-то не­замутнённым краешком своей души сознавал, что занимается чем-то дурным, по большому счёту, греховным. Почти как в детстве, когда подростком прятался в ванной с порнографической открыт­кой, которую стащил из портмоне отца. И сладко было. И страшно, оттого что нечто светлое и не­винное уходило из его сердца навсегда. Чувство не­удобства не покидало его и сейчас, когда он среди дня в своём рабочем кабинете щёлкал «мышкой» по сайтам знакомств. Так что, когда в кабинет без стука вбежала девушка Антонина, Директор при­нялся поспешно закрывать окна с откровенными фотографиями. Его широкий, покрытый первыми морщинами лоб покрылся испариной. Перед ве­теринаром было бы не так стыдно. Он сам мужик холостой. Поймёт.

— Я же просил не вламываться без разреше­ния, — рявкнул Директор, кося глаз на Антонину и продолжая шустрить «мышью».

— Вы уж извините , Владлен Маратович, но дело такое… — запыхаясь, говорила девушка, не смея следовать дальше к начальственному сто­лу, — у Берты белого щенка хотят купить.

—  Ну, и продавай, раз хотят. Поди не первый день трудишься. Знаешь, как документы офор­мить, — бурчал Директор. Уже не так сердито. Стыдные страницы он уже захлопнул, и теперь на рабочем столе монитора покойно плескалась оке­анская волна, а посреди — необитаемый остров с кокосовой пальмой.

— Знаю, конечно, — сказала Антонина, — да вот Иван Сергеевич просил этого щенка ему оставить.

— Иван Сергеевич? — удивлённо поднял бро­ви Директор. — Вот как?!

И обернулся к двери, куда поспешно входил, путаясь в халате, ветеринарный врач Форстер. Вид у него был, как всегда, потрёпанный, неухо­женный, какой приобретает большинство оди­ноких мужиков, то ли осиротевших, то ли овдо­вевших или просто брошенных. Честно говоря, Директор и сам был таким, но о нём пока ещё хлопотали престарелые родители, возрастные незамужние сёстры и иные многочисленные род­ственники. Варили ему обеды, стирали бельиш­ко, латали одежду, вытирали в его комнате пыль и раз в неделю меняли постельное бельё. Следи­ли, чтобы Владик каждое утро чисто брил морду, вовремя стриг волосы у парикмахера да борол­ся с животом: из-за многолетнего пристрастия к пиву и иным веселящим напиткам, сонного образа жизни тот рос у него словно на дрожжах. Голый Владлен Маратович, теперь если вдруг гля­дел на себя в зеркало, чаще видел в нём не мужика зрелого возраста, а волосатую беременную бабу. Гадкую, отталкивающую.

Ветеринарный врач Форстер, если его тоже раздеть да поставить перед зеркалом, должно быть, выглядел не лучше. А потому, лишь только взглянул Директор на несчастного Ивана Сергее­вича, увидел его нечёсаную, растрёпанную шевелюру, как тут же и осёкся. Заслышал внутри себя нездешние, ангельские голоса.

— Да зачем же она тебе, Иван Сергеевич? — спросил Директор ласково. — Давай найдём тебе любую другую собаку, раз за эту деньги дают.

— Другой мне не нужно, — сокрушённо про­изнес Форстер. — Я на эту глаз положил. Давно уже. Тоня, вон, знает.

— Уже недели две тому назад, — подтвердила Антонина.

— Я и денег готов заплатить, — добавил врач, — если уж на то дело пошло.

— Ну, вот! — вздохнул Директор. — Ещё я с тебя только денег не брал за щенков! Думай, что говоришь.

Отвернулся к монитору, на котором всё ещё плескалась о пустынные берега острова голубая волна, и произнёс, не отрывая глаз от чудесной, райской картинки:

—        Значит так, Антонина, скажешь, что щенок из директорского фонда. Не продаётся. А ты, Иван Сергеевич, пожалуйста, забирай его прямо сегодня. Чтоб глаза мои больше не видели это чу­довище!..