Дмитрий Шерих «Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры»

ОТ АВТОРА

 

Болеть мы все не любим; а уж когда в город приходит серьезная эпидемия, стараемся принять все возможные меры, чтобы избежать недуга. Гриппа, например. Но счастье современного петербуржца: в отличие от горожан былых времен, он даже и не знаком с такими страшными напастями, как эпидемия тифа, чумы или холеры.

Поистине страшными. В летописях петербургской старины эти эпидемии оставили неизгладимый след. Та же холера: по самым приблизительным прикидкам, жертв ее за годы петербургской истории насчитывается не менее семидесяти тысяч. По сути, вся численность населения современного Петергофа!

И сколько самых звучных, знаменитых имен было отобрано у Петербурга, у России холерными эпидемиями! Про страшную кончину Петра Ильича Чайковского помнит, наверное, всякий образованный горожанин, но многие ли знают, что в перечне жертв петербургской холеры — живописец и создатель «Явления Христа народу» Александр Иванов, балерина Авдотья Истомина, художник-декоратор Пьетро Гонзаго, архитекторы Карл Росси и Адам Менелас, пианистка Мария Шимановская, славянофил Иван Киреевский, герои Отечественной войны 1812 года генералы Александр Ланжерон и Василий Костенецкий, мореплаватели вице-адмирал Василий Головнин   и   адмирал   Гаврила   Сарычев?

 

Семь холерных эпидемий пережил Петербург, 32 холерных года — и каждый приход «азиатской гостьи» накладывал ощутимый отпечаток на повседневную жизнь города. Александр Васильевич Никитенко, известный деятель российской культуры, во время первой холеры, в 1831 году, горько отмечал: «Город в тоске. Почти все сообщения прерваны. Люди выходят из домов только по крайней необходимости или по должности».

И он же немногим позже записывал: «Из нескольких сот тысяч живущих теперь в Петербурге всякий стоит на краю гроба — сотни летят стремглав в бездну, которая зияет, так сказать, под ногами каждого». Не очень-то и преувеличивал Александр Васильевич.

А на краю этой бездны — волнения и тревоги горожан, знаменитый бунт на Сенной площади, заставивший императора Николая I обратиться с речью к народу, активная деятельность столичных врачей, нередко рисковавших жизнью, чтобы спасти своих занемогших пациентов, строительство новых лечебниц, создание специальных холерных кладбищ, да и много еще других событий.

Холера — это целый пласт петербургской истории, очень значительный, и даже странно, что до сих пор ей еще не посвящали книг. Публикации о петербургских холерах, конечно, случались — но по большей части фрагментарные. О бунте 1831 года, например, о санитарных и врачебных мерах, предпринимавшихся в северной столице.

Вот, наконец, книга завершена. Не сугубо медицинская, хотя и врачебным аспектам борьбы с холерой автор тоже постарался уделить должное внимание. Главное здесь — это повседневная жизнь города, атакованного холерой. Быт горожан, захваченных вначале врасплох новой страшной угрозой, а затем уже — по истечении месяцев и лет — к ней вполне привыкших, и даже оборачивающих эту угрозу в шутку, как газета «Петербургский листок» в 1909 году, напечатавшая под рубрикой «Обыкновенная история» короткий скетч:

«— Сестра моя заболела тифом, а попав в больницу, заразилась холерой.

— А моя сестра заболела холерой, а попав в больницу, заразилась   тифом».

Летопись петербургской холеры — это имена (тех, кто погиб, кто выжил, и тех, кто с эпидемиями сражался), это адреса (в том числе холерных лазаретов и кладбищ), это многочисленные свидетельства мемуаристов, это истории горя и радости.

Человеческие истории, которые и сегодня, спустя десятилетия,   не   оставляют равнодушными

 

1777–1830 ГОДЫ.

ПРОЛОГ

 

Шевалье Мари Даниель Буррэ де Корберон, французский дипломат при дворе императрицы Екатерины II, многие свои мысли и наблюдения поверял бумаге. Практически ежедневно. Благодаря этому мы знаем, что среди событий, озаботивших его в феврале 1777 года, была неожиданная и весьма сильная болезнь лакея Гарри. Слег тот в среду, на другой день недуг усилился, а к воскресенью развилась сильная слабость — и некоторые служащие французской миссии начали уже ожидать худшего.

Можно предполагать — да простит читатель за натуралистическую подробность, в этой книге не последнюю, — что болезнь его сопровождалась многократным поносом, рвотой, сильным обезвоживанием и общим упадком   сил.

К счастью, все обошлось: «На другое утро Гарри стало лучше и у нас родилась надежда спасти его от страшной болезни, потому что у него была холера (cholera morbus)». Видимо, и в самом деле спасли, поскольку других записей о болезни лакея в дневнике шевалье Корберона нет.

А для нас в этой записи особо примечательны слова, которые тогда были мало знакомы петербуржцам, но полвека спустя стали звучать для них похоронным маршем. Сholera morbus, она же (в дословном переводе) «болезнь холера»: кажется, это первое упоминание о ней в петербургских анналах. Сегодня и не  скажешь, был ли лакей в самом деле болен этим грозным недугом, или подхватил лишь что-то похожее на холеру: сам шевалье медицинского  образования не имел, а петербургские эскулапы вряд ли сталкивались на практике с этой болезнью.  Однако название прозвучало, и считать диагноз французского дипломата совсем уж невероятным не стоит: холера к тому времени не одно столетие собирала обильную жатву в Индии и  сопредельных странах, забираясь иногда и в Европу — известно, что еще в XVII столетии  англичане фиксировали ее вспышки. Да и в Отечестве нашем эпизоды случались: зафиксировали холерные случаи в 1745 году в Казани, в 1766-м в Саратове. Отдельные случаи, не эпидемии.

Вот и в петербургском случае, кажется, обошлось единичным эпизодом. Больше  полувека оставалось до того момента, как столице Российской империи пришлось столкнуться с этой болезнью. Во весь ее рост.

Но в 1777 году, да и после него, о масштабных холерных эпидемиях в Петербурге не думали  вовсе. И даже когда в 1817 году по миру  покатилась первая холерная пандемия — страшная, охватившая не только страны азиатские, но проникшая в другие части света, унесшая сотни тысяч жизней, — о ней тогда писали по большей части в специализированных изданиях. Писали как о чем-то весьма экзотическом и отдаленном. В 1823 году, например, столичный «Военно-медицинский  журнал» опубликовал

«краткое наставление о способе пользования эпидемической болезни холеры с указанием ее  припадков», извлеченное из трудов некоего Давида Карбинского, служившего врачом в Индии при британских войсках. В этом тексте среди  прочего высказывалось убеждение, что холера — болезнь не прилипчивая, от больного к больному не передается.

 

Шевалье де Корберон, наверное, тоже с этим мнением согласился бы: не случилось же в его  доме новых заболеваний! Согласились с ней и многие российские врачи, а потому когда в том  же 1823 году холерой массово заболели служащие Астраханского порта — первый визит пандемии на территорию России! — особых мер предосторожности в обращении с больными  не    предпринималось.

Впрочем, и в первую пандемию нашлись те, кто  верно оценил происходящее. Французский  путешественник и ученый Александр Моро де Жонес, изыскания которого представил русской публике  Journal de Saint-Pétersbourg, суммировал свои  наблюдения так: cholera morbus «пристает к людям всякого возраста и пола, всякого поколения и  темперамента», «не зависит от свойства температуры атмосферной», «не есть следствие сырости», «не  происходит от зараженной атмосферы» и «не приносится ветрами» («сие доказывается  различными доводами, и именно наблюдением, что  оная весьма нередко распространяется в направлении противном течению ветра»).

Француз также заметил, что «оная, протекая по степям и хребтам гор, распространялась людьми, находившимися в армиях или в обществах пилигримов и пребывавшими на зачумленных военных или купеческих кораблях, также караванами и отдельными путешественниками».

Отсюда вывод: болезнь эта «есть заразительная и сообщается от одного человека другому, но по особенным, нам еще неизвестным законам».

Всерьез тревожить петербуржцев   холера   начала   в 1830 году, когда вовсю шел ее губительный марш по территории России. То была уже вторая пандемия: снова холера началась в Азии, снова начала оттуда перебираться в сопредельные страны. Южными губерниями России шествие не ограничилось: холера двинулась в центральные — Саратов, Тамбов, Пензу, Вологду, Москву. Везде создавались  чрезвычайные комиссии, назначенные бороться с  «азиатской гостьей»; в августе 1830 года император  Николай I распорядился создать и центральную  комиссию для пресечения холеры под управлением министра внутренних дел Арсения Андреевича   Закревского. Карантинные меры, применявшиеся на местах, ожидаемого результата не принесли, да оно и понятно: в тогдашнем исполнении они были попросту     неэффективны.

Случался, однако, эффект обратный: в июне 1830 года, например, в Севастополе при попытке  выселить   жителей в   карантинный    лагерь    вспыхнул    бунт.  В ноябре того же 1830 года в Тамбове разгневанная толпа сняла все караулы на въезде в город, разгромила холерную больницу и подвергла личным оскорблениям местного губернатора Ивана Семеновича Миронова. Жесткость санитарных мер только подстегивала гнев и панические настроения людей, дотоле холеры не видевших и винивших во всем злонамеренных отравителей, врачей и местное  начальство. «Нет холеры! Какая там холера! Морят да разоряют только!.. Прочь ее!.. Не надо нам холеры!..»

Вскоре, впрочем, Комитет министров счел  карантины лишенными смысла, «ибо оные, быв сами по себе весьма стеснительны, не могут способствовать к прекращению холеры, тем паче, что болезнь сия сообщается более посредством воздуха, нежели чрез прикосновение», — и это несколько    сгладило    остроту    ситуации.

Власть, как видим, не только закручивала гайки,  но и делала ставку на изучение новой напасти. При  комиссии Закревского был образован   особый Медицинский совет, первейшей задачей  которого было составить рекомендации. К работе совета привлекли, в числе прочих, выдающихся терапевтов Иустина Евдокимовича Дядьковского и Матвея   Яковлевича   Мудрова.

 

Первым делом члены совета высказали мнение о латинском названии болезни: «Сие название Cholera morbus гораздо лучше уничтожить совсем; потому, что оно невольно заставляет предполагать существование какого-то противного состояния Cholera sanitatis».

Латынь из моды вышла ныне, поэтому проясним мысль: коли есть «Холера болезнь», то должна бы быть и «Холера здоровье» — а поскольку таковой нет, то и…

Впрочем, ход мыслей выдающихся терапевтов  современники не оценили: словосочетание Cholera morbus продолжило свое восхождения к вершинам известности.

В своем «Трактате о повально-заразительной  болезни холере» Медицинский совет собрал воедино все существовавшие тогда точки зрения на эту болезнь. Таковых оказалось ровным счетом семь:

«Мнение, полагающее причину сию в миазматическом    качестве      воздуха»;

«Мнение, принимающее за причину сию особенную холерную заразу, сообщаемую больными  холерою   здоровым людям»;

«Мнение, допускающее   только   местно-условную заразительность сей болезни, как причину,     способствующую   распространению    холеры»;

«Мнение, признающее причину сию во  вредоносной порче плодов, овощей и зернового хлеба, происходящей от острых рос и туманов»;

«Мнение сложное, полагающее причину сию в ощутительном порочном качестве воздуха и вместе в сказанной порче плодов и овощей»;

«Мнение, предполагающее за причину сию, с одной стороны, непосредственное переползание, а с другой — перенос ветром от больных людей к здоровым людям особенного рода микроскопических животных»;

«Мнение, допускающее падение таких же микроскопических животных на людей из воздуха».

 

Острые росы и туманы, вредоносная порча зернового хлеба, порочное качество воздуха: эти пункты напоминают нам, на каком уровне находились тогда знания о холере. Нетрудно заметить также, что версии номер два, шесть и семь, несмотря на некоторые забавно звучащие формулировки, близки друг к другу. Сам Медицинский  совет, как было твердо заявлено в «Трактате»,  считал бесспорным мнение номер два. С многозначительной, однако, и многословной оговоркой: «Зараза холерная, подобно как и все прочие заразы, есть ни что иное, как произведение самого больного организма. Истина сия так со всех сторон явна, что в настоящее время не подлежит уже ни малейшему сомнению. Но в чем состоит ее сущность? — Сего объяснить мы доселе не можем. Хотя некоторые, как мы уже видели, сущность заразы сей  совершенно определительно принимают за  собрание каких-то микроскопических животных; но считать такой ответ удовлетворительным,  значило бы дать обязательство на  безоговорочный прием и всякого другого также произвольного предположения.  Поищем другого, более основательного,  сообразного с настоящими нашими сведениями  о   натуре   вещей и человека».

Искать пришлось еще долго: через все XIX столетие тянутся дискуссии о холере, в которых горячее участие принимали ученые большинства европейских стран, включая и Россию.

Только нащупывался тогда и путь лечения  холеры, и на сей счет единого мнения у членов Медицинского совета не было: «Медицинский совет долгом считает объявить, что  противовоспалительный способ врачевания  холеры (Methodus antiphiogiftica), принятый большинством членов Совета при Центральной комиссии, безусловно одобряем быть не может. Способ сей, без сомнения, требует значительных ограничений».

 

И еще одна яркая иллюстрация к тому, какая же  сумятица царила тогда в головах самых лучших  врачей. Справедливо отметив тот факт, что многие люди, кажущиеся не зараженными, на самом деле были заражены, только перенесли недуг легко (такую легкую форму холеры стали именовать «холериной») — члены Медицинского совета так и не сделали из него должных выводов. Не поняли, что именно такие «почти здоровые» зачастую и переносят холеру с места на место, успешно минуя карантинные посты и ускользая от присмотра врачей. А вот версию, согласно которой холера  распространяется через фекалии, авторы трактата отмели: «Доселе мы не видим еще ни одного наблюдения, могущего подтвердить сие предположение».

Заблуждение, стоившее жизни многим   россиянам.

Петербуржцам в том числе.

Осознавая, впрочем, неполноту своих знаний,  Медицинский совет инициировал конкурс врачебных сочинений о холере, пообещав за лучшее премию в размере 25 тысяч рублей государственными  ассигнациями. К участию приглашались авторы не только из России, но и из Германии, Венгрии,  Англии, Швеции, Дании и Италии; сочинения могли быть написаны на русском, латинском, немецком, английском или итальянском языках.

Впрочем, конкурс — это еще будущее, а надо было распространять знания о холере срочно, здесь и сейчас. Одного «Трактата» для этого было мало, да и писался он в форме, мало понятной среднестатистическому читателю. Поэтому в самые первые дни осени 1830 года Матвей Яковлевич Мудров составил еще один текст: «Краткое наставление о холере и способ, как предохранять себя от оной, как излечивать ее и как останавливать распространение оной». Без специальных медицинских терминов, разумеется, не  обошелся — но постарался сделать свой текст по возможности доступным.

 

Из этого сочинения современники могли узнать,  что «холера есть весьма быстротечное, острое воспаление или флегмазия слизистой оболочки желудка и кишок, а потом и наружной оболочки  оных; оттого сильный внутренний жар, нестерпимая боль, непрестанная рвота и понос; от сочувствия мозга и сердца пульс слабеет, силы упадают, происходят судороги в руках и ногах, поверхность тела холодеет и делается запор мочи».

Матвей Яковлевич предупреждал своих читателей, что Cholera morbus «весьма легко сообщается от прикосновения к трудно больным, и в особенности к умершим от оной; так же от вдыхания в себя воздуха, испорченного вредоносными испарениями и миазмами, отделяющимися из  тел больных и умерших сею болезнью: и потому нельзя отвергать мер предосторожности, для карантинов назначенных».

(Про легко больных, как видим, ни слова.)

Чтобы не вгонять читателей в безнадежную  тоску, Мудров заверял — вполне оптимистично, —  что «холера при поданной во время надлежащей  врачебной     помощи весьма часто бывает излечима».

Поделился доктор и полезными советами для тех, кто мог стать потенциальными пациентами. Прежде всего общего гигиенического свойства: босиком не ходить, сырого и чрезмерно холодного не есть, держать тело в тепле и избегать простуды, а также «носить на животе по голому телу или по рубашке, кусок сукна, фланели или байки, дабы живот был тепел, и испарина, охладившись, не падала на желудок и кишки и не произвела расположения к получению холеры, ибо в желудке и кишках собственно холера имеет свое пребывание». Состоятельным людям доктор Мудров советовал носить «из сих же материй на животе широкие пояса или набрюшники».

Первое упоминание слова «набрюшник» в этой книге; позже оно станет неотъемлемой приметой холерных    эпидемий.

 

Если в дом уже пришла холера, Матвей Яковлевич настоятельно рекомендовал занемогших «отделять немедленно от здоровых в особую больницу или отдельную теплую комнату», ограничить их общение с окружающими, а при уходе  за больными «намазывать руки каким-нибудь маслом, деревянным, постным, коровьим или хотя  простым   салом».

Особое   внимание   Мудров   уделял   санитарной обработке «комнат и вещей, бывших в соприкосновении с больными холерою»: пол и стены он советовал опрыскивать «сделанным в холодной воде  отстоянным раствором охлоренной извести,  которую можно получать, самым лучшим образом приготовленную в Москве, из химической  фабрики г. Карцова на Пресне» или другими аналогичными составами, больничные палаты окуривать специальными смесями несколько раз в день, «сим же составом окуривать в продолжение нескольких часов сомнительные платья и вещи, так же товары, привозимые из зараженных мест».

В общем, все уже знакомые жителям многих  российских регионов карантинные меры.

Был и еще один совет: «Над покойниками псалтыри не читать; покойников выносить из дому на кладбище сколь можно скорее, и по выносе трупа окуривать сею смесью все комнаты и сени дома, в коем умер больной холерой».

Совет этот еще аукнется петербуржцам.  Сколько будет в городе таких скорых похорон, когда родные не смогут толком попрощаться  с ушедшими из жизни, и даже непременный обряд отпевания будет попросту отменен — из страха перед    холерой!

Впрочем, в начале сентября 1830 года  петербуржцы лишь следили за приближением страшной гостьи и даже не подозревали, какими несчастьями для столицы обернется ее визит. Александр Васильевич Никитенко, будущий цензор и академик Петербургской    Академии    наук,    записывал в своем невероятно обстоятельном дневнике, что «ужасная болезнь холера-морбус» приближается и в столице растет тревога: «Болезнь сия, в самом деле, всего опаснее в большом городе: здесь настоящая ее жатва, а может быть, и колыбель. Притом климат петербургский и без того, особенно осенью, порождает много болезней».

В середине сентября 1830 года холера нагрянула   в Москву, и этот месяц стал временем осознания:  Cholera morbus в самом деле может явиться на берега Невы. Никитенко, 25 сентября: «Итак, мы не на шутку готовимся принять сию ужасную гостью. В церквах молятся о спасении земли русской; простой народ, однако, охотнее посещает кабаки, чем храмы Господни; он один не унывает, тогда как в высших слоях общества царствует скорбь. По московской дороге, в Ижоре, учрежден род карантина, ибо вчера приехавший туда  курьер умер, говорят, от холеры. Все спрыскиваются хлором, запасаются дегтем и уксусом. Везде движение.  Жизнь, почуяв врага, напрягается и готовится на борьбу с ним. Но что действительно можем мы противопоставить холере? Бодрость духа, покорность необходимости».

Карантины отделили тогда Северную столицу от Первопрестольной; перекрыты были не только сухопутные пути, но и водные. В холерном карантине оказался и Александр Сергеевич Пушкин: то была знаменитая Болдинская осень. Письмо Петру Александровичу Плетневу из Болдино, сентябрь 1830 года: «Около меня колера морбус. Знаешь ли, что это за зверь? Того и гляди, что забежит он и в Болдино, да всех нас перекусает — того и гляди, что к дяде Василью отправлюсь, а ты и пиши мою биографию».

Наталии Николаевне Гончаровой, октябрь  1830 года, оттуда же: «Добровольно подвергать  себя опасности среди холеры было бы  непростительно. Я хорошо знаю, что всегда  преувеличивают картину ее опустошений и число жертв; молодая женщина из Константинополя  говорила мне когда-то, что только чернь (la canaille) умирает от холеры, — все это прекрасно и превосходно; но все же нужно, чтобы  порядочные люди принимали меры предосторожности, так как именно это спасет их, а вовсе не их элегантность и не хороший тон».

О том, какие меры предосторожности Пушкин считал необходимыми и достаточными, сообщает нам другое его письмо, более позднее: «Не забывайте, что холеру лечат, как обычное отравление: молоком и постным маслом — и еще: остерегайтесь холодного».

Наивное, конечно, представление о страшной болезни, но вполне простительное: и врачи ведали тогда   немногим больше.

К счастью, в конце осени 1830 года эпидемия в Москве пошла на убыль. Император Николай I навестил выздоравливающую Первопрестольную —  и это немедленно воспел в своих стихах петербуржец граф Дмитрий Иванович Хвостов («поэт, любимый небесами»). Вначале он описывал страшное течение болезни:

 

Недуг — враг тайный человеков Распространяет гибель вмиг, Сугубя жар, ослабя нервы, Течение сгущает крови.

Больной, почувствуя внутри Страдание неизъяснимо, Испустит яд и дух последний На перси кровных и друзей.

 

Но затем торжественный, ликующий финал:

 

Невы от берегов гранитных Оставя Царь любезных чад,

Петрополь, нежную Царицу Спешит в стенащую Москву.

Он там… и вновь восторги внемлет. И купно радости, рыданье,

Он змия зрит лицом к лицу, Стремяся бодро вырвать жало. Россия дух Царя великий Вписала сердца на скрижаль.

 

Стихотворение это увидело свет в 1831 году в «Невском Альманахе» чиновника, издателя и    писателя         Егора Васильевича Аладьина.

Случаи заболеваний в Москве были и позже,  даже в январе 1831 года — так называемый «холерный хвост», — но официально Первопрестольную  признали освободившейся от болезни. Все карантины сняли в начале декабря; свободное сообщение между столицами восстановилось.

И уже пошел обратный отсчет — полгода с небольшим, до начала первой в истории  Петербурга   холерной   эпидемии