Джон Фаулз «Коллекционер»

В тот год, когда она еще в школу уезжала, я не знал, кто она и что. Только фамилию отца — доктор Грей, да еще как-то слышал, говорили на встрече секции жесткокрылых, что вроде мать у нее попивает. И правда, раз встретил ее мамашу в магазине, слышал, как она с продавцом разговаривает — голосок жеманный, фу-ты ну-ты, тон барский и, видно сразу, из тех, кто не дурак выпить: штукатурка с лица чуть не валится, и всякое такое.

Ну а потом в нашей городской газете напечатали, что она получила стипендию в Лондонском художественном училище и какая она умная и способная. И я узнал ее имя, красивое, как она сама, — Миранда. И узнал, что изучает искусство. После этой статьи все сразу пошло по-другому. Вроде мы как-то сблизились, хотя, конечно, не знали друг друга в том смысле, как это обычно бывает. Не могу объяснить, отчего да почему… только как я ее впервые увидел, сразу понял: она — единственная. Конечно, я не окончательно свихнулся, понимал, что это всего лишь мечта, сновидение, и так оно и осталось бы, если бы не эти деньги. Я прямо грезил средь бела дня, придумывал всякие истории, вроде я ее встречаю, совершаю подвиги, она восхищается, мы женимся, и всякое такое. Ничего дурного и в голове не держал. Потом только. Но это я еще объясню.

В грезах этих она рисовала картины, а я занимался своей коллекцией. Представлял себе, как она меня любит, как ей коллекция моя нравится, как она рисует и раскрашивает свои картины. Как мы с ней вместе работаем в красивом современном доме, в большущей комнате с та-ким огромным окном из цельного стекла, и вроде собрания секции жесткокрылых в этой комнате проходят. И я не молчу, как обычно, чтоб ненароком не сморозить чего, мы с ней — хозяин и хозяйка, и все к нам с уважением. И она такая красивая — светлые волосы, серые глаза, — что от зависти все мужики зеленеют прямо на глазах.

Ну конечно, эти все приятные мечты таяли, когда я видел ее с одним парнем, самоуверенным, наглым, из тех, кто позаканчивал частные школы и теперь раскатывает в спортивных автомобилях. Я раз на тотализаторе встретил его, он стоял у соседнего окошечка. Я вносил, а он получал. И говорит: дайте-ка мне полусотенными. А вся шутка в том и заключалась, что выигрыш у него был всего-то десять фунтов. Все они так. Ну, я видел иногда, как она в его машину садится, встречал их вместе или видел, как они в этой машине по городу катаются. Ну, тогда я очень бывал резок со всеми на работе и не вписывал «X» в дневник энтомологических наблюдений. (Это все до того, как она в Лондон уехала. Тогда уж она его бросила.) В такие дни я позволял себе дурные мысли. Тут уж она рыдала и валялась у меня в ногах. Один раз даже я представил себе, как бью ее по щекам: как-то видел в одной пьесе по телику, парень дал пощечину своей подружке. Может, тогда-то все и началось.

Мой отец погиб в автокатастрофе. Мне было два года. Случилось это в 1937-м. Он был пьян вдребезину. Но тетушка Энни утверждала, что запил он из-за матери. Я так и не узнал, что там было на самом деле, только вскоре после смерти отца мать уехала, оставила меня тетке, ей-то самой лишь бы жить полегче да повеселей. Мейбл, моя двоюродная сестрица, как-то раз сообщила мне в пылу ссоры (мы совсем еще были детишками), что мать моя — уличная и сбежала с иностранцем. У меня хватило глупости прямо отправиться к тетушке и задать ей этот вопрос. Ну конечно, если уж она когда хотела от меня что утаить, это ей прекрасно удавалось. Теперь-то мне безразлично, и если даже мать жива, у меня видеть ее нет охоты. Даже из любопытства. А тетушка Энни всегда повторяет, мол, еще легко отделались. Думаю, она права.

Ну вот, значит, я рос у тетушки Энни и дядюшки Дика, вместе с их дочкой Мейбл. Тетушка — старшая сестра мо-его отца.

Дядя Дик умер, когда мне было пятнадцать лет, в 1950-м. Мы отправились на водохранилище рыбу ловить и, как всегда, разделились: я взял сачок и еще что там было нужно и ушел. А когда проголодался, вернулся к тому месту, где его оставил, там уже собралась целая толпа. Я подумал: ого, дядюшка, похоже, какую-то громадину на крючок подцепил. А оказалось — с ним случился удар. Его отвезли домой, только он уже не мог говорить и никого больше не узнавал.

Те дни, что мы провели с ним вместе — не так уж все время вместе, я ведь уходил бабочек ловить, а он сидел со своими удочками на берегу, но только ели мы всегда вместе и поездки к водохранилищу и домой тоже, — вот те дни с ним, пожалуй, самые счастливые в моей жизни (кроме, конечно, тех, о которых я потом расскажу). Тетушка и Мейбл насмехались надо мной из-за бабочек, во всяком случае, когда я был мальчишкой. А дядюшка — он всегда за меня стоял. И всегда восхищался, как я их умею накалывать, говорил, прекрасная аранжировка и всякое такое. И еще со мной радовался, когда удавалось вывести новый экземпляр имаго. Всегда сидел и смотрел, как из кокона выбирается бабочка, расправляет и сушит крылышки, как осторожно их пробует. Для банок с гусеницами он мне выделил местечко в своей кладовке, а когда на конкурсе «Мир твоих увлечений» я получил приз за коллекцию фритилларий, он мне подарил деньги, целую кучу — фунт стерлингов, только не велел тетке говорить. Да что там, он мне был как отец. Когда мне мои деньги вручали, чек этот, я его в пальцах зажал, а сам первым делом о дядюшке подумал, после Миранды, конечно. Я бы ему самые лучшие удочки купил… и снасть всякую… и все, чего бы он только ни захотел. Ну, это уж было невозможно.

The year she was still at school I didn’t know who she was, only how her father was Doctor Grey and some talk I overheard once at a Bug Section meeting about how her mother drank. I heard her mother speak once in a shop, she had a la-di-da voice and you could see she was the type to drink, too much make-up, etcetera.

Well, then there was the bit in the local paper about the scholarship she’d won and how clever she was, and her name as beautiful as herself, Miranda. So I knew she was up in London studying art. It really made a difference, that newspaper article. It seemed like we became more intimate, although of course we still did not know each other in the ordinary way.

I can’t say what it was, the very first time I saw her, I knew she was the only one. Of course I am not mad, I knew it was just a dream and it always would have been if it hadn’t been for the money. I used to have daydreams about her, I used to think of stories where I met her, did things she admired, married her and all that. Nothing nasty, that was never until what I’ll explain later.

She drew pictures and I looked after my collection (in my dreams). It was always she loving me and my collection, drawing and colouring them; working together in a beautiful modern house in a big room with one of those huge glass windows; meetings there of the Bug Section, where instead of saying almost nothing in case I made mistakes we were the popular host and hostess. She all pretty with her pale blonde hair and grey eyes and of course the other men all green round the gills.

The only times I didn’t have nice dreams about her being when I saw her with a certain young man, a loud noisy publicschool type who had a sports car. I stood beside him once in Barclays waiting to pay in and I heard him say, I’ll have it in fivers; the joke being it was only a cheque for ten pounds. They all behave like that. Well, I saw her climb in his car sometimes, or them out together in the town in it, and those days I was very short with the others in the once, and I didn’t use to mark the X in my entomological observations diary (all this was before she went to London, she dropped him then). Those were days I let myself have the bad dreams. She cried or usually knelt. Once I let myself dream I hit her across the face as I saw it done once by a chap in a telly play. Perhaps that was when it all started.

My father was killed driving. I was two. That was in 1937. He was drunk, but Aunt Annie always said it was my mother that drove him to drink. They never told me what really happened, but she went off soon after and left me with Aunt Annie, she only wanted an easy time. My cousin Mabel once told me (when we were kids, in a quarrel) she was a woman of the streets who went o‰ with a foreigner. I was stupid, I went straight and asked Aunt Annie and if there was any covering — up to do, of course she did it. I don’t care now, if she is still alive, I don’t want to meet her, I’ve got no interest. Aunt Annie’s always said good riddance in so many words, and I agree.

So I was brought up by Aunt Annie and Uncle Dick with their daughter Mabel. Aunt Annie was my father’s elder sister.

Uncle Dick died when I was fifteen. That was 1950. We went up to Tring Reservoir to ‹sh, as usual I went off with my net and stuff. When I got hungry and came back to where I left him, there were a knot of people. I thought he’d caught a whopper. But he’d had a stroke. They got him home, but he never said another word or properly recognized any of us again.

The days we spent together, not together exactly, because I always went off collecting and he’d sit by his rods, though we always had dinner together and the journey there and home, those days (after the ones I’m going to say about) are definitely the best I have ever had. Aunt Annie and Mabel used to despise my butter‹ies when I was a boy, but Uncle Dick would always stick up for me. He always admired a good bit of setting. He felt the same as I did about a new imago and would sit and watch the wings stretch and dry out and the gentle way they try them, and he also let me have room in his shed for my caterpillar jars. When I won a hobby prize for a case of Fritillaries he gave me a pound on condition I didn’t tell Aunt Annie. Well, I won’t go on, he was as good as a father to me. When I held that cheque in my hands, he was the person, besides Miranda of course, I thought of. I would have given him the best rods and tackle and anything else he wanted. But it was not to be.