Джон Грин «Многочисленные Катерины»

(один)

 

Наутро после школьного выпускного, знаменитый вундеркинд Колин Одинец, которого в тот день в девятнадцатый раз бросила девушка по имени Катерина, принял ванну. Колин предпочитал принимать ванну, а не душ, поскольку считал, что то, что можно сделать лежа, никогда не стоит делать стоя. Как только вода нагрелась, он забрался в ванну и принялся с поразительно бесстрастным выражением лица наблюдать за тем, как погружаются под воду его скрещенные ноги. Он понимал – хотя и очень смутно – что ванна ему уже мала, и его можно принять за взрослого, притворяющегося ребенком.

 

Когда Колину было четыре или около того, он прочитал книгу о греческом философе Архимеде, и когда его плоский, но хилый живот скрылся под водой, он вспомнил о нем. Архимед открыл, что объем тела равен объему вытесненной им жидкости, когда сидел в ванной. Cделав это, Архимед будто бы прокричал «Эврика!»[1] и бросился бежать по улице нагишом. Еще в той книге говорилось, что великие открытия часто совершаются в моменты «озарения». Уже тогда Колину ужасно хотелось совершить какое-нибудь великое открытие, поэтому когда мама вечером вернулась с работы, он спросил ее:

— Мам, у меня когда-нибудь будет озарение?

 

Мама взяла его за руку и взволнованно спросила:

 

— Что-то случилось, милый?

 

— Я хочу озарение! – сказал он так, как другой мальчик попросил бы у мамы черепашку-ниндзя.

 

Мама дотронулась до его щеки и улыбнулась. Она так приблизила к нему лицо, что он чувствовал запах ее макияжа и кофе.

— Ну конечно. Конечно же, милый, у тебя будет озарение, — сказала она. Но все мамы врут. Такая у них работа.

 

Колин сделал глубокий вдох и скользнул вниз. Я плачу – подумал он, открыв глаза в едкой мыльной воде, в которую погрузился с головой. Мне кажется, что я плачу, значит, наверное, так и есть, хотя под водой точно не скажешь. Но он не плакал. Как ни странно, он был слишком расстроен, чтобы плакать. Слишком уязвлен. Ту его часть, которая была способна расплакаться, она словно бы забрала с собой.

Он открыл сливное отверстие, встал, обтерся полотенцем, оделся и вышел из ванной. Родители сидели на его кровати.

 

Когда родители собирались в его комнате, это был знак – хорошего не жди. В разное время это означало:

1.  Твоя бабушка/твой дедушка/тетя-Сюзи-которую-ты-никогда-не видел-но-она-

была-милой-правда-очень-жаль умерла.

 

2.  Эта твоя Катерина отвлекает тебя от учебы.

 

3.  Дети рождаются в результате акта, который позже покажется тебе любопытным, но пока что – довольно жутким. А еще люди иногда используют детородные органы разными не связанными с деторождением способами. Например, целуются они не только в лицо.

Но никогда:

 

4.  Девочка по имени Катерина звонила, пока ты был в ванной и хотела извиниться.

Она совершила ужасную ошибку, но все еще любит тебя и сейчас ждет внизу.

 

***

 

Но Колин все же надеялся, что родители пришли, чтобы сообщить ему новость номер четыре. Колин был довольно пессимистичным мальчиком, но для Катерин, судя по всему, делал исключение: он всегда надеялся, что они вернутся. Его охватывало чувство взаимной любви, он чувствовал вкус адреналина в горле. Может быть, все еще не кончено, может быть, он снова возьмет ее за руку и она, смягчив свой громкий, резкий голос, прошепчет «Я люблю тебя», тихо-тихо и быстро-быстро, как всегда. Она говорила «Я люблю тебя» так, как будто это была страшная тайна. Папа Колина встал и подошел к нему.

— Мне звонила Катерина. Она волнуется за тебя.

 

Колин почувствовал на плече руку отца, они оба подались вперед и обнялись.

 

— Мы тоже очень взволнованы, — сказала его мама, маленькая женщина с кудрявыми коричневыми волосами с седой прядью спереди. — И ошарашены, — добавила она. — Что случилось?

— Не знаю, — тихо сказал Колин, уткнувшись в папино плечо. — Я ей просто… просто надоел. Она устала. Так она сказала.

И тогда его мама встала и обняла его крепко, потом еще крепче, и еще, и еще, а потом расплакалась. Колин вырвался из ее объятий и сел на кровать. Ему вдруг нестерпимо захотелось, чтобы родители ушли — так, будто иначе он взорвется. В буквальном смысле. Расплескав кишки по стенам и великолепный мозг по простыне.

— Что ж, нам нужно сесть и оценить твои перспективы, — сказал папа Колина. Он любил оценивать вещи. — Не думай, что я не сочувствую твоему горю, но похоже, летом у тебя будет много свободного времени. Может, запишешься на летние курсы в университете?

— Мне очень нужно побыть одному, хотя бы сегодня, — ответил Колин с напускным спокойствием, чтобы родители ушли, и он все-таки не взорвался. — Может, оценим перспективы завтра?

— Конечно, милый, — сказала его мама. — Мы весь день будем дома. Спускайся, когда захочешь. Мы любим тебя, Колин, ты особенный мальчик. Не расстраивайся из-за этой девочки – ты прекрасен, гениален и….

Но тут наш особенный, прекрасный, гениальный мальчик бросился в туалет, где его немедленно выворотило. Если подумать, это было даже немного похоже на взрыв.

— Колин! — закричала мама.

— Оставьте меня одного, — настойчиво прокричал Колин из ванной. — Пожалуйста. Когда он вышел, они уже ушли.

На протяжении следующих четырнадцати часов, не прерываясь на то, чтобы поесть, попить или снова опустошить желудок, Колин читал и перечитывал свой выпускной альбом, который получил всего четыре дня назад. Кроме обычной ерунды, которую пишут в выпускных альбомах, в нем было семьдесят две подписи. Двенадцать из них были обычными подписями, пятьдесят шесть отмечали его ум, двадцать пять гласили, что подписавшиеся хотели бы лучше его узнать, одиннадцать были признаниями в том, что с ним было весело учить английский, в семи упоминался «пупиллярный сфинктер»[2] и невероятные семнадцать гласили «Оставайся крутым!». Колин Одинец не мог «оставаться крутым» по тем же причинам, по которым голубой кит не мог оставаться легким, а Бангладеш – богатым. Наверное, эти семнадцать человек шутили. Он задумался над тем, как двадцать пять его одноклассников, с некоторыми из которых он проучился двенадцать лет, могли написать, что хотят «узнать его поближе». Можно подумать, у них не было такой возможности.

 

Но большую часть этих четырнадцати часов Колин посвятил тому, что читал и перечитывал подпись Катерины XIX:

 

Кол,

 

Мы многое пережили вместе. И нас еще многое ждет впереди. Я шепчу снова и снова и снова:

Люблютебя.

 

Вечно твоя,

 

К-а-т-е-р-и-н-а

 

 

 

В конце концов, он решил, что в таком состоянии на кровати лежать не стоит, потому что там слишком удобно, и перебрался на пол. Он лег на спину, распластав ноги по ковру, и принялся подбирать анаграммы для слов «Вечно твоя», пока не нашел ту, которая ему понравилась: что я внове? Он лежал, размышляя над тем, что он внове, и повторяя про себя эту подпись, которую успел заучить наизусть, и хотел заплакать, но вместо этого только ощутил боль в солнечном сплетении. То, что чувствовал Колин, было ужасной противоположностью слез. Слезы дополняют собой тебя. А это чувство было опустошающим. Он думал об одном-единственном слове — целую вечность — и

ощутил жгучую боль под ребрами. Было так больно, будто ему задали самую сильную в жизни взбучку. А ведь ему было с чем сравнить.

 

 

(два )

 

Так он страдал до десяти вечера, пока в его комнату не ворвался без стука лохматый и довольно упитанный мальчик ливанского происхождения. Колин повернул голову, прищурился и посмотрел на него.

— Что стряслось? — спросил Гассан, почти срываясь на крик.

 

— Она меня бросила, — ответил Колин.

 

— Да я уж слышал. Слушай, зитцпинклер[3], я бы тебя с радостью утешил, но содержимым моего мочевого пузыря сейчас хоть пожар туши.

Гассан промчался мимо кровати Колина и открыл дверь в туалет.

 

— Боже, Одинец, что ты ел? Пахнет как… ФУУУ! БЛЕВОТИНА! БЛЕВОТИНА! ФУУУ! Гассан кричал, а Колин подумал: «А. Да. Туалет. Забыл смыть».

— Прости, если я промазал, — сказал Гассан, вернувшись. Он сел на край кровати и легонько пнул лежащего на полу Колина. — Мне пришлось зажимать нос обоими руками, так что палка-громыхалка болталась, как маятник.

Колин не засмеялся.

 

— Ох, да тебе и правда фигово, потому что (а) шутки про палку-громыхалку — лучшие в моем репертуаре (б) как можно забыть смыть собственную блевотину?

— Хочется лечь и сдохнуть, — монотонно произнес Колин, уткнувшись в сливочного цвета ковер.

— О, Боже! — медленно выдохнул Гассан.

 

— Все, чего я хотел — добиться чего-то в жизни и завоевать ее любовь. И посмотри, что получилось. Нет, правда, посмотри, — сказал Колин.

— Я смотрю. И скажу тебе, кафир[4], не нравится мне то, что я вижу. И то, что я чую носом – тоже.

 

Гассан лег на кровать и молча оценил масштаб бедствия.

— Просто я… я неудачник. Что если на этом все и кончится? Что если через десять лет я буду сидеть в офисе, возиться с цифрами и запоминать результаты бейсбольных матчей на спор, и Она будет не со мной, и я ничего не добьюсь и останусь полным ничтожеством?

Гассан сел, положив руки на колени.

 

— Видишь, вот почему тебе нужно поверить в Бога. Мне никакая офиса не нужна, я и без нее счастлив, как свинья в дерьме.

Колин вздохнул. Хотя Гассан на самом деле не был таким уж набожным, он часто в шутку пытался обратить Колина в свою веру.

— Ага. Вера в Бога. Хорошая идея. А еще я бы с удовольствием поверил в то, что могу вылететь в открытый космос на спинах огромных пушистых пингвинов и кувыркаться с Катериной XIX в невесомости.

— Одинец, тебе больше всех, кого я знаю, нужно поверить в Бога.

 

— А тебе нужно учиться в колледже, — пробормотал Колин.

 

Гассан охнул. Он учился в школе на год старше Колина, и взял «год отпуска», хотя и поступил в Университет Лойолы в Чикаго. Но он не записался на осенние занятия, и год отпуска скоро грозился превратиться в два.

— Э, нет, я здесь ни при чем, — сказал Гассан с улыбкой. — Это не мне сейчас так фигово, что я валяюсь на ковре и не могу подняться и смыть собственную блевотину. И знаешь, почему? Потому что со мной Бог.

— Не пытайся обратить меня в свою веру, — недовольно простонал Колин. Гассан вскочил, взгромоздился на Колина, прижал его руки к полу и закричал:

— Нет Бога кроме Аллаха, и Магомет – пророк его! Повторяй за мной, зитцпинклер! Ла иллаха илла-лла![5]

Задыхающийся под грудой тела Гассана Колин засмеялся, и Гассан расхохотался следом.

 

— Я пытаюсь уберечь твою жалкую задницу от попадания в ад!

 

— Слезь с меня, а то я и правда скоро туда попаду, — прохрипел Колин.

 

Гассан встал и мгновенно принял серьезный вид.

 

— Так в чем проблема?

 

— Проблема именно в том, что она меня бросила. В том, что я один. Боже, я снова один. Более того, если ты не заметил, я полный неудачник. Я выдохшийся, я бывший. Бывший парень Катерины XIX. Бывший вундеркинд. Раньше я был вундеркиндом. А теперь я — ничтожество.

Как Колин уже бесчисленное количество раз объяснял Гассану, между словами «вундеркинд» и «гений» есть огромная разница. Вундеркинды очень быстро усваивают то, что другим уже известно, гении открывают то, что прежде не было известно никому. Вундеркинды запоминают; гении делают. Большинство вундеркиндов, вырастая, не становится гениями. И Колин был почти уверен, что входит в это злополучное большинство.

Гассан сел в кровати и почесал поросший щетиной двойной подбородок.

 

— Так в чем проблема — в гениальности или в Катерине?

 

— Я просто ее очень люблю, — ответил Колин.

 

По правде говоря, для Колина эти проблемы были связаны. Проблема была в том, что этот особенный, великолепный, гениальный мальчик был… точнее, не был. Он не был значимым. Колин Одинец, знаменитый вундеркинд, ветеран Катеринских Побоищ, известный ботаник и зитцпинклер, не был значим для Катерины XIX и для остального мира. Внезапно, он перестал быть чьим-то мальчиком и чьим-то гением. А это — выражаясь сложными словами, как подобает вундеркинду — было отстойно.

— Потому что гениальность, — продолжил Гассан, не обратив никакого внимания на признание в любви, — это фигня. Ты просто хочешь быть знаменитым.

— Нет, неправда. Я хочу быть значимым, — возразил Колин.

— Вот. Как я и говорил, ты хочешь славы. Слава – это новая популярность. А Новой топ-моделью Америки ты не станешь, зуб даю. Так что ты хочешь стать Новым топ-гением Америки и теперь — не обижайся — ноешь, потому что этого еще не случилось.

— Утешитель из тебя никудышный, — пробормотал Колин, уткнувшись в ковер. Он повернулся и поднял взгляд на Гассана.

— Вставай, — сказал Гассан, протянув руку.

 

Колин ухватился за нее, подтянулся и попытался отдернуть руку. Но Гассан вцепился в него еще сильнее.

— Кафир, у твоей сложной проблемы есть очень простое решение.