Елена Первушина «Летун»
Издательство:
ИД "Флюид ФриФлай"
|
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Я
Глава 1.
Я и Ти
Ти бежала по мокрой от дождя мостовой, подобрав юбки, то и дело оскальзываясь на камнях. Здесь, в Квартале Предков, можно было появляться лишь в ритуальных деревянных сандалиях на высоких каблуках, так что у Ти замерзли пальцы ног и, кроме того, она поминутно рисковала подвернуть щиколотку, и тогда весь ее сегодняшний отчаянно смелый план пойдет насмарку.
«А вот Я надевает сапоги! — билось в голове у Ти. — Говорит, что под юбками все равно ничего не видно, и надевает. А я — дура!»
В результате она все-таки споткнулась — уже на ступеньках, но, к счастью, смогла удержать равновесие и не ударилась.
Заслышав звон колокольчика на двери, Учительница Моэ пошевелилась за ширмой (до Ти долетел тихий скрип шелка) и негромко произнесла:
— На этот раз ты не опоздала, дитя. Вижу, наш разговор пошел тебе на пользу.
Ти скользнула в раздевалку, быстро ополоснулась в лохани, даже не почувствовав, холодная вода или теплая, и натянула платье и пелерину для танцев, принадлежащие Я. Пока все шло хорошо. Еще вчера вечером, когда мать объявила Я день уединения и велела служанке известить Учительницу Моэ, что ее ученица пропустит занятие, Ти поняла, что судьба дает ей шанс. За серебряную монетку служанка согласилась забыть о поручении. Мать не стала проверять — она никогда не сомневалась в своем авторитете и даже мысли не допускала, что служанка может ослушаться, а младшая дочь — воспротивиться уготованной судьбе. Если уж Эстэ Спиренс как-то обмолвилась за обедом, что ее старшая дочь Янтэ станет Танцовщицей, а младшая — Тиэ — унаследует дом и торговлю, то это равнозначно тому, что за летом приходит осень, а за осенью зима. Однако Тиэ не была бы дочерью своей матери, если бы не попыталась поспорить с судьбой.
Сняв сандалии, она скользнула в полумрак зала и преклонила колени на песке танца. Услышав ее шаги, Моэ вскинула голову и, не говоря ни слова, придвинула к себе поближе две высушенные челюсти Летуна — верхнюю и нижнюю. Костяные наросты на челюстях при соприкосновении издали негромкие четкие щелчки. Так перекликались между собой Друзья, так испокон веков со времен заключения первого Союза и основания первой Школы отбивали ритм для Танцовщиц.
Под сухой и четкий ритм Тиэ вскинула руки, неприятно удивившись их тяжести — в край пелерины вшивали свинцовые грузики, для того чтобы сделать движения Танцовщиц более скупыми и отточенными. У Тиэ никогда не было своего платья для танцев, и на секунду она испугалась, что ничего не сможет и просто опозорится, но тут же, как всегда, когда ей бывало тяжело, поспешно подумала: «Это не я, это не со мной!» — и забыла о себе. Остались только щелканье челюстей да холодный неровный песок под ногами. На рассвете служки переворошили его граблями и накидали туда камней и узловатых веток, чтобы песок стал похож на сухую землю в Рощах Друзей. И сейчас Тиэ чувствовала эти неровности при каждом шаге. Только они больше не были помехой — наоборот, они были опорой, и в те секунды, что проходили между шагом и шагом, между камнем и камнем, между щелчком и щелчком, Тиэ казалось, что она парит, поднимается над землей, что она закручивает вокруг себя весь мир. (Разбила одно слишком длинное предложение на два.) Она чувствовала взгляды невидимых Друзей, словно и в самом деле была в роще, а не в Школе танцев, и без страха открывала им свои руки и свое сердце.
Внезапно ритм смолк, могучая волна, подхватившая Тиэ, мягко отхлынула. Девушка зашаталась, едва удержав равновесие. Она чувствовала, как капли пота текут по спине, как все мышцы дрожат от усталости.
— Подойди ко мне, дитя, — голос Моэ звучал ровно и безразлично, но у Тиэ сжалось сердце.
Она сделала несколько шагов и, все еще не сходя с песка танцев, опустилась на колени перед сидящей на подушке старухой.
— Подними голову, — приказала Моэ.
Тиэ подчинилась. Теперь она ясно видела странные белесые глаза учительницы — подарок Друзей, который те давали лишь самым великим Танцовщицам. Белая дымка, затягивавшая хрусталик с ходом лет, делала Моэ полуслепой в обычном мире, но позволяла отсечь детали, сосредоточившись на языке движений, на самой сути Танца. Это означало, что Танцовщица может стать Учительницей.
Жесткие сильные ладони Моэ легли на лицо Тиэ, пальцы медленно сползали от лица к подбородку, читая черты. У Тиэ бешено колотилось сердце. Она не сомневалась, что Моэ ее раскроет, лишь надеялась, что это случится после танца. Так оно и случилось. Дальше, ей мечталось, Учительница положит ей руку на плечо и скажет: «Встань, девочка. У тебя душа Танцовщицы. Я поговорю с твоей матерью, чтобы она отдала тебя учиться. Грешно зарывать такой талант в землю».
— Встань, дитя Младшего Мужа, — произнесла Моэ. — Ты хорошо танцевала, но ты не должна впредь нарушать волю твоей матери. Возвращайся домой и прими свою судьбу.
Тиэ знала, что не должна возражать, что спорить бессмысленно и этим она лишь выкажет неуважение к Учительнице, но она знала и то, что это ее последний шанс.
— Мне кажется, что моя судьба здесь, — прошептала она.
— Если бы твоя судьба была здесь, ты не проникала бы сюда обманом, — голос учительницы был так же сух и равнодушен, как щелканье челюстей Друзей. — Иди, дитя Младшего Мужа, и больше не пытайся достичь своего бесчестными средствами.
Тиэ закусила губу, чтобы не расплакаться. Заплакала она уже в раздевалке, когда снимала пелерину и проклятая свинчатка больно ударила ее по спине.
Глава 2.
Я тоже плачет
День уединения полагалось проводить лежа на полу, чтобы яснее почувствовать свою ничтожность и холод матери-земли. В комнате Янтэ в тот день, также во исполнение обычая, не топили, зато в соседних комнатах служанок печи с самого утра были жарко натоплены, и под нижними краями ширм гуляли волны теплого воздуха. Эстэ Спиренс всегда очень точно знала, что ей нужно: ее дочери должны были оставаться благочестивыми и здоровыми в равной мере.
Янтэ в черных одеждах дня уединения лежала у самых ширм, закинув руки за голову, однако мысли ее были далеки от благочестивой отрешенности — наоборот, она напряженно вслушивалась в звуки дома. После обеда все на час расходились по своим комнатам: пока хозяйка Эстэ почивала, она не терпела в доме шума, а слух у нее был, как у самих Друзей.
Вот прозвучал колокол, отмечая конец обеда, вот заскрипели по всему дому двери, зашлепали сандалии. Наконец все стихло так, что стал слышен скрип флюгера над крышей.
Янтэ вскочила на ноги, скинула черные одежды и, оставшись в исподнем цвета бурых листьев, забралась на кровать. Достала из тайника между кроватью и стеной потрепанную тетрадь, сунула в сумку и навалилась на оконную раму.
С немалым трудом ей удалось приподнять ее примерно на треть высоты окна. Янтэ скользнула в щель, спрыгнула наземь и, прижимаясь к стене дома, побежала к кухонному павильону. На стене у двери висели шаровары и накидка судомойки. Янтэ натянула их, прихватила еще и сандалии, потом снова вышла во двор и вывела из-под навеса старый раздолбанный велосипед.
Усадьба Спиренс стояла на холме, с которого открывался великолепный вид на город. Но для Янтэ это великолепие было привычным, да и к тому же все ее внимание было поглощено тем, как справиться с капризным рулем на грязном скользком склоне. Поэтому она не удостоила и взглядом одноэтажные кварталы, в которых уже загорались фонари, мохнатые черные шарики деревьев, поднимавших к небу кроны почти из каждого двора, темную широкую ленту реки, бегущую от гор на западе до великих болот в дельте на востоке.
Годы обучения в Школе Танцовщиц не прошли даром — Янтэ отлично держала равновесие. Ее не вышибли из седла ни ухабы, ни колдобины, полные жидкой грязи после недавних дождей. Девушка одним махом пролетела аристократические кварталы, затем ей пришлось притормозить и влиться в спешащую к парому толпу мужчин и женщин в таких же, как и у нее, простых одеждах, на таких же дешевых старых велосипедах. Это была прислуга, торопившаяся использовать свой обеденный час, наступавший как раз после обеда хозяев, — для многих из них единственный час в сутки, который они проводили с семьей. Одна из древнейших традиций столицы и одна из причин, по которой Эстэ Спиренс предпочитала брать в услужение одиноких.
Велосипедисты спустились в пойму реки. Здесь царствовал сырой нездоровый воздух с восточных болот. Весь берег был застроен маленькими лавочка-ми и кухнями, где можно купить готовый обед для семьи — кусок утки или сома, пойманных в прибрежных тростниках, и стопку лепешек из тростниковой муки, а для тех, кто победнее, — просто обжаренные в золе мучнистые и сладкие тростниковые корни да горсть жирных улиток. Над трубами кухонь поднимался в небо черный едкий дым. У Я сразу же защипало в носу, а рот наполнился слюной, как у маленькой аристократки из детской книжки, которая была такой обжорой, что съедала даже грубый хлеб, предназначенный для лошадей, и потом очень об этом жалела. К счастью, у Я не было времени, чтобы лакомиться деликатесами поймы и выяснять, какое действие они окажут на ее желудок. Она завела велосипед на паром и всю дорогу стояла у перил, нетерпеливо притопывая ногой и глядя в темную торфяную воду.
На правом низменном берегу реки располагались кварталы бедноты. Янтэ без труда нашла среди деревянных лачуг белое каменное здание миссии. Ее основали три года назад торговцы из Аврелии, для того чтобы учить своему языку и своим наукам мужчин и женщин, работавших на их фабриках. Сейчас ученики как раз с гомоном и веселыми разговорами высыпали на крыльцо — для Янтэ, привыкшей к молчаливой вежливости прислуги, это было так непривычно, что она невольно посторонилась и прижалась к стене. Впервые она испугалась людей, которых обычно едва замечала: здесь, на правом берегу, они были слишком живыми.
Впрочем, если Я что-то и унаследовала от своей матери, так это умение идти прямо к цели, не обращая особого внимания как на других, так и на себя. А поскольку целью ее сегодня был невысокий пожилой человек в аврелианском костюме, вышедший из школы следом за учениками, то Янтэ оставила велосипед у стены и храбро протолкалась к нему сквозь толпу спешивших по домам рабочих.
— Простите, господин Учитель, не могли бы вы уделить мне минуту своего времени?
Она постаралась ничем — ни изяществом поклона, ни произношением, ни выбором слов, ни интонацией — не показать своего аристократического происхождения. И преуспела. Учитель похлопал ее по плечу и сказал со вздохом:
— Ну, пойдем, милочка. Что у тебя стряслось?
Янтэ нервно хихикнула. «Милочка», рука на плече — настоящий аврелианин, прямо как в комических спектаклях. Ох и потешаются же над ним втихую его ученицы!
Они вошли в класс. Янтэ с любопытством рассматривала непривычную обстановку: белые оштукатуренные стены, прямоугольные высокие столы, жесткие стулья. И снова, как на пароме, ее ноздри расширились, только на этот раз она ловила запахи нового, невиданного, неслыханного, нечуянного — запахи другой страны и других людей, другого мира.
Она снова поклонилась Учителю и затараторила быстрой скороговоркой, какой обычно говорила прислуга, никогда не рассчитывающая, что у хозяина хватит терпения дослушать до конца.
— Я мою посуду в одном доме, но очень хочу знать ваш язык, и брат мне дал ваш учебник, и я училась сама, но я не знаю, правильно ли я научилась, и прошу вас проверить то, что я написала.
Она вытащила из-за пазухи тетрадь и протянула Учителю. Там было несколько коротких рассказов, одним из которых она особенно гордилась. Янтэ научилась читать по-аврелиански быстро и довольно бегло. Среди аврелианских книг, тайком от матери купленных на рынке, был томик стихов. Одно из стихотворений — о старом поэте, который пытается согреться вином, кутаясь в дырявый плащ, — показалось ей похожим на детскую сказку, которую она слышала от няни. И Янтэ попыталась пересказать ее на чужом языке, втайне надеясь, что когда-нибудь автор стихотворения прочтет ее пересказ и удивится.
И теперь ей не терпелось выслушать мнение настоящего аврелианца о своей работе.
Учитель сел за стол, достал очки, водрузил на нос, открыл тетрадь. Янтэ не могла отвести от него глаз: непривычная манера сидеть на стуле прямо, не откидываясь назад, склоняться над текстом, вместо того чтобы поднимать его к свету, — все это так захватило ее, что она не сразу поняла слова учителя. Но когда поняла, уши ее запылали.
— У вас постоянно ошибки в окончаниях. А это азы, милочка. Вот здесь. И здесь, и здесь. И еще вы все время путаете предлоги. Так что даже трудно понять, что вы пытаетесь сказать. Ну-ка, прочитайте, что вы тут понаписали!
Янтэ принялась читать, от волнения сбиваясь на каждом слове. Она уже поняла, что ничего не выйдет, что она сваляла дурака еще год назад, когда вообразила, что достаточно умна для того, чтобы во всем разобраться самой. И сейчас ей хотелось одного — ничем не выдать своего отчаяния. Впрочем, на этот счет она могла не беспокоиться: учитель ничего не замечал, кроме ее ошибок.
— Нет, прекратите, это невозможно. У вас просто невозможный акцент. Думаете, если научились разбирать слова в книгах, то уже знаете язык? Так это проще всего. Но только с такими знаниями вас никто не поймет.
Даже голос его изменился, стал резким, визгливым. На крыльце он излучал искреннюю доброжелательность, теперь же не менее искренне сердился за то непотребство, которое она учинила с его родным языком.
И именно потому, что его гнев был искренним, Янтэ не могла, как ни пыталась, рассердиться на него в ответ — она сердилась только на себя. А он сурово внушал ей, что так дело не пойдет, она должна прийти и начать заниматься с азов. Пусть поднакопит денег и приходит в следующем году…
— Я не могу, — сказала она реке, когда возвращалась домой на пароме. — Я должна стать Танцовщицей и танцевать перед Друзьями. Я никогда не смогу учиться говорить на другом языке, никогда не увижу другие страны.
Вздохнула и поймала языком слезу, скатившуюся по щеке…
