Элизабет Джейн Говард «Беззаботные годы». Хроника семьи Казалет. Книга первая

Каждое утром после пробуждения Анджела подходила к окну спальни, которая теперь, к счастью, принадлежала ей одной. Выглянув из окна, она видела голубоватый дым над кухонной трубой Хоум-Плейс в трехстах ярдах выше по холму – это расстояние она тщательно вымеряла шагами. Потом она молилась – с жаром, вслух, но негромко: «Господи, не дай ей вернуться сегодня», и пока что Бог ей этого не позволял. Пять дней назад Анджела была совершенно другим человеком, а теперь изменилась до неузнаваемости. И прежней уже никогда не станет. Сейчас, когда рассеянность и томление сливались воедино, она ощущала почти ностальгию по былой скуке, бесконечных неделях и месяцах – (даже годах!), которые она прожила в ожидании чего-то или в беспокойстве о глупых мелочах, потому что не могла найти ничего достойного настоящих, серьезных забот. Давние возобновляющиеся грезы наяву, в которых Лесли Говард, Роберт Тейлор или месье де Круа (француз, семейный врач из Тулузы) стояли на коленях у ее ног или возвышались над ней, всем своим существом излучая немеркнущую страсть, а она сидела в каком-нибудь романтическом наряде из тех, которые в обычной жизни не носила, и с достоинством принимала их преклонение, протягивая руку (да, просто руку!), после чего грезы рассеивались вместе с их безмолвной, благоговейной признательностью, – эти давние мечты увяли и пожухли, стали нелепым и постыдным вымыслом. Все это она помнила, как и то, что в то время ела, спала и проводила дни в томительной безмятежности неведения. Она не могла жалеть об этом инфантильном прошлом, когда она еще не имела ни малейшего понятия о том, что такое жизнь. Но теперь весь смысл жизни виделся ей до боли отчетливо; каждую секунду каждого дня она проводила в состоянии трепетного и кроткого исступления, которое почти блистательно ухитрялась полностью скрывать. Джессика заметила, что, слава Богу, ее старшая дочь, кажется, перестала хмуриться и дуться, а в Хоум-Плейс, где Анджела старалась проводить как можно больше времени, Дюши находила ее манеры и в целом стремление угодить очаровательными. В первый день, медленно поднявшись на холм к Хоум-Плейс, она задержалась на лужайке перед домом, – просто чтобы посмотреть, что будет дальше. Тедди, Клэри и Полли носились наперегонки вокруг дома на велосипедах. На третьем круге Клэри упала, пытаясь обогнать Тедди.

— Ай! Так нечестно! — крикнула она вслед Тедди. — Ты прижал меня к веранде!

Анджела взглянула на длинную грязную ссадину с бусинками крови.

— Пойдем поищем твоего отца. Рану надо промыть.

— Он уехал. Повез Зоуи на станцию, потому что ее мама заболела.

— Поверь мне, Клэри, йод нужен обязательно. Сейчас я тебе помогу.

Вмешалась подоспевшая Полли:

— Это очень мило с твоей стороны, но ты же не знаешь, где здесь что лежит, — сказала она Анджеле и увела Клэри в дом.

Анджела получила возможность уйти и зашагала вниз по склону холма, мимо Милл-Фарм и дальше, к Бэттлу. Она шагала медленно, опасаясь перегреться и не желая, чтобы у нее начал блестеть нос. И все-таки она успела устать к тому времени, как Руперт остановил машину и посигналил ей.

— Куда ты ходила?

— Просто прогуляться.

— Садись. Давай лучше прокатимся, — он толкнул дверцу, Анджела чинно села в машину. Так просто, думала она в то первое утро.

На холм они въехали молча, но когда приблизились к воротам Хоум-Плейс, Руперт сказал:

— Мне что-то пока не хочется домой. Почему бы нам не проехаться еще немного? Но если у тебя есть занятия получше, могу тебя высадить.

— Я с вами, — делая вид, будто соглашается нехотя, ответила она.

Видимо, он понял все так, как она и задумала, потому что ответил:

— Очень любезно с твоей стороны. Вообще-то у меня есть проблема, и мне обязательно надо с кем-нибудь поговорить.

Это было настолько неожиданно и лестно для нее, что она не сумела придумать достаточно взрослый и небрежный ответ. Она искоса взглянула на него: он слегка хмурился, следя за дорогой. Его темно-синяя фланелевая рубашка была расстегнута вверху, так что виднелась длинная худая шея. Интересно, когда он наконец объяснит, в чем дело, и какого черта он и Зоуи…

— Я покажу тебе великолепный вид, — сказал он.

— Хорошо, — отозвалась она, расправляя яблочно-зеленую вуалевую ткань на коленях.

Когда они прибыли на место, она увидела то, чего и ожидала. Никакого смысла в красивых видах она не усматривала: похоже, им просто приписывают чрезмерно большое значение, когда смотреть больше не на что, как сейчас – только на мили полей хмеля, обычные поля, леса и несколько старых фермерских домов. Руперт остановил машину на гребне холма, они прошли к калитке рядом со ступеньками для перехода через изгородь. Анджеле он предложил сесть на ступеньку, сам прислонился к калитке рядом и все смотрел, смотрел вдаль. А она наблюдала, как он смотрит.

— Изумительно, правда? — наконец сказал он.

— Да, изумительно.

— Сигарету?

— Да, будьте добры.

Он поднес огонек ей, прикурил сам, посмотрел на нее и сказал:

— А ты, похоже, очень сдержанный человек, да? Рядом с тобой так спокойно.

— Когда как, — отозвалась она. Ей вовсе не хотелось, чтобы рядом с ней было спокойно, но она с нетерпением ждала продолжения разговора о ней самой – ждала, когда он поймет, каким интересным человеком она намерена стать ради него.

— Дело в том, что мой отец хочет, чтобы я бросил преподавать рисование и начал работать в его компании. И если я так и сделаю, с точки зрения живописи это все равно, что сжечь мои корабли. С другой стороны, преподавание отнимает так много времени и сил, что я и так почти не рисую, вдобавок это немного несправедливо – лишать шанса на более комфортабельную жизнь всех остальных. Что скажешь?

— Боже мой! — наконец воскликнула она, попытавшись обдумать его слова и потерпев полное и окончательное фиаско. — А что говорит Зоуи?

— О, она целиком и полностью за. И я, конечно, могу ее понять. Не слишком-то ей весело быть на положении бедной родственницы, а живописью она никогда особо не интересовалась. И вдобавок дети… — он умолк, на лице отразилась явная неуверенность.

— А как же вы сами? То есть чего хотите вы? — К ней вернулось самообладание, и стало ясно одно: вставать на сторону Зоуи она не намерена.

— В том-то и дело. Видимо, я ничего особо и не хочу – или, по крайней мере, хочу недостаточно сильно. Потому мне и кажется, что я обязан…

— Поступить так, как хотят другие?

— Наверное, да.

— Но ведь тогда вы никогда не узнаете правду, верно? И потом, откуда вам знать, что вы справитесь?

— Умница! Разумеется, этого я не знаю.

— А разве вы не можете бросить преподавание и просто быть художником?

— Нет, это вряд ли. За свою жизнь я продал всего-навсего четыре картины, причем три из них – родственникам. Так мне не прокормить троих человек, не считая меня.

— Нельзя ли работать в семейной компании и рисовать в свободное время?

— Нет. Видишь ли, рисовать только по выходным невозможно потому, что выходные предназначены для детей – и конечно, для Зоуи.

— На месте Зоуи, — осторожно начала она, — я бы в выходные сама занималась детьми. И хотела бы, чтобы вы рисовали. Когда любишь кого-нибудь, желаешь, чтобы этот человек занимался тем, чем ему хочется, — услышав от себя эти слова, она поверила, что это правда.

Он только отбросил окурок и засмеялся. А потом, заметив укоризну в огромных голубых глазах, сказал:

— Ты такая лапочка, и я уверен, что ты правда так считаешь, но не все так просто.

— А я и не говорила, что это просто, — возразила она. Ей не нравилось, когда ее называли лапочкой.

Но Руперт, для которого ситуация была настолько знакомой, что она и представить себе не могла, счел своим долгом загладить вину.

— Извини. На самом деле я не хотел, чтобы это прозвучало высокомерно. Я считаю тебя на редкость здравомыслящим человеком, умным не по годам, и вдобавок, — он протянул руку и легко коснулся ее лица, — ты поразительно красива. Так лучше? — Он испытующе вгляделся в ее глаза, чуть виновато улыбаясь.

Это было как удар молнии – ее в буквальном смысле слова поразила любовь. Сердце дрогнуло и остановилось, а потом заколотилось стремительно и сбивчиво; она затаила дыхание, голова закружилась, перед глазами поплыл туман, а когда его лицо вновь стало отчетливым, ощутила невыразимую слабость – словно ее конечности растворялись, и теперь ей предстояло упасть со ступеньки, растаять в траве и уже больше никогда не подняться на ноги.

— ..может быть, нам стоит?..

— Да… Что?

— Вернуться, чтобы успеть к обеду. Ты что, не слушала меня? Ты как будто далеко отсюда.

Она осторожно поднялась и неловкими шагами последовала за ним к машине. То место на лице, которого коснулись его пальцы, ярко пылало.

По пути домой он заговорил о том, что с ее стороны было очень мило и любезно выслушать его нудный рассказ, а что же она сама? Чем она намерена заняться? Еще недавно она жаждала этого вступления, надеясь заинтриговать, впечатлить и очаровать его. Но теперь было слишком поздно: она уже не могла быть никем, кроме как своим новым «я», и, похоже, ничего не смела сказать и никогда бы не посмела.