Евгений Анташкевич «Хроника одного полка. 1915 год»

Посвящается сыновьям, внукам и правнукам Михаила Тихоновича Анташкевича

 

В СЕДЛЕ

 

Конница такова, каков её командир.

Кавалерийская истина

 

Январь

— Кавалерии не требуется снарядов! Коня снарядом не зарядишь, а если и зарядишь, так его надо развернуть к противнику… сами понимаете, каким местом!

— Согласны, граф, и выстрел получится смешным!..

— Особенно для противника! Поумирают со смеху, глядючи!..

Офицеры сдерживали улыбки.

— Однако, ваше сиятельство, снаряды для артиллерии недурно поддержали бы нас, кавалерию!

— Особенно ежели прежде атаки, да солидным залпом!

— Или по встречной атаке противника…

— Ладно, господа, «или­или» это всё пустое, на нет и суда нет, снаряды не наша забота. Все свободны, и так уже задерживаемся на целый час. Война войной, а обед…

Офицеры заулыбались.

— Надо поторопиться, господа, нам тоже негоже опаздывать к службе. Нижние чины?..

— Построены и ждут!

— Батюшка?

— Отец Илларион уже раздул кадило…

— Жалко, что ушли кремнёвые времена, сейчас бы поставить его рядом с казённой частью…

— Тогда это будет уже не Крещение Господне, ваше сиятельство, а наказанье…

— Для кого как, господа, для кого как! Вас, Аркадий Иванович, попрошу остаться! После службы господ офицеров прошу к обеду, а нам надо закончить бумаги! — сказал командир полка своему заместителю, командиру № 1­го эскадрона Аркадию Ивановичу Вяземскому. — Да, — он обратился к полковому адъютанту, — Николай Николаевич!

— Слушаю, ваше сиятельство!

— Заплатите старосте нужную сумму, чтобы обеспечить для нас на неделю фураж, сколько ещё простоим?..

— Будет исполнено!

— И вы, Василий Карлович, на службе долго не задерживайтесь, батюшка нас поймёт!.. — обратился он к командиру № 2­го эскадрона.

— А не поймёт, так останется голодным, — с усмешкой ответил командир № 2­го эскадрона Василий Карлович, барон фон Мекк, и вышел вслед за офицерами.

 

 

По случаю Крещения Господня полк был построен на выгоне польской деревни Могилевицы. Нижние чины и унтер­офицеры стояли без головных уборов. Напротив каждого эскадрона из больших чанов церковники поочерёдно наливали драгунам освящённую воду.

Во вчерашнем бою с германскими уланами полк потерял четырнадцать человек убитыми, среди них корнет Меликов и вахмистр № 2­го эскадрона Сомов, а также четверых тяжелоранеными. Сейчас в № 2­м эскадроне вместо вахмистра Сомова отцу Иллариону прислуживал унтер­офицер Четвертаков, относительно которого командир эскадрона ротмистр фон Мекк только что написал представление на повышение в чине. Убитых отец Илларион уже отпел, их тела в гробах лежали внутри обширной риги на северной окраине деревни.

— …и отпýсти нам грехи наши, якоже мы отпускаем… — пел отец Илларион против № 2­го эскадрона, махал кадилом и крестился на полковую хоругвь.

— …и отпýсти нам грехи наши, якоже мы… — вторили драгуны № 2­го эскадрона. Они по одному подходили к чану и подставляли под серебряный ковшик фляжки, туда осторожно, тонкой струйкой, которой играл ветерок, наливал воду, чтобы не расплескать, унтер Четвертаков. Он уже знал, что на него написано представление на повышение через чин, небывалый случай, и так старался, что было видно, как по лбу на брови и дальше по щекам течёт пот.

 

 

Полк стоял в Могилевицах.

Две недели — неделю до Нового года и неделю после Нового года — на Северо­Западном фронте не было больших событий, войска двигались, маневрировали, вчерашняя стычка, казалось, была случайной, когда на опушке леса в нескольких верстах западнее деревни, будучи в охранении, № 2­й эскадрон столкнулся с неприятельской разведкой — полуэскадроном германских улан. Эскадрон спешился и залёг, германцы не разобрались и развёрнутым строем по снегу пошли в атаку, их лошади увязли, и германцы были расстреляны. А несколькими минутами позже обширную поляну перед опушкой, где ещё вчера стояли на отдыхе несколько пехотных батальонов, накрыла германская тяжёлая артиллерия, поэтому, когда корнет Меликов и вахмистр Сомов пошли осматривать поле боя, на эскадрон упали четыре бомбы — германская гаубичная батарея сделала залп. Несмотря на уничтожение вражеской разведки, такие потери были большой неприятностью для полка. Ещё было удивительно, зачем германцы стреляли по уже опустевшему полю. В пылу неожиданного боя никто не заметил, что над полем дал два круга германский аэроплан.

Унтер­офицера Четвертакова в эскадроне звали Тайга. Это было оправданно, потому что он единственный был из глухой деревни на берегу далёкого — у чёрта на куличках Байкала, о котором сам Четвертаков говорил с уважением и называл его «морем» и «батюшкой», а его сослуживцы только слышали, да и то не все. С тем, что он из «глухой деревни», он был не согласен, до его деревни под названием Лиственничная, или Листвянка, уже дотянулась Великая Сибирская железная дорога, или по старинке «чугунка», и он с гордостью рассказывал, что ездил на паровозе. Однако для его сослуживцев паровоз был не новостью — эскадрон, как и почти весь полк, был набран из тверичей, родившихся и живших по обочинам первой российской железной дороги, построенной аж полвека назад императором Николаем I. Поэтому Тайгой они прозвали Кешку Четвертакова уверенно и нисколько не сомневались в своей правоте. И уважали его как «первеющего храбреца» и умелого стрелка.

Кешка наливал в очередную фляжку, когда раздалась команда «Глаза на­право!» и у хоругви против № 1­го эскадрона слез с белого арабчика командир полка полковник Константин Фёдорович граф Ро€зен. Он перекрестился на хоругвь и повернулся к строю, вслед за ним подошёл командир № 1­го эскадрона подполковник Аркадий Иванович Вяземский.



— Да, господа, Крещение, а морозов… — Полковник поджал губы. — Поручик, посмотрите, сколько сейчас, только на улице… У вас имеется термометр.

Поручик Рейнгардт, командир 1­го взвода № 2­го эскадрона, накинул на плечи шинель и вышел.

— А что, отец Илларион, не оправдывается примета о крещенских морозах? — Полковник сидел в центре большого стола, рядом с ним стояла восьмилинейная немецкая керосиновая лампа с начищенным медным отражателем, поэтому лицо полковника было освещено наполовину. Яркие лучи от лампы заливали большую светёлку.

Отец Илларион промолчал, и замолчали тихо беседовавшие между собой офицеры, сидевшие вокруг стола и на лавках вдоль стен. Все смотрели на отца Иллариона. «Я же священник, а не климатолог, что я им скажу?» — подумал отец Илларион и ответил:

— Так это, господа, по нашему календарю, по православному — Крещение, а по­ихнему, григорианскому, так оно уж и прошло… — Он не закончил, отворилась дверь, и с градусником вернулся поручик Рейнгардт.

— Минус два по Реомюру, господа, я воткнул градусник прямо в снег.

Офицеры зашевелились, сведения, которые принёс поручик, были, конечно, важные, но сказать на это было нечего. Они стали двигаться на лавках, усаживаясь ещё удобнее, хотя они производили эти движения регулярно последние минут двадцать в ожидании обеда. В других полках, где раньше служили некоторые офицеры, обедали у командира полка, в полковом собрании, однако здесь существовало другое правило. Граф Розен начал службу во время Русско­турецкой войны, и в его полку, куда он поступил корнетом, командир был старый и грузный, чем­то напоминавший фельдмаршала Кутузова, но ни разу не раненный в голову. По старости лет он не любил шума и суеты и завёл правило, что офицеры обедают у командира № 1­го эскадрона, а сам всегда занимал самую неказистую и неприметную избу на любой стоянке в любом походе. Розен изменил этому правилу только в одном — в его полку обедали у командира № 2­го эскадрона. В октябре прошлого года, перед самой Лодзинской операцией, прибывший в полк на № 1­й эскадрон из кавалергардов ротмистр гвардии Аркадий Иванович Вяземский намекнул, что первое время ему хотелось бы быть гостем и совсем никак — хозяином. Командир № 2­го эскадрона ротмистр фон Мекк был рад такому решению.

— Ну вот, — сказал Розен, — я же говорил, что Крещение, а никаких крещенских морозов. — Он будто бы не расслышал того, что сказал отец Илларион. — Клешня! — позвал Розен.

Из сеней высунулось лицо денщика.

— Что там с обедом, наконец! Заставляете ждать, сукины дети!

— Сию минуту, ваше высокоблагородие, первое уже почти готово, говядинка жестковата, надобно ей провариться, а закуски через секунду будут поданы.

— И вот ещё что, — сказал ему полковник, — пусть приведут пленного! Вы не против, господа?

Офицеры закивали, они были не против, это был первый пленный их полка. До этого тоже были пленные, много, но полк наступал, и пленные оставались в тылу. Сейчас полк стоял.

— А то негоже, господа, как я думаю, хотя и унтер­офицер, полковой писарь, мы же не допрашивать его будем, в конце концов… А стакан пунша ему налить! Пусть даже не крещенский мороз. Чтобы до утра не замёрз.

— Я уже дал команду, господин полковник. — Это сказал вошедший за Клешнёй командир № 1­го эскадрона Вяземский: — Сейчас его приведут, он со вчерашнего дня пытается что­то сказать.

Клешня согнулся, он был одет в папаху, солдатскую рубаху и штаны, на погонах был витой кант добровольца, однако по повадке ни дать ни взять половой из какого­нибудь московского или тверского кабака.

— Только полотенца на локте не хватает, — шепнул один офицер другому, именно шепнул, хотя все офицеры полка держались одного мнения, и не зря — нижний чин Сашка Павлинов был москвич по рождению и действительно подавальщик из трактира Тестова, что на углу площадей Театральная и Воскресенская, в ста шагах от Красной площади. По своему охотному желанию он был взят на службу в драгуны, но был выписан из строя, потому что или ростом оказался слишком высок, или имел неправильное строение скелета и сбил холки трём строевым лошадям. Писарь донёс командиру, что Павлинов по этому поводу горюет и что он московский половой, и полковник предложил ему место денщика. Это было вовремя, потому что прежнего денщика ранило шальной пулей, и он был отправлен на лечение в тыл. Прослужив три дня у полковника, Сашка ощутил себя хотя и не героем, каким хотел стать, но на месте. Ему было стыдно за испорченных боевых коней, но и собственного копчика тоже было жалко.



Для похорон погибших во вчерашнем бою гробы с их телами вынесли из риги, и № 2­й эскадрон занял её. Пленному германцу отвели угол. До взводного Четвертакова довели приказ доставить пленного к командиру. Четвертаков подозвал ближнего драгуна и дослал патрон в патронник. Германец сидел в своём углу, он сверху накинул шинель, а под себя сгрёб сено. «Ох и зажрут его», — подумал Четвертаков про пленного германца и блох, которые наверняка уже нацеливались на свою жертву.

— Вставай, немчура, иди за мной! — махнул он рукой и повернулся к воротам риги.

— Ja, gut, natürlich! Marsch­Marsch! — обрадовался пленный, вскочил, стряхнул сено и стал надевать в рукава шинель. Он был высокий, крепкий, с ясными глазами и чистым лицом, румяным, как у девицы с мороза. — Ich möchte Ihnen sagen, Ihr Kommandant…

Четвертаков оглянулся на слова пленного, а потом посмотрел на шедшего рядом драгуна и спросил:

— Понимаешь, чего он балабонит?

Драгун хмыкнул и сплюнул:

— Куды нам?

— Вот и я думаю! — Четвертаков повернулся к пленному: — Погодь, не балабонь, ща доставлю тебя куда надо, там всё и обскажешь!

— Ja, gut! Marsch­Marsch! — сообщил пленный и стал похлопывать себя по плечам.

— У­у! Немчура! — притворно замахнулся Четвертаков, но пленный не испугался и не обиделся.

— Marsch­Marsch! — повторял он нетерпеливо и улыбаясь. — Kommandant!

А Четвертаков и не хотел его обижать, и пугать не хотел. Он понимал, что идёт война. Конечно, его друга Сомова жалко, но у каждого своё счастье или несчастье, а германца обижать нельзя, он пленный. С другим германцем столкнулся Четвертаков под Гумбинненом и под Лодзью, но тот германец был вооружённый, и его было много. За эти столкновения Иннокентий Четвертаков первым в полку получил солдатскую серебряную Георгиевскую медаль.

Около избы командира № 2­го эскадрона он увидел Клешню.

— Доложи их высокоблагородию, што пленный доставлен.

Клешня кивнул, ушёл в дом, через секунду выглянул и махнул германцу.

— Ну вот! — сказал Четвертаков сопровождавшему драгуну. — Сдали с рук, можно итить вечерять. А?

— Так точно, господин унтер­офицер! — ответил драгун.

Клешня препроводил пленного:

— Битте­дритте, хер!

— Was?

— Нас, нас! — Клешня шагнул в сторону и легонько подтолкнул германца, тот переступил порог и оказался в ярко освещённой светёлке, перед офицерами. Он растерялся и замер.

— Кто вы? Как вас зовут? — услышал он от того места, где сияла лампа. Он посмотрел туда и сощурился, вопрос был задан по­немецки.

— Писарь штаба восьмого уланского полка, унтер­офицер Людвиг Иоахим Шнайдерман, я вас не вижу из­за яркого света, господин…

— Полковник!

— Господин полковник…

— У нас сегодня праздник Крещения, господин унтер­офицер, не откажетесь выпить стакан пунша?

— Премного благодарен, господин полковник, но я хочу вам сказать, что… — Унтер­офицер увидел, что полковник, передвинувший лампу и теперь сидевший при обычном свете, хотел его перебить, но рядом с ним сидел другой офицер, тот дотронулся пальцами до локтя полковника, и полковник удивлённо посмотрел на него. Офицер что­то сказал полковнику, тот, недовольный, заёрзал и откинулся на стенку светёлки.

— Мы не допрашиваем пленных, но если вы хотите сами что­то сказать, мы вас слушаем, — сказал офицер, на плечах которого были погоны с золотым шитьём, двумя продольными красными полосками и тремя маленькими звёздочками. Его сосед, назвавшийся полковником, тоже имел золотые погоны с двумя полосками, но без звёздочек.

«Значит, этот что, подполковник?» — подумал пленный.

— Господин…

— Подполковник.

— Господин подполковник, у меня есть что сказать… Нам всем грозит большая опасность.

— Нам всем грозит большая опасность, потому что мы все на войне, — произнёс полковник, в его голосе звучало недовольство и раздражение.

Пленный на секунду задумался, ему было понятно, что имел в виду полковник, однако он проявил упорство.

— Могу я попросить у вас карту или хотя бы чистый лист бумаги?

Пленному не ответили.

— Я пошёл в армию добровольцем со второго курса естественного факультета Кёнигсбергского университета…

— Сейчас вам дадут чистый лист бумаги… — сказал подполковник, и пленный тут же его спросил:

— А который сейчас час?

После того как прозвучал этот вопрос, снова недовольным голосом заговорил полковник по­русски, и пленный понял только, что тот произнёс «генерал Шлиффен».

«Ага, значит, он думает, что я сумасшедший и выставляю себя в качестве начальника германского Генерального штаба Шлиффена, но он не прав, сейчас начальником — генерал Мольтке!» У пленного было время поразмышлять, потому что бумагу и перо с чернильницей принесли и положили перед ним только что.

— Господин полковник! — обратился пленный. — Вот это деревня, в которой квартирует ваш полк. — Пленный быстрым движением нарисовал на бумаге угловатую геометрическую фигуру. — Об этом донесла наша аэроразведка. В шести километрах отсюда поставили нашу мортирную батарею, примерно вот здесь, тут железная дорога. — Он ткнул пером в край листа. — Сегодня будет обстреляна деревня, эта, — он показал пальцем себе под ноги, — а завтра, если будет ясная погода, сюда прилетят аэропланы посмотреть на точность стрельбы. Стрельбу должны начать через три часа.

Офицеры не все понимали по­немецки, понимали полковник, подполковник, ротмистр фон Мекк и поручик Рейнгардт. Остальные переглядывались, когда германец говорил, и внимательно слушали, когда звучал перевод.

— Он лазутчик, господа! — раздражённо произнёс полковник Розен, когда пленный закончил. — Он послан, господа, чтобы заставить нас покинуть эту деревню и выйти в голое поле, господа! Вот там нас и накроют!

Пленный слушал раздражённую речь полковника, но при этом он слышал молчание офицеров. Первым заговорил подполковник:

— Вы с этой батареи?

— Никак нет, батарею перевели с Западного фронта, откуда­то из Бельгии…

— И вы — писарь уланского полка…

— Надоело сидеть в штабе… — не дал ему договорить пленный.

— Понятно. Захотелось повоевать… А откуда вам известно про бомбардировку?

— Я видел бумаги, а вчера над вами летал аэроплан, он производил разведку. — Пленный увидел, как стали переглядываться офицеры и, стараясь, чтобы не было заметно, кивали друг другу.

— Чем вы ручаетесь за ваши слова? — спросил подполковник.

— Всё очень просто, господин подполковник, — ответил пленный, — давайте останемся здесь все вместе…

Снова по­русски заговорил полковник:

— И если через три часа не начнут стрелять германские пушки, я отдам приказ его расстрелять. Согласны, господа?

Офицеры закивали, пленный не понял ничего, кроме слова «германские», но понял смысл сказанного и кивнул, выражая своё согласие.

— Он говорит, что согласен, он вас понял, господин полковник, — обратился Вяземский к Розену.

— Я же говорю — лазутчик, если ещё и по­русски понимает! Так что будем делать, господа? — обратился к офицерам полковник Розен.

— Во­первых, думаю, надо предупредить деревенского ксёндза, пусть уводит население, а во­вторых, и нам надо быть готовыми покинуть деревню, — ответил за всех Вяземский.

— И расстрелять этого сук­кина сына ровно через три часа, если обстрела не будет! — раздражённо пробормотал Розен.

— Разрешите? — спросил пленный.

— Слушаем вас, — ответил Вяземский.

— Вчера эта батарея уже вела пристрелку, и ваш эскадрон попал под её огонь, один залп, четыре выстрела, я там был…

Когда Вяземский переводил, офицеры хранили молчание.

— Я, — сказал пленный, — обычный немец, доброволец германской армии и готов умереть в бою от пули противника, врага, но не от своей. Это было бы глупо.

— А должен был бы радоваться, — прошептал поручик Рейнгардт командиру № 3­го эскадрона ротмистру Дроку, — что не выдал планов. Сам погиб, но при этом позволил уничтожить тыл противника и целый драгунский полк. Всё же его надо расстрелять, даже если он говорит правду.

Дрок посмотрел на Рейнгардта и усмехнулся.

— Сашка! — крикнул полковник. Вошёл Клешня. — Налей ему пунша, дай закуски и выведи отсюда, только недалеко.

— Вас сейчас накормят, — перевёл пленному Вяземский.

Клешня взял пленного за локоть и вывел в сени, там усадил в самом дальнем углу, налил стакан пунша и пододвинул тарелку с колбасой.

— Давай, немчура, подкрепись! — сказал он и с другими денщиками стал переносить в светёлку чугунки€.

Офицеры ещё обсуждали слова пленного, но уже посматривали в сторону Клешни, как тот накрывает на стол. Это действие длилось не очень долго, всего лишь несколько минут, но они как заворожённые смотрели, как Клешня расставляет посуду, раскладывает холодные закуски, протирает и кладёт на стол приборы. Когда он выходил за следующим блюдом, офицеры переглядывались и строили восхищённые мины. Клешня поражал всех своими движениями, и никто не мог их разгадать: когда он что­то клал на стол, то впечатление было обратное, что он не кладёт, то есть поднимает, переносит и оставляет, а, наоборот, что он скрадывает, и казалось, что вилка, нож или салфетка должны исчезнуть в его шевелящихся пальцах, а они вместо этого оказывались на столе. Как это получалось, никто не понимал. Сашка тоже этого не понимал, он ничего специально не придумывал, но ему нравилось, как танцуют и завораживают его пальцы, осторожно и хитро. Старший приказчик у Тестова был очень расстроен и даже рассержен, когда узнал, что Сашка Павлинов подал прошение о вступлении в армию охотником­добровольцем.

— Ну что, господа, с праздником! — провозгласил полковник Розен, когда стол был накрыт. — Отец Илларион, начинайте.

Отец Илларион прочитал молитву, и офицеры приступили к обеду.

— Что вы думаете обо всём этом, Аркадий Иванович? — спросил Розен.

— Я думаю, что от каждого свинства надо бы научиться оторвать свой кусок ветчины. Это, Константин Фёдорович, такая восточная мудрость.

— Не темните, Аркадий Иванович.

— Да я и не темню, ваше сиятельство, — промолвил Вяземский. — Конечно, этот студент заслужил расстрела за такое предательство, однако война, ваше сиятельство, как мы уже поняли, далеко потеряла оттенок рыцарства, с которым мы начинали в августе под Гумбинненом. Это уже другая война. Вспомните, как пулемёты выкашивают кавалерию, как на сенокосе… сотнями.

Розен стал печально кивать.

— Разве Белый генерал мог такое предположить? — продолжал Вяземский.

— Да… Михал Дмитрич… хотя он был светлая голова, думаю, он быстро расставил бы всё на свои места.

— Согласен, поэтому генерала Скобелева так все и ценили, не за одну только храбрость… — Вяземский был вынужден прерваться, потому что открылась дверь, и в светёлку вошёл адъютант.

— Прошу! — обратился к нему Розен. — Мы уже обедаем. У вас новости?

— Мимо совершает променад рота пластунов, просятся рядом на ночлег, не будет ли каких распоряжений, господин полковник?

Вяземский вскинул глаза и произнёс:

— Это очень кстати, Константин Фёдорович!

Розен посмотрел на Вяземского.

— Это очень кстати, Константин Фёдорович! — повторил Вяземский.

— Да, да, конечно, пусть у нас переночуют, а заодно и покушают.

— Слушаю, господин полковник, разрешите выполнять? — спросил Щербаков.

— Выполняйте, голубчик. — Розен махнул рукой и посмотрел на подполковника, у того светилось лицо. — Однако вы что­то задумали, батенька, ну­ка поясните!

 

 

Деревенский ксёндз отказался выводить односельчан вместе с полком в голое поле.

— Не! Мы пуйджьéмы до лясу, — сказал он, обращаясь к Розену. — Там кажда роджи€на мáе стодоле и там ест мéйсце для быдла, пан полковник.

— Как знаете, господин ксёндз, землянки в лесу — это хорошо, тем более у каждой семьи, но тяжёлая артиллерия даёт большой разлёт, снаряды могут попасть в лес, это опасно, — сказал Вяземский.

Ксёндз подумал и ответил:

— Трафи, не трафи, то тылько бог вье, а ежели быдло змарзнье, то бенджье бардзо зле.

— Ну, как знаете! «Повезёт, не повезёт», — повторил он слова ксёндза. — Вам нужна помощь?

— Помоц потшебна. Гды ващи жолнеже зачнон алярмовачь, нех одразу будзон хлопув, а юж далей я сам с тым порадзэ. Война вшистких нас научила ще зберачь в крутким часе.

— Что в итоге? — спросил Розен.

— Надо, чтобы наши солдаты поднимали по тревоге сельских жителей, там, где стоят, — довёл смысл сказанного Вяземский и спросил: — Объявлять тревогу?

— Объявляйте! И пригласите отца Иллариона.

Отец Илларион отказался уходить с полком и настоял на том, что он останется в селе с незахороненными погибшими во вчерашнем бою. Ни на какие уговоры он не поддался и наотрез отказался от охраны.

— Кого охранять, ваше сиятельство?

Розен был ответом батюшки очень раздосадован, но и рисковать полком не мог.