Фиона Вуд «Шесть невозможных невозможностей»

Я открываю дверь Фреду — ​очкастому, прыщавому, улыбающемуся Фреду.

— Друг мой, — ​говорю я.

Долгая пауза.

— Друг мой, — ​отвечает он.

Как здорово встретиться снова.

Долгая пауза — ​из песни группы «The Go-Betweens» «Друг по рок-н-роллу», которая часто звучала в маминой машине, когда мы ехали из школы домой. Там между двумя строчками оч-чень долгий проигрыш, и маленькими мы почему-то принимались ржать в ожидании второй строчки.

А потом мама тоже начинала смеяться и говорила:

— Имейте уважение. Это одна из моих любимых групп.

Меня бросает в озноб при мысли, что тогда она была по-настоящему счастлива, а сейчас — ​беспечно улыбается при мне и мрачнеет, когда считает, что я ее не вижу.

Я делаю шаг назад и впускаю Фреда.

Он сразу чувствует запах.

— Чувак, дело дрянь. Я думал, ты преувеличиваешь.

— Плохо только первые пять минут, потом принюхиваешься.

Мы задерживаемся в холле, где слышится мамин голос — ​она говорит по телефону.

— И на что я должна его кормить? Он растет. И это все равно расходы, Роб, хотя он ходит в школу.

Мы с Фредом переглядываемся. Я кашляю. Будь на его месте кто-нибудь другой — ​сгорел бы со стыда.

— Потом образуется, — ​шепчет он. — ​Первые несколько месяцев — ​хуже всего.

Мы направляемся в гостиную на первом этаже. Здесь — ​как в музее. Как будто один огромный дом поглотил содержимое трех других.

Поведя рукой в сторону заставленной каминной доски, я говорю:

— Произведения искусства, Фред, наслаждайся.

— Да-да, благодарю, потому что носу не до наслаждений.

Я отдергиваю полинялую бархатную штору, чтобы сцена была лучше освещена.

Фред оглядывается.

— Боже мой, сроду не видал столько… хлама.

Я принимаюсь объяснять.

— Лаковые стулья эпохи Регентства в японском стиле с голубиными сиденьями…

— Это когда же было Регентство в японском стиле?

— Это мебель лакировали в японском стиле. А голубями…

— Набивали подушки.

— Их перьями. Само собой, мертвых голубей в сиденьях не было.

Фред пихает меня.

— Это я допер, мозгокрут.

Нет ничего приятнее, чем выглядеть дураком в глазах друга. Приятнее только видеть Эстель. Так странно, что Фред ничего не знает про меня и про нее. Я пока не готов рассказать ему.

— Вот английский столик «Пембрук», по периметру инкрустированный самшитом. А эта пузатая фиговина — ​чайная шкатулка а-ля Буль, — ​говорю я, вспоминая объяснения Поузи.

— Из чего этот буль-буль? — ​интересуется Фред.

— Из панциря черепахи, инкрустированного латунью. Буль — ​так звали чувака, придумавшего этот стиль.

— Ясненько.

— А теперь зацени это. — ​Я подвожу Фреда к столу-бюро. — ​Рококо, золоченая бронза, и загляни-ка под него…

Фред опускается на пол и смотрит под стол.

— Изнутри плохо отполирован. Совсем шершавый, — ​говорит он.

— Это бесспорный признак того, что он настоящий. У подделок внутренняя сторона более гладкая.

— Сколько стоит?

— Пятьдесят кусков с гаком.

Я улавливаю ход его преступных мыс-
лей.

— Можем его загнать, заменить на копию, сделать фальшивые паспорта, купить билеты до Лос-Анджелеса, состряпать фальшивые права, с ветерком прокатиться по Америке до Нью-Йорка и вернуться к началу десятого класса. Что скажешь?

— Есть одна загвоздка — ​мы не сможем состряпать фальшивые права.

— Ты представь, бескрайние просторы…

— Хочешь посмотреть мою комнату?

— Ну да.

Мы идем наверх. Следом трусит Говард.

Моя спальня на верхнем этаже в задней части дома. В ней два больших створных окна, а прямо за ними — ​дерево. Пока Фред проверяет Говарда на знание команд — ​у того в активе «сидеть» и «кувырок» — ​и знакомится ближе, я думаю о том, что, будь это кино, я бы в какой-то момент обязательно вылез из окна и спустился по дереву. Но это жизнь, и мне совсем не хочется сломать себе шею, поэтому я хожу по лестнице. Можно подумать, я живу настолько бурно, что вынужден постоянно удирать и все такое. Мама была бы счастлива, отпросись я куда-нибудь — ​она сама отвезла бы меня туда. Ее гложет чувство вины, потому что мне пришлось сменить школу из-за нашего финансового краха. Потому что я умный и т. д. Тут углубленное обучение, там ускоренное. Ну, сами знаете.

Но за то время, пока я пребывал в спячке на скрипучей железной кровати, погребенный под горой старых пуховых одеял и орошая горькими слезами их полинялые узоры, я понял, что это — ​мой большой шанс сменить имидж и впредь держать ум при себе. А ускориться я всегда смогу частным порядком или даже немного притормозить. Круиз, побережье, поплескаться в воде — ​стоп, лишь бы не утонуть.

Фред щелкает пальцами у меня перед глазами.

— Очнись, у тебя вид как у зомби, — ​говорит он.

— Что?

— Я спросил, как себя ощущаешь насчет завтра.

— Дерьмово.

Фред кивает.

– Мне жаль, что пришлось уехать. Ты уже говорил с отцом?

Я мотаю головой.

— Дело не в том, что он гей. А в том, что он ударил в спину и — ​расстроил маму…

Фред понимает.

— Я знаю, что ты — ​не гомофобское быдло, Дэн.

— Просто так дико — ​мой отец.

— Понимаю.

— Мой отец — ​гей… — ​в моем голосе слышится потрясение. До меня еще не окончательно дошло, но возможность произнести это вслух дает облегчение.

— Я пока был в Лондоне, покопался немного. Такое случается чаще, чем ты думаешь. Ну, когда родитель с виду гетеросексуальный.

Для Фреда нет запретных тем. По складу ума он ученый. Всегда радостно хватается за хлороформ и начинает вскрытие. Но у меня все еще саднит, и я знаю, что он это понимает. Приоткрывает дверь, но не вламывается.

— Заходи после школы, если захочешь. Я иду только во вторник. План «Б» считает, что мне нужно постричься.

— Она ошибается, — ​говорю я.

— Я тебе кое-что привез. Только сильно губу не раскатывай. Это карандаш из Британского музея.

Я улыбаюсь, но сейчас при мысли о завтра меня начинает всерьез подташнивать. Я знаю, что Эстель ходит в мою новую школу, потому что тогда, в первый раз, увидел ее в школьной форме. А вдруг мы в одном классе? Что лучше: ужас или разочарование?

6

Такое ощущение, что я думаю об Эстель большую часть времени. Точно мне без спроса изменили настройки по умолчанию на «Эстель» или она стала скринсейвером моего мозга. Желание смешивается с (совершенно чуждым) благородным стремлением предложить Эстель лучшую часть себя. Загвоздка лишь в том, что я толком не представляю, что это такое. Но это должно быть нечто больше, чем актуальная сумма составляющих.

Во мне все бурлит, а я с ней еще даже не знаком. Что она обо мне подумает? Что я лузер? Может, прикинуться, что я не ботан?

А хуже то, что я не просто отстойный. Еще у меня дурацкий переходный возраст. Я не урод. Я почти уверен, что нет. У меня высокий рост, и я скорее худой. За последнее время я здорово вырос, но не стал крепче. Я спросил у мамы насчет протеиновой добавки, но, как можно догадаться, с нашим нынешним бюджетом, притом что она вся на нервах, ответ был отрицательным. Ну и опыта с девчонками у меня маловато, а точнее сказать — ​ноль. Я еще ни разу не целовался. А мне почти пятнадцать.

Мама протягивает мне ланч-бокс, поднимает глаза — ​да, я выше ее — ​и озабоченно говорит: «Просто будь собой». Собой. Собой? Да я понятия не имею, как это. Все это такая аморфная масса, которой я пытаюсь придать форму. И у меня нет никакого желания выставлять на обозрение общественности то, что я про себя знаю.

1. Лузер.

2. Ботан.

3. Папаша — ​гей.

4. Мать — ​одиночка, душевное здоровье под вопросом.

5. Без гроша в кармане.

6. Беглец из частной школы.

Я не хочу, чтобы меня судили или жалели; я просто хочу побыть в тени, пока осматриваюсь.

В моей старой школе имелся стандартный набор из качков, зубрил, ботаников, неформалов и крутых. Еще были носки-разнопарки вроде меня. Технически меня следовало бы отнести к ботаникам, но с ними я тусоваться не стал бы ни под каким видом.

Положение «в остатке» не способствует установлению прочных связей, так что это чистое везение, что мы с Фредом стали друзьями.

Вы, наверное, думаете, почему мне пришлось уйти из школы, раз я такой умный? Почему мне не дали дотацию? Она была, только не покрывала всей платы за обучение. Мама пришла объяснить нашу семейную ситуацию в надежде, что меня переведут на бесплатное обучение. Но нам отказали.

— Им же хуже, — ​сказала она. Но я мог бы поклясться, что она была задета до глубины души.

Директор сказал, что они могли бы освободить от оплаты только «отличника и активиста». Тем самым он, вероятно, намекал на мои скромные успехи в спорте. Кроме того, в частных школах очень важно участвовать в «жизни школы» — ​выступать в художественной самодеятельности или в дискуссионном клубе. А я предпочитал всегда отмалчиваться.

* * *

Я пришел слишком рано.

Зайти — ​целое испытание. Я никого не знаю и чувствую себя лимоном в яблочном лотке. Очень хочется развернуться и пойти домой.

Но я беру себя в руки. Не каждому выпадает шанс начать с чистого листа. Я могу стать кем угодно. «Задрот», «беспонтовый», «ботаник» — ​я могу сорвать эти ярлыки, и пусть они остаются в прошлом. А вдруг я впишусь? И стану яблоком.

— Утырок! Эй ты, утырок! — ​доносится до меня чей-то вопль.

Я оборачиваюсь.

Зачем? Ну зачем я это делаю?

Вопивший и его дружки разражаются истерическим хохотом.

— Ну, ты прошел проверку, утырок.

Им весело. У них хорошее начало дня. Радостное уханье и похлопывание по спи-
нам.

Не реагируй. Не доставляй им этого удовольствия.

Могло быть хуже, соображаю я. Рядом могла оказаться Эстель. И, как по заказу, когда я поворачиваюсь, чтобы идти в главный корпус, она уже тут с двумя подружками. Разумеется, они все слышали.