Франсуаза Малле-Жорис «Бумажный домик»

Равнодушие

После Франки я стала размышлять о равнодушии. «Святое равнодушие» Франциска Сальского. Само слово поначалу обескураживает. Мы так привыкли путать веру с душевным порывом. Конечно, душевный порыв — это прекрасно… Но что дальше? Ясность вносит Жак одной случайной фразой: «Когда говорят, я был слишком добр, это значит, что ты был добр недостаточно». Если не рассчитываешь на благодарность, то по крайней мере хочешь видеть реальную отдачу. Ты одолжил деньги, убил время на утешения и советы, все так, но ты хочешь видеть плоды, конкретную пользу. Конкретную и ощутимую. Душевный порыв — это часто разновидность стяжательства.

 

Консоласьон

Консоласьон уходит от нас. Как грустно звучит эта фраза: «Консоласьон уходит от нас…» Ей двадцать три года, она прелестна. Пришла забрать вещи. Одна из подруг обещала ей помочь на первых порах. На ней зеленые босоножки, как две капли воды похожие на мои.

Консоласьон проследила за моим взглядом, на щеках сквозь смуглую кожу проступает румянец, и, ни слова не говоря, она бросается мне на шею. Прощай, Консоласьон. Ты все делала грациозно, даже орудовала пылесосом.

Газель. Зеленоокая. С дурным вкусом, но и это ее не портило. Четыре года спустя мы встретились у моего парикмахера.

— Как дела, Консоласьон?

— О! Прекрасно!

Она увешана чудовищными побрякушками, вся в мехах; красива, как зверь, попавший в клетку. Мы выходим вместе.

— Нам по дороге?

— О! Тут у меня маши…

Рядом с ней тормозит роскошный лимузин, шофер распахивает дверцу. Она чуть краснеет, ни слова не говоря, бросается мне на шею и исчезает. Милая Консоласьон!

 

* * *

В е н с а н. Я думаю о человеке, который первым начал петь.

Я. И что же?

В е н с а н. Говорить — это я понимаю. Человеку хочется есть или пить, он рычит, как зверь, потом появляются слова. Но ты подумай о том человеке, который запел, — пещера, кругом дикие звери, страшно…

Надо уметь слушать детей. Молча.

Мадам Жозетт

Мадам Жозетт живет в башне. Она занимает квартиру на Страсбургском бульваре, на восьмом этаже, откуда не спускается никогда. Это маленькая, хрупкая женщина без возраста, с невыразительным лицом. Мадам Жозетт — специалист по уходу за волосами. Восстанавливает их, укрепляет, стимулирует рост отварами ароматных трав. Уже больше пятнадцати лет я время от времени посещаю ее. За эти годы мадам Жозетт ни капельки не переменилась. Отрезанная от мира, словно монашенка, она любит поучать, временами ворчит, ее выпуклые голубые глаза глядят уверенно, нос чуть свернут набок, губы поджаты. Привлекательной ее никак не назовешь. Но она, похоже, этим даже гордится. Зачем ей быть привлекательной — это лишнее.

Да и обстановка, в которой она живет, тоже не отличается привлекательностью, есть в ней что-то монастырское, но без всякой таинственности. Мещанский аскетизм. Три никелированных кресла для клиентов перед раковинами для мытья головы всячески подчеркивают, что тут вовсе не модный парикмахерский салон, а скорее врачебно-гигиенический кабинет.

— Волосы, — утверждает мадам Жозетт, — очень много значат в современном мире. Директор компании уже не может позволить себе быть лысым.

Интересно, откуда она это почерпнула? В комнате имеется также шкаф с нумерованными ящичками для трав (все по науке, никакого ведовства), пластмассовые жалюзи на окнах, множество растений и картина с изображением горы Ванту. В спальне, куда я дважды заходила позвонить по телефону, стоит лишь маленькая узкая кровать, стол красного дерева и этажерка в бретонском стиле, где выставлены сувениры: деревянный

ящичек с выжженным узором, куклы — в национальных костюмах или склеенные из ракушек, пожелтевшие фотографии, почтовые открытки — среди которых я

узнаю свою, посланную три года назад из Нормандии, — и книги. В кухне — буфет в стиле модерн, посуда, частью выписанная по рекламным каталогам, частью — полученная как бонус постоянной покупательнице, маленький пластиковый столик, табуретка и плитка, на которой готовятся отвары из трав. В ванную я не входила никогда.

Продукты для мадам Жозетт покупает соседская девочка. Сама мадам Жозетт выходит из дома раз в месяц… Выходит, чтобы посетить ясновидящую, к которой питает полное доверие. Что же она у нее выведывает?

— О, я просто слушаю ее, и все. Она говорит о

будущем, о прогрессе науки… Думаю, мы вскоре сможем общаться с духами. Вам смешно? А ведь в этом нет ничего сверхъестественного. То же самое, что телефон.

Они ведь здесь, духи, они вокруг нас, надо только найти способ… Само собой, я спрашиваю у мадам Гюльбанкьян совета, куда лучше вкладывать те небольшие

суммы, которыми я располагаю.

Вот такая она, мадам Жозетт, солидная дама, исполненная здравого смысла, весьма практичная, по-видимому, не только во взаимоотношениях с потусторонним миром, но и в своих биржевых спекуляциях. Она каждый день просматривает курс акций, покупает их и

продает, отдавая распоряжения по телефону, так что ее общение со своим маклером мало чем отличается от контакта с духами.

— Это так удобно, — говорит мадам Жозетт, мас

сируя чьюнибудь голову, — совсем не иметь личной

жизни.

Мадам Жозетт пережила любовную драму. Девятнадцати лет, в ту пору, когда она мечтала выучиться на врача, она познакомилась с одним студентом, своим сверстником, Жоржем. И безнадежно влюбилась. По ее словам, она никогда не была красива и к тому же чувствовала, что не в ее характере покорять кого-то. Они вместе с Жоржем повторяли лекции, готовились к экзаменам — он выдержал, она провалилась. Это тоже было «в ее характере». Он сблизился с другой девушкой, по имени Моника.

— Одно удовольствие было видеть их вместе.

И она не желала лишать себя этого удовольствия, ходила с ними в кино, готовила им ужин.

— У меня была семья, я была счастлива.

Жорж женился на Монике, Жозетт была свидетельницей на свадьбе. Родился ребенок, Жозетт стала крестной матерью. Началась война, Жорж как еврей был депортирован. Жозетт приютила в своей крохотной квартирке безутешную Монику и младенца.

— Люди чувствуют себя несчастными, когда им есть что терять, — говорила она, — у меня же никогда ничего не было.

Она кормила Монику и ребенка, посылала посылки Жоржу и без устали намыливала головы в салоне красоты. Моника сказала одной их общей знакомой:

— Жозетт добрая, но холодная как лед.

— Это правда, — подтверждает мадам Жозетт, — я не такая чувствительная, как она. К сожалению.

Жорж вернулся, потом Жорж умер.

— Это ужасно, сколько пережила Моника. А я все же уверена, что Жорж нас не покинул. Взгляните на девочку, как она на него похожа! В природе столько необыкновенного, нужно только уметь видеть!

Мадам Жозетт не прибегает к услугам своей ясновидящей, чтобы вступить в контакт с Жоржем.

— Во-первых, — объясняет она, — он, наверное, уже пребывает среди блаженных душ, и я не хотела бы его беспокоить. И потом, мне кажется, это было бы не очень деликатно по отношению к Монике. На этажерке фотографии Жоржа нет. Это лишнее,

полагает мадам Жозетт.

Мадам Жозетт обходится без телевизора. Она читает газеты — прилежно, от первой до последней строчки, и память ее не тревожат никакие личные воспоминания. Когда я сообщаю ей, что еду в Бордо выступить с лекцией, она, намыливая мне голову, неспешно рассказывает:

— Бордо — красивый город, не слишком гостеприимный, в нем столько-то тысяч жителей. Дома в основном трехэтажные, с садиком позади дома. Жительницы Бордо кокетливы и портних предпочитают магазинам готового платья. Исторически это…

Я прерываю ее монолог:

— Вы бывали в Бордо, мадам Жозетт?

— Чтобы узнать город, совсем не обязательно в нем бывать, — отвечает она.

Мадам Жозетт держит в голове адреса целой армии врачей, иглоукалывателей, хиромантов; она может посоветовать, куда послать детей на каникулы, где купить

абажур, у кого брать уроки игры на гитаре и где научат оказывать первую помощь. Любовь к чтению, отличная память и одиночество — с этим можно найти

решение любой проблемы.

— Я люблю свою работу, — говорит она. — Руки заняты, есть время подумать.

И еще:

— Нет, телевизор я покупать не буду, он помешает мне думать.

Думать о чем, мадам Жозетт? Мне очень хочется задать этот вопрос, но я не решаюсь, боюсь, что он покажется ей бестактным.

Когда я удивляюсь ее затворническому образу жизни («Неужели у вас никогда не возникает желания пойти в кино? Окунуться в гущу жизни?» — «Я читаю все газеты, мадам, я общаюсь с клиентами, мне этого достаточно»), мадам Жозетт любит ссылаться на анекдот, известный со времен битвы на Марне. Пьера, шофера генерала Жоффра, без конца преследовали одним и тем же вопросом: «Когда же кончится эта война? Что говорит генерал? Не говорил ли он с вами об этом?» Но генерал упорно молчал. И все же в один прекрасный день на этот традиционный вопрос Пьер ответил: «Да, он говорил со мной об этом». — «И что он сказал?» —«Он сказал: ‘‘Пьер, когда же эта война кончится?’’»

Мадам Жозетт не верит, что опыт может чему-то научить.

— Я всегда голосовала против президента де Голля, — говорит мадам Жозетт.

— Почему?

— На вопросы, которые он задает, нужно отвечать либо «да», либо «нет», а вопросы сформулированы непонятно. Они противоречат правилам грамматики. Разве человек, не знающий грамматики, может быть хорошим президентом Республики?

 

Что это — бесхитростный и светлый ум? Или непробиваемая, потрясающая глупость? Не знаю, не могу понять. Ее слова падают тяжело, как камни в воду, но круги от них расходятся во все стороны. Рене, дочь Жоржа, крестница Жозетт, выходит замуж за молодого немецкого еврея, набожного — во всяком случае, из очень набожной семьи. Рене и ее мать мечтают о пышной свадебной церемонии: с органом, шлейфом, торжественным благословением. Кюре требует, чтобы Гюнтер крестился. Гюнтер колеблется. Когда он является к мадам Жозетт с визитом, то слышит следующее:

— Я, господин Гюнтер, неверующая и все жду, когда вера осенит меня. Но менять веру вот так, ни с того ни с сего, по-моему, глупо. Вы же не станете менять родственников, не так ли? Поверьте, обстоятельства могут изменить нас, но не мы обстоятельства. Если вам написано на роду стать католиком, вы им станете. А если Рене заставит вас сменить религию, как меняют пиджаки, вы будете венчаться в чужом пиджаке, вот и все.

Гюнтер отказывается креститься. Венчание состоится в ризнице. Рене и ее мать Моника рассорились с мадам Жозетт.

 

Поэтические вечера.

Воспитание

Наши поэтические вечера, как мы их торжественноименуем, требуют основательной подготовки. Необходимы: апельсиновое печенье и пряники, имбирные галеты и леденцы; или же американское печенье «пальчики в шоколаде» («гвоздь программы», как говорит Полина) и еще кока-кола или, скажем, смородиновый напиток, большая свеча в подсвечнике и такое удачное стечение обстоятельств, когда все пребывают в мирном

расположении духа, — короче, чтобы насладиться поэзией, нам требуется очень многое. И все же примерно раз в две недели эти условия бывают соблюдены.Тогда мы все забираемся ко мне на кровать, на этот необъятный плот, потрепанный бурями, но все еще остающийся на плаву.

Иногда для начала мы беседуем, углубляясь в мировые проблемы. Иногда, в канун праздников, читаем Библию, но чаще всего начинаем прямо с любимых поэтов, демонстрируя весьма разнородные вкусы и пристрастия. Даниэль, у которого красивый звучный голос, неизменно верен Гюго. Мы слушаем затаив дыхание.

Жак любит что-нибудь более саркастическое, он читает Сандрара. Альберта без ума от Арагона, а Венсан декламирует с изяществом, которое меня восхищает, китайских поэтов в переводе Клоделя. Полина заявляет:

— Самые прекрасные стихи на свете — это «Спящий Вооз» Гюго и «Копченая селедка» Кро (выбор нелепый, но типичный для Полины).

— Удивительно, как при том воспитании, которое ты даешь своим детям, они умудряются быть такими неграмотными, — недоумевает Жанна.

Действительно, Альберта, которая в свои одиннадцать лет способна очень верно истолковать какую-нибудь туманную строчку Малларме, запросто пишет «телефон» через «и». А Венсан, неистощимый на изысканные каламбуры, пишет как курица лапой и не признает согласований. А все дело в том, что когда Альберта толкует Малларме, точно кроссворд разгадывает, меня это тоже забавляет, но мне не приходит в голову посадить

ее за диктанты, которые ей совершенно необходимы. И распевая баллады, споря о кинофильмах, восхищаясь рисунками моих детей, их самоделками, я часто забываю проверить их дневники и заглянуть к ним в тетрадки…

Отсюда смутные угрызения совести. «Воспитание, которое ты даешь своим детям!» Жанна, видимо, считает, что все это — Малларме и гитара, беспорядок и

катехизис, домашний зверинец и поэзия — часть продуманного плана, который она не одобряет, но в котором уважает целенаправленность и волю. Увы! Разве я даю воспитание своим детям? А пора бы, кажется, об этом подумать.

Однажды какая-то дама сказала в моем присутствии:

— Воспитанного ребенка видно по обуви.

Я покраснела.