Свиток 1

о секретах великих игроков

— Позор! — твердо и решительно сказала она. Будто гвозди заколачивала. — Такой позор, что и описать невозможно! Как жить-то теперь после такого? Как людям в глаза смотреть? На рынок пошла — торговки и те вслед плюются! Твой внук, говорят, на­шего Содани прибил! Стыд и стыд!

— Да что ж ты такое несешь-то, мать? — дядя со стуком отложил ложку. — Какой еще стыд? Парень наш на первом же своем матче самого Содани выбил — гор­диться надо!

— Чем гордиться, если со мной соседки не разговаривают? — бабушка с грохотом водрузила горшок на стол.

— Ну и ты с ними не разговаривай.

— А с кем? С кем мне разговаривать? — подбородок бабушки задрожал. — Вам бы хотелось, чтоб я вообще онемела! Вот печет вам, вот мешает, что у меня друзья есть, что люди меня уважают! Конечно, удивительно вам это, вы-то меня вовсе не уважаете, в грош не ста­вите! — и она заплакала. Плакать она тоже умудрялась твердо и решительно, будто каждая слеза была комом земли на могилу поверженного врага.

— Ну ежели тебе так нужны эти соседи — на пироги с рыбой их позови. Сразу прибегут! — примирительно предложил дядя.

— Чтоб они подумали, что мне хорошо живется? — взвизгнула бабушка. — Хотя на самом деле вы только и мечтаете, как меня из дому выгнать!

— Ну не выгнали же до сих пор, — в дядином голосе звучала бесконечная усталость.

— Еще бы вы посмели! Вы меня для того держите, чтоб издеваться!

— Да чем же над тобой издеваются, мать? — развел руками дядя.

— А всем! А вот всем! — взвизгнула она. — Вы скоро от меня еду прятать будете!

— Куда? — не выдержав, спросил Хадамаха, огля­дывая крохотную кухоньку с чувалом да холодильной нишей, выкопанной в земле.

— Найдете куда — я что, все за вас делать должна? А вы пока будете кричать да скандалить?! — заорала она так, что тонкая пластинка льда, вставленная в окошко в потолке, предостерегающе зазвенела.

— Вроде это ты кричишь, — осторожно, будто сам сомневался, вставил дядя.

— А что же мне остается — вы же и верхнего духа до крика доведете! — немедленно парировала бабушка — Это ведь он нарочно! Нарочно Содани выбил! — И ее обвиняющий палец уставился в Хадамаху, как насторо­женная стрела в переносицу.

Мальчишка поперхнулся, брызгая во все стороны жиденькой кашей на оленьем молоке.

— Видишь, даже возразить нечего! — победоносно глядя на глухо кашляющего Хадамаху, торжествующе выпалила бабушка. — Специально против меня! А ведь я… — она снова всхлипнула — будто дубиной по башке на­вернула. — Я ведь ради него… Целыми Днями! Целыми Ночами не спала! Это все твоя сестра! — враз перестав плакать, решительно припечатала она. — Сама никогда меня не уважала и сына своего научила! Духи, духи, по­чему вы не прибрали меня из Среднего мира, почему я дожила до этого страшного Дня! — И, закрыв лицо руками, она ринулась вон из комнаты, с грохотом за­хлопнув за собой сколоченную из оструганных досок дверь.

Дядя задумчиво поглядел ей вслед и снова невоз­мутимо вернулся к своей каше.

— Дядя… А почему бабушка из-за меня целыми Но­чами не спала, если я только Вечером этого Дня к вам переехал? — водя ложкой в молочной болтушке, спро­сил Хадамаха.

— Не. Вздумай. Ее. Об. Этом. Спросить, — присталь­но глядя Хадамахе в глаза и произнося каждое слово раздельно, отчеканил дядя. — Хотя… — он безнадежно махнул рукой, — можешь спрашивать — что б ты ни сде­лал, все едино быть тебе плохим внуком. Если б Со­дани выбил тебя, она б сейчас рассказывала, как ей стыдно соседкам в глаза глядеть, что у нее внук такой неумеха.

— Я понял, — кивнул Хадамаха. — Ей всегда и за всех стыдно.

Дядя снова покосился на него и ничего не отве­тил.

— Тысяцкий всех собирает. Ну, из-за этого… Сам зна­ешь, чего… — Дядя многозначительно потыкал пальцем вверх, явно намекая на уничтоживший игровую пло­щадку подземный Огонь с небес. Он натянул на плечи пропитанную жиром толстую стражницкую куртку. На спине куртки с трудом можно было рассмотреть по­лустертый городской герб — походный храм Буровую, символ жрецов-геологов, странствующих в поисках Го­лубого огня, и бегущую черную лисицу под ней. Впро­чем, от времени и снега герб настолько расплылся, что казалось, лисица подкапывает опоры Буровой, а та вот-вот завалится ей на голову. — Но ты, сказал, можешь нынче не ходить, тебе и так досталось, — неуверенно предложил он, косясь на дверь, за которой слышались неумолимые, как наступающее войско, рыдания.

Хадамаха тоже прислушался и покачал головой.

— Схожу, пожалуй, — пряча глаза, пробормотал он и натянул на себя такую же куртку, только кожа на ней пока что была совершенно новехонькой, без потерто­стей и царапин.

— А и ладно, — не стал спорить дядя, придирчиво оглядывая племянника с ног до головы и чуть огор­ченно цокая языком. Хороший парень Хадамаха, но не красавец, как есть не красавец! Одежка мешком висит, как на вырост сшитая. Собственно, так ведь оно и есть. Растет мальчик, подумал дядя и тихонько хмыкнул. Уж да, уж вырастает так вырастает! Время от времени. И он снова засмеялся.

Неслышно прикрыв за собой дверь, дядя с племян­ником выскользнули на двор и весело зашагали, топоча по приподнятым над дорогой деревянным помостам тротуаров.

Добротно срубленный дядин дом терялся среди таких же — полукруглых или, наоборот, остреньких, как иглы, с двускатными и с плоскими крышами, собранных из бревен или обтянутых берестой. Здешние жители были слишком бедны, чтобы отливать себе настоящие ледяные дома со множеством комнат, а потому обхо­дились берестой и деревом. Но Хадамаха уже знал, что их улица считается «приличной» — были ведь такие, где, кроме шалашей да переносных чумов, ничего и не увидишь! Именно на их улице обычно селились рядо­вые стражники — как всегда, дядя непрерывно здоро­вался с попадающимися навстречу мужиками в таких же стражницких куртках. Причем нынче они кивали не только дяде, но и ему, Хадамахе.

— Ну ты дал! Ну и дал! Мы уж думали, ты никак, а ты… Молодец! — нагнавший их щуплый, похожий на ощипанного вороненка, немолодой дядька Пыу — при­ятель дяди по стражницкой караулке — походя хлопнул Хадамаху по плечу, хотя для этого ему пришлось при­встать на цыпочки. — Самого Содани завалил! Жалко, не доиграли!

Неподалеку послышалось фырканье, и стоящая на пороге ближайшего дома женщина одарила Хадама­ху недобрым взглядом. Круто повернулась на пятках и ушла в дом, громко захлопнув за собой дверь. Не ина­че есть где-то тайная школа для девочек, где их этому хлопку специально учат! Или просто каждая женщина от рождения знает, как оно — шарахнуть дверью об косяк со всем возможным неодобрением? Выходит, и впрямь городские тетки его невзлюбили. Хадамаха вздохнул.

— Это потому, что красавчик Содани, вот бабам он и полюбился, — сочувственно покосившись на него, сказал дядя. — Уж и не знаю, как он, такой, умудряется каменный мяч бросать-ловить!

— Я тоже раньше не знал, — пробормотал Хадамаха.

— А теперь знаешь? — раздался у него над ухом голос.

— Господин тысяцкий! — вытягиваясь в струнку, при­ветственно гаркнули стражники.

Высокий и стройный, затянутый в настоящую южную кольчугу плотного плетения поверх обычной стражницкой куртки, тысяцкий Аламжи Мэргэн не­брежно отмахнулся, разрешая им стоять вольно. И меч у него на поясе был настоящий, южный, да и сам го­сподин тысяцкий, сказывали, откуда-то из предгорий великого хребта Сумэру, что окаймляет собой всю среднюю Сивир-землю. Вроде бы даже из племени подгорных коневодов, которым за вспыльчивость и горячность запретили достославные и великие жрицы прикасаться к мечу, чтоб те не перебили друг друга. Оттого тысяцкий из родных краев ушел да в стражу подался, что не мог без воинского дела. Но дальше на­чальник городской стражи затерянного в тайге Сюр-гуда продвинуться не смог — тоже из-за этого.

Мягко ступая в своих сапогах из рыбьей кожи, ты­сяцкий пошел вперед, позволяя троице стражников следовать за ним. Лавируя между волокушами с мясом и вяленой рыбой, гружеными нартами и всадниками на оленях, они торопливо пересекли раскатанный санный путь. Тысяцкий оглянулся и страдальчески поморщился:

— Прости меня, Высокое небо, а я еще когда-то хо­тел, чтоб через улицу было проще переходить! Вот, до­хотелся… — с горечью добавил он.

Хоть в городе он жил и недавно, но Хадамаха от­лично понял тысяцкого. В тот Вечер минувшего Долго­го дня, когда Хадамаха прибыл в Сюр-гуд с гостинцами от матери в туеске и приглашением от команды камен­ного мяча городской стражи на груди под паркой, он долго стоял у края этой самой дороги, не зная, как пе­ребраться на другую сторону. Тогда, в багровых лучах заходящего солнца, улица казалась сплошной рекой из нарт, саней, тачек, повозок, они сталкивались, воз­ницы ругались, то и дело пуская в ход ременные бичи и шесты-хореи. Над дорогой стоял неумолчный крик и гам, звучно трубили олени и орали люди. Хадамаха тогда впервые в жизни испугался. Он и сам не помнил, сколько простоял, не решаясь шагнуть в это безумие, сколько раз его толкнули, пнули и обозвали стойбищ­ным, прежде чем он наконец решился пересечь улицу вслед за юркими городскими мальчишками.

То, что они видели сейчас, настоящим дорожным движением не назовешь! Две нарты свободно разъ­езжаются на одной улице, а между ними еще и пеший пройдет — не заденет!

— Мэнквы… — тоскливо сказал дядя.

Провизии в город привозили все меньше, и толь­ко из расположенных поблизости от городских стен стойбищ. Прочих товаров не привозили вовсе — обыч­но многочисленные торговые караваны из других го­родов Сивир-земли исчезли, и слухи насчет их судь­бы ходили самые жуткие. Да и вообще новости из-за городской стены ничего, кроме ужаса, не вызывали. Там, где из Нижнего мира поднимался алый Огненный потоп чэк-най, вместо селений оставался только вы­жженный провал в земле. Никто не знал, где Рыжее подземное пламя ударит в следующий раз, но пого­рельцев становилось все больше и больше. Множи­лись и невесть откуда лезущие многоголовые мэнквы, великаны-людоеды: кто говорил, что их уже сотни, а кто — и тысячи. Зато людей изрядно поуменьшилось — их выедали целыми стойбищами.

— Все ближе к нам подбираются, — также тоскливо пробормотал тысяцкий.

Стражники переглянулись и тут же демонстратив­но уставились в разные стороны. Об этом боялись не то что говорить — даже думать! Но в крохотной ком­натке тысяцкого в центральной караулке висела карта с отметками чэк-наев. С каждым разом подбираясь все ближе, кольцо огненных потопов неумолимо стягива­лось вокруг Сюр-гуда, высокомерно обходя другие го­рода Югрской земли. Мэнквы, сперва беспорядочно бродившие по тайге в поисках добычи, теперь тоже подбирались к городу. Их все чаще видели у окрестных сторожевых крепостей, где прятались уцелевшие жи­тели стойбищ. Людоеды бродили под ледяными сте­нами, ворчали, пуская жадные слюни, и все понимали, что недалек час, когда оголодавшие великаны ринутся на штурм. Если, конечно, засевшие в крепости люди раньше сами не вымрут от голода.

— Обоз-то с едой вы тогда нормально доставили? — неожиданно поинтересовался тысяцкий.

Хадамаха даже вздрогнул, сообразив, что все они думали об одном.

— Доставили, господин тысяцкий, — торопливо за­верил его дядька. — В храме забрали, госпожа жрица по хозяйственной части нам все выдала — сани груженые, при них возчики из тундровых хант-манов… Ну а мы честь по чести до точки встречи сопроводили, а там уже стража из лесной крепости обоз переняла.

— Что говорили? — отрывисто спросил тысяцкий.

— Плохо, говорили, — вздохнул дядя, — не знали, довезут ли обоз до крепости или мэнквам попадутся да полягут по дороге. А и довезут — цела ли еще кре­пость.

— Тундровые возницы тоже недовольные, — тихо до­бавил Хадамаха. — Мэнквов у них нет, а чэк-наи есть, а после них из-под земли мерзлые чудища с двумя хво­стами лезут — один хвост спереди, другой сзади. Жри­цы забрали припасы, голод начинается…

Тысяцкий бросил на Хадамаху короткий предосте­регающий взгляд:

— Этим пусть Храм занимается, нам бы со своим разобраться.

Кое-кто из беженцев добирался и до города, но мало, очень мало. В город их велено было не пускать, а отправлять прямо в местный храм — особенно почему-то интересовались уцелевшими при чэк-наях. Расте­рянные, израненные мужчины, женщины с мертвыми глазами и обессилевшими от ужаса детьми на руках входили в ледяные ворота… и даже всюду бывающие и все замечающие стражники больше никогда не встре­чали их на городских улицах. Даже бесстрашный ты­сяцкий не решался спросить об их судьбе — местный храм походил на осиное гнездо, в которое ткнули пал­кой, а жрицы кидались боевыми Огненными шарами при первом же неосторожном слове.

Хадамаха точно знал, что последнее время ка­раульщики у ворот перестали докладывать в храм о новых беженцах. Пусть их Уот Огненноглазая раз­бирается, что они там с людьми делают, но ясно же, что ничего доброго, а стражники все же не звери. Во всяком случае, не все и не всегда. Хадамаха мысленно усмехнулся.

Ремесленная слобода закончилась. Дома вокруг становились все солиднее и добротнее, чаще стали попадаться закрепленные на стенах светильники с Голубым огнем. Они перешли еще одну некогда ожив­ленную, а сейчас притихшую улицу, повернули… Раска­танный под нарты снег дороги сменился гладким, как Огненный шелк, льдом, по которому на прикреплен­ных к плотным кожаным торбозам узких стальных полосках неспешно скользили нарядные люди. Ночь здесь отступала. Темноту рассеивали чаши с Огнем, мерцающими бликами отражающимся в полированных стенах вырезанных изо льда домов — прозрачных, как кристалл, молочно-белых, голубоватых и даже темно-лазоревых с прожилками. Вокруг впаянных в лед легких белых оконных рам, созданных жрицами из Огня, ви­лись причудливые резные узоры. Ледяные скульптуры обрамляли двери и украшали крыши — кое-где прямо над улицей нависали застывшие в полете птицы, лес­ные девы мис-не с распущенными волосами, тянущий к прохожим лапу медведь. Медведь Хадамахе особенно нравился.

Следуя за тысяцким, они прошли центральной ули­цей, миновали вылитую изо льда скульптуру основате­лей города — благочестивого странствующего жреца-геолога, которому в здешних местах открылось Место рождения Голубого огня, воеводы, что тринадцать Дол­гих дней назад начал строительство крепости, купца, открывшего первую лавку, и охотника, принесшего ему пушнину. Каждый День, во время короткого летнего тепла, статуя успевала подтаять, и по холоду ее об­новляли, а потому лица отцов-основателей ежедневно менялись. Поговаривали, что городской ваятель брал с купцов немалые деньги, чтоб на следующие День и Ночь придать ледяным скульптурам их облик. Напри­мер, воевода уже который День подряд сохранял пух­лощекую физиономию местного богатея Ягун-ыки.

Стражники свернули в переулок и оказались перед лишенным всяких украшений, похожим на прямоуголь­ный брус зданием на стальных опорах — главной кара­ульней городской стражи.

— Зайдешь потом ко мне, Хадамаха, — коротко бро­сил тысяцкий, входя в низкие двери и сворачивая к вы­тесанной изо льда лестнице, покрытой груботканой ро­гожей, чтоб не скользила под стражницкими сапогами.

Дядя поглядел на Хадамаху с легкой тревогой, но на широкой туповатой физиономии племянника, как всегда, ничего нельзя было прочесть. Так что дяде оставалось только кивнуть и отправиться в оружейную за служебным копьем — был его черед идти в караул к воротам. Зато щупленький Пыу ободряюще ткнул мальчишку острым локтем в бок — точнее, хотел-то в бок, но достать выше бедра все едино не получилось.

— Наш господин тысяцкий стражницкое дело со всей серьезностью справляет, — потирая отбитый об Хадамаху локоть, недовольно пробормотал он. — Уж коли назвался стражником, так служи, а камешек ки­дай в свободное от караулов время! У него из-за этого с тойоном вашим командным споры все время, од­нако. Но ты, паря, не боись! — Боль отпустила, и Пыу смягчился. — Ну сходишь пару раз в дозор, в карауле постоишь, а там поймет господин тысяцкий, что нету от тебя никакого толку, и будешь себе тренироваться спокойнешенько!

— Чего это вы, дядька Пыу, думаете, что от меня страже толку не будет? — поинтересовался Хадамаха. В голосе мальчишки не слышно было ни обиды, ни да­же любопытства, одно сплошное равнодушие, как если бы он просто уточнял не слишком важный факт — вдруг все ж таки пригодится.

Пыу поглядел недоуменно, словно проверяя, не шутит ли он, а потом рассыпался мелким кудахтающим смешком — аж слезы на глазах выступили.

— Ну ты спросил так спросил! — вытер глаза он. — По­чему с него толку не будет, надо же! — передразнил он Хадамаху. — Да потому, что стражницкое дело тонкое, умственное, а ты… — И снова рассмеявшись, он махнул рукой. — Ты рожу-то свою хоть видел, стражничек?! — пре­зрительно процедил Пыу. — Нет — так посмотри! — И он ткнул пальцем в отполированный сотнями ног ледяной пол и, круто развернувшись, пошел прочь, ворча, каким надо быть на всю голову каменным мячом стукнутым, чтоб вообразить, будто такой здоровый малодневный полудурок может соображать в стражницком деле.

Хадамаха полюбовался своим отражением в ледя­ном полу — отчего же и не поглядеть, когда предлага­ют? — поправил скособочившуюся пряжку ремня и на­правился по застеленной рогожей лестнице на второй этаж.

В просторном зале стояли десятки совершенно одинаковых грубо вытесанных столов, заваленных кипами писчей бересты — стражницкими отчетами о происшествиях. Сейчас большинство столов пусто­вали — тысяцкий полагал, не стражницкое это дело, казенные кожаные штаны на лавках протирать. Только сквозь полупрозрачные ледяные стены каморки, отго­роженной для самого тысяцкого, виднелось смутное шевеление. Хадамаха неловко откашлялся и, оправив куртку, постучал.

— Заходи! — донеслось изнутри.

Хадамаха аккуратно вдвинулся в слишком низкую и узкую для него дверь и, как всегда, в первую очередь бросил быстрый взгляд на испещренную зловещим красным цветом карту чэк-наев. На ней появились две новые жирные красные точки. Злой дух Сакка, да от­туда же до города рукой подать!

Тысяцкий устало потер ладонями лицо, отодвигая наваленные на его столе свитки.

— А ведь я ошибался! — неожиданно выдал началь­ник городской стражи.

Хадамаха промолчал, продолжая невозмутимо гля­деть на тысяцкого.

— Когда говорил, что играть тебе не стоит, — пояс­нил тот. — Играешь ты тоже хорошо, — неохотно при­знал он. — И все же… — Тысяцкий резко поднялся из-за стола и, едва не задевая Хадамаху плечом, прошелся по узенькой выгородке — три шага в одну сторону, три шага в другую. Хадамаха торопливо вжался в полупро­зрачную стену — сейчас особенно было заметно, что он на полголовы выше тысяцкого и намного шире в пле­чах, и это ужасно смущало мальчишку.

— За ваш каменный мяч платят, конечно, побольше, чем обычное стражницкое жалованье! — продолжал ты­сяцкий. — Но тебе сейчас всего-то тринадцать — сколько ты сможешь еще этой каменюкой кидаться? До двад­цати пяти — много до тридцати Дней! А потом? Кости переломанные, пальцы перебитые-подробленные, а уж что в голове, о том я вовсе молчу! Только и останется у храмовых ворот милостыню просить! — Он присталь­но поглядел в неподвижное лицо Хадамахи и снова усмехнулся: — А для стражи от парня, умудряющегося так убедительно прикидываться тупой горой мяса, был бы немалый толк! Ладно… — тысяцкий как всегда резко оборвал разговор. — Ты умный, хоть по виду твоему ни в жизнь не догадаешься! Сам решишь, что к чему!

Хадамаха продолжал молчать. Все господин ты­сяцкий верно говорит… да только не все знает.

— Так что ты выяснил насчет Богдапки и Содани? — отворачиваясь к прозрачной перегородке, отрывисто спросил тысяцкий.

На всякий случай понизив голос, Хадамаха про­бормотал:

— От Богдапки мяч с искрами отскакивает, будто камень в камень бьется. Он… — Хадамаха сглотнул, сам не веря своей невероятной догадке. — Каменный он! То есть не мяч… То есть мяч-то, конечно, каменный… Но и Богдапки — тоже… — И он смущенно умолк, ожидая насмешки.

— Все верно. Молодец, — безмятежно кивнул тысяц­кий. — Настоящий стражник должен верить собствен­ным глазам! Прозвище Кремень-старик ему дали не только за твердость духа. Мало их осталось, камен­ных великанов, может, один Богдапки нынче и есть. Это они пока молодые, легко туда-сюда превращаются, а с возрастом человеческого все меньше остается, пока совсем не закаменеют.

Хадамаха нервно поежился, вспомнив попадаю­щиеся порой в тайге над озерами скалы, похожие на человеческие фигуры, и с почти трусливым облегче­нием подумал: хорошо, что у его племени все иначе! Потом нахмурился — выходит, на самом деле господин тысяцкий и сам все про Кремень-старика знал?

— Про Содани вы тоже знаете? — мрачно поинте­ресовался он.

— Думаешь, я тебя на сообразительность прове­ряю? — покосился на него тысяцкий. — Я вот тоже не сопливый-слюнявый какой, а каменюку вашу и поднять-то толком не могу. А Содани не выше меня ростом, — тысяцкий оглядел Хадамаху, снова заставив мальчишку смущенно потупиться, — и в плечах до тебя не дотяги­вает. А мячом швыряется, будто тот из кожи сшитый и воздухом надутый! Хотел бы я знать — в чем тут дело? Не люблю, знаешь ли, на своей территории никаких загадок! Начинается с загадок, а заканчивается обяза­тельно неприятностями! — И он вопросительно уста­вился на Хадамаху.

Мальчишка открыл рот, собираясь заговорить… Закрыл снова, пожевал губами… Ну если уж господин тысяцкий про Богдапки верит… И он наконец выпалил:

— Содани — геолог!

— Ну и что? — после недолгой паузы непонимающе переспросил тысяцкий.

Хадамаха подавил недовольство — он рассчитывал, что тысяцкий сообразит все сам и ему не придется объяснять:

— Ну это… того… Видел я… — мальчишка еще больше понизил голос, опасливо поглядывая сквозь полупро­зрачные стены. — У него прямо на ладонях — марево! Он мяч… ну… — и уперев глаза в пол, наконец с трудом выдавил: — Огнем держит! Как… как жрицы!

Воцарившаяся в прозрачной выгородке тишина за­ставила его поднять взгляд. Тысяцкий глядел на него, и в глазах его стыло ошеломление.

— Никто не может, как жрицы! — свистящим шепо­том наконец выдохнул он. — Ни один мужчина… Даже геологи, странствующие жрецы… Только ищут Огонь! А управлять не могут! И говорить по-другому — ересь! Да за такие речи тебя на костер! И меня — за то, что слушал!

Мальчишка неопределенно повел плечом — он уже жалел о каждом сказанном слове. Но ведь тысяцкий сам дал ему задание, настоящую стражницкую рабо­ту — вызнать секреты двух лучших игроков в каменный мяч, так неожиданно оказавшихся в далеком от столи­цы Сюр-гуде. И он должен был отчитаться!

Тысяцкий снова нервно заметался — сейчас он по­ходил на одного из соседей — Амба, которого сородичи Хадамахи поймали прошлым Днем на своей террито­рии. Точно так же тот метался в яме-ловушке, сверкая желтыми глазищами и рыча от ярости.

— Невозможно… Неужели никто бы не заметил? Мальчик ошибся… — с губ тысяцкого срывалось не­внятное бормотание. Наконец он остановился и при­стально уставился Хадамахе в лицо. — Ты совершенно уверен, что марево, которое ты видел на ладонях Со­дани, — это был… — голос тысяцкого сорвался на хрип, будто горло отказывалось пропустить еретические слова, — Голубой огонь?

Хадамаха мгновение подумал и покачал головой:

— Нет, господин тысяцкий. Никак не уверен.

— Ну во-от… — тысяцкий резко выдохнул, в голосе у него звучало самое настоящее, неподдельное облег­чение, словно весь хребет Сумэру у него с плеч сва­лился.

Хадамаха не стал ему объяснять, что крохотные, неразличимые обычным человеческим зрением, а за­метные только глазам Хадамахи язычки Пламени, про­скакивающие между ладонями Содани и каменным ша­ром, были вовсе не голубого, а багрово-алого цвета. Совсем как низвергнувшийся с небес Рыжий огонь.