Карен Томпсон Уокер «Век чудес»

1

Мы не заметили сразу, просто не уловили.

Сначала дополнительное время, изменившее привычный срок наступления сумерек, просто не ощущалось, словно расцветающая под кожей опухоль.

Нас отвлекали войны и погода. Мы не обращали внимания на вращение земли вокруг своей оси. Бомбы продолжали взрываться на улицах каких-то далеких стран. Ураганы приходили и отступали. Заканчивалось лето. Начинался новый учебный год. Все шло, как обычно. Секунды складывались в минуты. Минуты вырастали в часы. И мы не имели никаких оснований предполагать, что эти часы могут не превратиться в привычные, равновеликие и понятные каждому человеку дни.

Позднее, правда, появились люди, утверждавшие, что почувствовали наступление катастрофы раньше всех. Так говорили рабочие ночных смен, поставщики продовольственных магазинов, корабельные грузчики, дальнобойщики и прочие полуночники, обремененные бессонницей, заботами и болезнями. Они привыкли встречать рассветы. Своими покрасневшими глазами некоторые из них заметили непривычную настойчивость утреннего сумрака, но каждый списал эту странность на переутомление и расшатанные нервы.

Шестого октября ученые объявили о случившемся событии. Мы все помним тот день. Специалисты заявили, что, действительно, произошли изменения, а именно: замедление. С тех пор мы так и зовем этот процесс замедлением.

“Мы не знаем, станет ли эта тенденция устойчивой” — заявил скромный бородатый ученый на срочно организованной и ныне печально известной пресс-конференции. Он прокашлялся и перевел дыхание. Камеры светили ему прямо в глаза. Затем наступил момент, который так часто прокручивали потом на телевидении, что голос ученого, его заикания, паузы и едва заметный акцент жителя Среднего Запада навек слились воедино с самой новостью. Он продолжил: «Мы подозреваем, что станет».

Наши сутки удлинились на пятьдесят шесть ночных минут.

Поначалу люди собирались на улицах и кричали о конце света. Преподаватели в школе проводили с нами беседы. Я помню нашего соседа, мистера Валенсия, который доверху забил свой гараж консервами и бутылками с водой. Сейчас я понимаю, что он готовился к куда менее значительной катастрофе.

Продуктовые магазины быстро опустели, товары исчезли с полок, словно корова языком слизнула.

Автострады встали. Люди слышали новости, и им хотелось куда-то бежать. Целые семьи набивались в микроавтобусы и пересекали границы. Автомобили сновали во все концы, как маленькие зверьки, застигнутые врасплох лучом света.

Но спрятаться на Земле, естественно, было негде.

 

2

 

Новость обрушилась на нас в субботу.

Честно говоря, в нашем доме изменений никто не заметил. Ранним утром мы все спали, поэтому во время рассвета ничего особенного не почувствовали. Те последние несколько часов до момента, когда мы осознали, что началось замедление, отложились в моей памяти, как спрятанный под осколком стекла детский секретик.

Моя подруга Ханна в ту ночь осталась у нас. Мы с ней по традиции устроились в спальных мешках на полу в гостиной, как делали уже сто раз до этого. Мы проснулись от урчания газонокосилок, собачьего лая и мягкого скрипа батута, на котором прыгали близнецы из соседнего дома. Через час нам предстояло надеть синюю футбольную форму, зачесать волосы назад, намазаться кремом от загара и обуть шипастые бутсы.

“Мне приснился ужасно странный сон”, — сказала Ханна. Она лежала на животе. Она оперлась на локоть и заложила за уши длинные светлые спутанные волосы. Ханна отличалась особой, свойственной только худеньким девушкам красотой, о которой я так мечтала сама.

“Тебе всегда снятся странные сны”, — сказала я.

Она расстегнула спальник и села, подтянув колени к груди. На ее тонком запястье висел браслет с амулетами, один из которых представлял собой половинку маленького медного сердечка. Вторая половинка хранилась у меня.

“Я будто бы нахожусь дома, но это не мой дом”, — продолжила она: “Рядом — мама, но тоже не моя. И сестры не мои.”

«А я редко запоминаю сны,» — ответила я и пошла выпускать кошек из гаража.

Мои родители занимались в то утро тем же, чем всегда, — просматривали прессу за обеденным столом. Так и вижу их: мама в зеленом халате с мокрой головой быстро перелистывает страницы, а папа, полностью одетый, молча, внимательно читает все статьи по порядку. Буквы отражаются в толстых стеклах его очков.

Позже папа решил сохранить газету за то число. Он спрятал ее, как фамильную драгоценность, аккуратно сложив вместе с номером, вышедшим в день моего рождения. На страницах того субботнего выпуска, предвосхищая грядущие события, рассказывали о росте цен на городскую недвижимость, о прогрессирующем размывании пляжей и о планах строительства новых дорожных эстакад. Еще сообщалось, что на прошлой неделе на местного серфера напала большая белая акула, а пограничники наткнулись на пятикилометровый подземный тоннель, прорытый контрабандистами на границе Штатов и Мексики. Кроме того, полиция обнаружила тело давно пропавшей девушки, погребенное под грудой белых камней в восточной пустыне. Несбывшиеся предсказания времени рассвета и заката находились в таблице на последней странице.

За полчаса до новости мама поехала за булочками.

Думаю, кошки почувствовали перемены раньше нас. Они у нас были обе сиамские, но разного помета. Хлоя, сонливая лапочка волнистой окраски, и Тони, полная ее противоположность, старый сварливый дурень, который сам драл на себе шерсть. Ее клочки вечно летали по всему дому и застревали в ковре, как крошечные перекати-поле.

В те последние минуты я засыпала сухой корм в мисочки, но кошки вдруг навострили уши в сторону двора. Возможно, они почуяли перемены в воздухе. Они хорошо знали звук мотора маминой «вольво». Потом я не могла понять, что именно их тогда насторожило — шорох колес стремительно подъехавшей к дому машины или панический визг тормозов.

Через мгновение я и сама догадалась о мамином волнении, услышав ее торопливые шаги на крыльце и судорожное звяканье ключей — на обратном пути из булочной она услышала тогда свежую, а с тех пор печально известную новость.

«Включите телевизор немедленно!» — крикнула она с порога, ворвавшись в комнату вся запыхавшаяся и вспотевшая. Забытые ею в замочной скважине ключи так весь день и проболтались в двери. «Происходит что-то чертовски ужасное!»

 

Мы давно привыкли к маминой манере излагать мысли. Она любила приукрашивать, сгущать краски, преувеличивать. Выражение «чертовски ужасный» могло относиться к чему угодно. Такие слова обозначали иногда тысячи совершенно обыденных ситуаций: уличная жара или пробки, подтекающие трубы или длинные очереди. Даже еле уловимый сигаретный дым порой становился «действительно и поистине чертовски ужасным».

Поэтому мы и не торопились реагировать. Папа, в своей застиранной желтой бейсбольной майке «Падрес», вообще не сдвинулся с места — так и остался сидеть за столом, в одной руке держа чашку кофе, а другой почесывая затылок. Он как раз заканчивал читать статью из деловой рубрики. А я подошла к маме и, шурша бумагой, открыла пакет с булочками. Даже Ханна настолько хорошо ее знала, что сочла возможным спокойно полезть за сливочным сыром на дальнюю полку холодильника.

«Вы меня что, игнорируете?» — спросила мама. Что, конечно, было не так.

В молодости мама работала актрисой. Она снималась, в основном, в рекламе шампуней и товаров для кухни, кассеты с ее роликами до сих пор пылились стопкой рядом с телевизором. Все всегда говорили мне, что раньше мама отличалась удивительной красотой. Несмотря на то, что она с возрастом прибавила в весе, я до сих пор восхищалась ее гладкой кожей и высокими скулами. Мама преподавала в средней школе — один час драматического искусства и четыре часа истории в неделю. Мы жили в ста пятидесяти километрах от Голливуда.

Мама встала на наши спальники, в двух шагах от телевизора. Размышляя об этом сейчас, я сразу вспоминаю, как она прикрывала рот ладошкой — этот жест всегда обозначал у нее волнение. Но тогда меня взбесило то, что она топчет черными подошвами кроссовок чудесный хлопчатобумажный розовый в горошек спальник Ханны, специально предназначенный не для невзгод туристического отдыха, а для мягких домашних ковров в теплых домах.

«Вы меня слышали?» — снова спросила мама, нервно переминаясь с ноги на ногу и оглядываясь на нас. Я забила себе рот огромным куском булочки со сливочным сыром. В передних зубах у меня застряло кунжутное семечко.

«Джоэл!» — крикнула она отцу: «Я серьезно. Это чудовищно».

Тогда папа оторвался от газеты, хотя его указательный палец продолжал лежать на недочитанной строке. Разве могли мы знать, что жар маминых слов подкрепляли вселенские перемены?

 

3

 

Мы жили в Калифорнии и, естественно, привыкли к колебаниям почвы. Мы знали о том, что ее поверхность может смещаться и подрагивать. У нас всегда лежали наготове фонарики с батарейками, а в туалете стояли галлоны с водой. Появление трещин на тротуарах казалось нам нормальным явлением. Наши бассейны иногда начинали плескаться и переливаться через край. Мы все умели прятаться под столами и уворачиваться от летящих осколков стекла. В начале каждого учебного года мы даже собирали большие зиплоковские мешки с продуктами длительного хранения на случай, если ядерный взрыв застанет нас в школе. Но даже мы, калифорнийцы, оказались не готовыми к бедствию точно так же, как все остальные люди, строившие свои дома на гораздо более смирной земле.

Когда мы, наконец, осознали, что произошло тем утром, то сразу выбежали из дома во двор, ожидая подтверждений от неба. Но небо оказалось обычным — синим и безоблачным. И солнце светило по-прежнему. Знакомый ветерок дул со стороны моря, и в воздухе пахло, как всегда — скошенной травой, жимолостью и хлором. Эвкалипты покачивались на ветру, словно морские анемоны. Чай в мамином чайнике уже успел завариться. Вдалеке за нашим забором буднично гудела автострада. Высоковольтные провода продолжали жужжать. Если бы мы подбросили футбольный мяч в воздух, то вряд ли заметили бы, что он падает на землю чуть быстрее и ударяется о нее чуть сильнее, чем обычно. Одиннадцатилетняя девочка-подросток из пригорода, я стояла на улице рядом со своей лучшей подругой, и мне казалось, что мир нисколько не изменился.

 

На кухне мама, хлопая дверцами и выдвигая ящики, лихорадочно проверяла, есть ли в доме все необходимое.

«Я просто хочу знать, где лежат лекарства,» — говорила она: «Неизвестно, что может произойти».

«Пойду-ка я домой» — сказала Ханна, обхватив себя руками за тонкую талию. Она все еще не сняла розовую пижаму и не причесалась. Капризные волосы, которые она отращивала со второго класса, требовали особого ухода. Все знакомые мне девочки мормоны носили длинные волосы. Достигавшие талии локоны Ханны закручивались на концах, как язычки пламени. «Моя мама тоже, наверное, сходит с ума,» — добавила она.

Ханну дома ждали многочисленные сестры, а я была единственным ребенком в семье. Когда Ханна уходила, я всегда расстраивалась. Уж больно тихо становилось у нас в доме без нее.

Я помогла ей скатать спальник. Она собрала рюкзак.

Если бы я знала, как нескоро состоится наша следующая встреча, то нашла бы другие слова для прощания. А так мы просто помахали друг другу руками, и папа отвез ее домой на соседнюю улицу.

 

По телеку не показывали ничего особенного — ни горящих городов, ни разрушенных мостов, ни покореженного металла, ни выжженной земли, ни изуродованных жилых домов. Не показывали ни раненых, ни убитых. Поначалу катастрофа казалось совершенно невидимой.

Наверное, поэтому я ощущала тогда не страх, а возбуждение из-за неожиданного нарушения привычного течения жизни, из-за предчувствия чего-то нового.

А вот мама пришла в ужас.

«Как это могло произойти?» — повторяла она, то закалывая, то распуская свои красивые, темные, крашеные волосы.

«Может, метеорит?» — предположила я. Мы изучали вселенную на естествознании, я уже помнила порядок всех планет солнечной системы и знала названия всех парящих в космосе небесных тел, я имела представление о кометах, черных дырах и осколках гигантских камней. «Или ядерная бомба?»

«Это не ядерная бомба», — сказал папа, глядя в телеэкран. Я видела, как двигались желваки на его лице. Он стоял, широко расставив ноги и скрестив руки. Присаживаться он и не собирался.

«Мы способны на адаптацию в известных пределах.» — говорил с экрана ученый, на его воротнике чернел малюсенький микрофончик. Ведущий наседал на гостя студии, настаивая на худшем варианте развития событий. «И если скорость вращения Земли продолжит снижаться, подчеркиваю, пока это просто предположение, то могу сказать, что нас ждут серьезные климатические изменения и, как следствие, землетрясения, цунами, массовое вымирание растений и животных. Возможно, океаны сместятся к полюсам.»

У нас за спиной стучали на ветру вертикальные жалюзи, вдали рычал вертолет, монотонный грохот его лопастей врывался в дом сквозь занавешенные окна.

«Что же могло стать причиной этого?» — спросила мама.

«Хелен,» — сказал отец: «Я знаю не больше твоего».

Про футбольный матч мы, конечно же, забыли. Моя форма провисела весь день на вешалке, а наколенники так и остались валяться в чулане.

Позднее я узнала, что одна лишь Микаэла, как всегда с опозданием, явилась в тот день на игру. В одних носках, с распущенными волосами и бутсами через плечо, она мчалась с холма к полю, выплевывая то и дело залетавшие ей в рот кудряшки. Пока она бежала, она не встретила ни одной разминающейся девочки. Синие майки не надувались от ветра, косички не развевались от упражнений. Не увидела она ни родителей, ни тренеров: мамашки в козырьках не потягивали холодный чай, папашки во вьетнамках не прогуливались вдоль линии поля. Не было ни ящиков со льдом, ни шезлонгов, ни порезанных дольками апельсинов. Потом Микаэла, наверное, заметила пустую верхнюю парковочную площадку. Только сетки бесшумно колыхались в воротах, служа единственным подтверждением тому, что здесь когда-то играли в футбол.

«Ты же знаешь мою маму.» — сказала она мне много дней спустя за ланчем, привалившись нарочито сгорбленной спиной к стене и подражая таким образом сексапильным семиклассницам. «Ее и след простыл, когда я вернулась на нижнюю парковку».

Мама Микаэлы оказалась самой молодой родительницей в нашем классе. Остальным, даже самым эффектным мамашам уже перевалило за тридцать пять, моя вообще уже отметила сорокалетие, а Микаэловской маме, как говорила ее дочь, только-только исполнилось двадцать восемь, и мы чувствовали, что спорить с этим не приходится. Ухажеры так и вились вокруг нее. Ее гладкая кожа, упругое тело, высокий бюст, узкие бедра вызывали у нас смутное и безотчетное ощущение досады. Микаэла, единственная из всех моих знакомых, жила не в доме, а в частной квартире, да еще и без отца.

Юная Микаэловская мамаша новости проспала.

Спустя несколько дней я спросила Микаэлу: «Ты что, ничего не видела по телевизору?»

«У нас нет кабельного, забыла? Да и вообще, я телек редко включаю.»

«А радио в машине?»

«Не работает.»

Даже в обычное время Микаэла обожала прогулки и поездки. В первый день замедления, пока мы все смотрели по домам новости, она торчала на футбольном поле и возилась там с древним, неисправным и давно забытым своим создателем телефонным автоматом до тех пор, пока не приехал тренер с официальным объявлением об отмене матча. Он и подбросил Микаэлу до дома. В нашем классе она одна до сих пор обходилась без мобильника.

К полудню информационные каналы иссякли. Они обсасывали каждый свежий факт, вновь и вновь пережевывали самые мелкие новостные крошки. Но для нас это не имело значения, мы слушали, как завороженные.

Я весь день просидела на ковре перед телевизором в компании родителей. До сих пор помню, каково нам приходилось в те часы, когда потребность в новой информации мы ощущали просто физически.

Мама то и дело проверяла цвет и чистоту воды в кранах по всему дому.

«Милая, с водой ничего не случится,» — говорил папа. «Это же не землетрясение.»

Он держал очки в руках и протирал стекла уголком майки, словно выход из затруднительной ситуации зависел от четкости его зрения. Мне всегда казалось, что без очков папины глаза становятся маленькими и начинают косить.

«Ты ведешь себя так, будто это ерунда какая-то», — сказала мама.

В то время разногласия между родителями казались еще совсем незначительными.

Папа посмотрел сквозь стекла на свет и затем аккуратно водрузил очки на нос. «Скажи, что я должен делать, и я это сделаю.»

Мой отец работал врачом. Он верил в возможность решения проблем, верил в диагнозы и успешное лечение. Тревога, по его мнению, являлась лишь ненужной тратой времени и сил.

«Народ в панике.» — продолжила мама: «А что если люди, отвечающие за водоснабжение, электроэнергию, поставку продовольствия, разбегутся?»

«Нам остается только пережить это», — ответил папа.

«Ага, отличный план» — парировала мама: «Просто шикарный!»

Она быстро ушла на кухню, шлепая босыми ногами по кафелю. Я услышала щелчок дверцы барного шкафчика и звон льда в стакане.

«Уверена, что все будет хорошо», сказала я, движимая потребностью произнести нечто жизнеутверждающее. Я внезапно так охрипла, что звуки моего голоса стали похожими на кашель. «Все как-нибудь наладится».

Сумасшедшие вперемешку с гениями заполонили все телепередачи, они размахивали научными статьями, которые отказались публиковать серьезные издания. Эти одинокие волки утверждали, что предвидели катастрофу раньше всех.

Мама вернулась на диван со стаканом в руках.

В нижней части экрана пылали написанные красными буквами слова: «Это конец?»

«Да перестань,» — сказал отец: «Они просто раздувают сенсацию. Интересно, что говорят по государственным каналам?» Вопрос растаял в воздухе. Никто не щелкнул пультом. Он взглянул на меня и сказал маме: «Думаю, ей не стоит смотреть это. Джулия, не хочешь попинать мяч?»

«Нет, спасибо» — ответила я, боясь пропустить какую-нибудь новость.

Я натянула свою фуфайку на колени, Тони, вытянув лапы и хрипла дыша, спал рядом со мной на коврике. Он казался очень худым от того, что позвонки выпирали бугорками у него на спине. Хлоя спряталась под диваном.

«Ну все, хватит, пойдем поиграем немного.» — сказал папа, доставая из чулана мой мяч и разминая его руками. «Кажется, подсдулся.» — отметил он.

Папа обращался с насосом так нежно, словно держал в руках один из своих медицинских инструментов. Он втыкал иголку в отверстие с точностью и аккуратностью хирурга, а затем начинал обстоятельно накачивать мяч, запуская в него воздух порциями, как это делает аппарат искусственного дыхания.

Я неохотно зашнуровала кроссовки, и мы пошли на улицу.

Мы перебрасывали друг другу мяч в полной тишине. И по-прежнему отлично слышали болтовню телеведущих. Их голоса накладывались на глухие удары ног по мячу.

Соседские дворы вымерли. Качели застыли в неподвижности, словно внезапно сломались. Перестал поскрипывать батут близнецов. Мне хотелось вернуться обратно в дом.

«Хороший бросок» — сказал папа: «Точный.»

Вообще-то он мало понимал в футболе, даже бил не той стороной стопы. Следующий удар я не рассчитала, и мяч залетел в кусты жимолости в дальнем углу двора. Игра закончилась.

«Ты в порядке?» — спросил он.

По небу начали кружить большие птицы, не городские, а хищные — ястребы, орлы и вороны, их тяжелые крылья напоминали о диких лесах, еще сохранившихся на востоке нашего региона. Птицы перелетали с дерева на дерево, их клекот заглушал щебет наших дворовых пичуг. Я знала, что животные чувствуют приближение опасности лучше нас — они скрываются от нее намного раньше людей. За несколько минут, а то и часов до начала цунами или извержения вулкана слоны рвут цепи и убегают, змеи, спасая свою жизнь, проползают многокилометровые расстояния.

«Как ты думаешь, птицы уже знают?» — спросила я, задрав голову и чувствуя, как напрягаются мышцы моей шеи.

Папа тоже посмотрел на птиц, но ничего не ответил. Ястреб спикировал на крону нашей сосны, окинул взглядом все вокруг, затем поднялся в воздух и улетел в сторону западного побережья.

Мама крикнула нам из-за застекленной двери: «Теперь они заявляют, что это скажется на земном притяжении.»

«Мы будем через минуту», — сказа папа. Он сильно сжал пальцами мое плечо, а потом поднял глаза к небу, как фермер, высматривающий признаки скорого дождя. «Помни о том, что люди — очень разумные существа, ладно? Подумай о том, сколько всего они изобрели: космические ракеты, компьютеры, искусственное сердце. Мы всегда решаем проблемы, любого масштаба. Это так. Всегда.»

Мы поднялись к застекленной двери, прошли по кафельному полу прихожей и присоединились к маме, причем папа настоял на том, чтобы мы вытерли ноги о коврик перед входом, словно соблюдение этого ритуала обеспечивало нашу безопасность. Но, несмотря на его слова, несмотря на наше спокойное поведение и внешнюю устойчивость окружающего мира, у меня возникло отчетливое ощущение того, что все вокруг начинает рушиться.

 

В последующие часы нам оставалось лишь ждать и волноваться. Мы терялись в догадках, строили предположения, фантазировали. Толпы ученых и чиновников из телевизора и интернета заполонили нашу гостиную. Они предлагали новые идеи и пути выхода из кризиса. Мы, как никогда, внимательно изучали траекторию движения солнца по небосводу. Мама пила виски со льдом. Папа слонялся по дому. Я тоже просто не находила себе места. Время шло иначе в ту субботу. Утро уже казалось далеким, как вчерашние сутки. Когда наступил закат, и солнце ушло за западные холмы, у меня создалось впечатление, что в тот, явно удлинившийся, да и не на один час, день вместилась целая неделя.

Ближе к вечеру папа поднялся по лестнице в спальню и спустился уже переодетым, в рубашке, темных носках и с выходными ботинками в руках.

«Ты куда-то собираешься?» — спросила мама.

«Мне к шести, ты забыла?»

Мой отец помогал младенцам появляться на свет и специализировался на сложных родах. Его вызывали в срочных случаях, иногда он работал ночью и часто дежурил в больнице по выходным.

«Не ходи,» — сказала она: «Не сегодня.»

Я помню, как во мне вспыхнула надежда, что маме удастся убедить его остаться, но папа продолжал завязывать шнурки. Ему нравилось, когда петельки бантиков его шнурков получались одинакового размера.

«Все поймут, если тебя не будет. Сейчас жуткие пробки, хаос и паника повсюду.»

Некоторые папины пациентки проводили в больнице по несколько месяцев, сохраняя в своих лонах хрупких младенчиков и давая им возможность набрать достаточно сил для выживания в этом мире.

«Хелен, перестань, ты знаешь, что я должен идти», — сказал папа.

Он уже собрался и стоял перед нами, похлопывая себя по нагрудному карману. Я услышала приглушенное позвякивание ключей.

«Ты нам нужен, мы просим тебя не уходить! Правда, Джулия?» — мама прильнула к папиной груди, он был сантиметров на тридцать выше ее ростом.

Я тоже только и мечтала о том, чтобы он остался, но степень моей дипломатичности определялась возрастом.

«Мне бы не хотелось, чтобы он уходил,» — ответила я вкрадчиво. «Но что если ему обязательно надо…»

Мама отвернулась от меня и продолжила более мягким тоном: «Умоляю тебя. Ведь непонятно, что творится.»

«Да брось ты», — он погладил ее по волосам: «Не драматизируй. До завтрашнего утра ничего не случится. Готов спорить, что все наладится.»

«Это каким же образом?»

Он поцеловал маму в щеку и помахал мне рукой из прихожей. Затем вышел и закрыл за собой дверь. Вскоре мы услышали звук мотора его отъезжающей машины.

Мама упала на диван рядом со мной: «Хоть ты меня не бросай. Нам надо теперь больше заботиться друг о друге.»

Мне очень хотелось сбежать в гости к Ханне, но я понимала, что расстрою маму.

С улицы донеслись детские голоса. Сквозь жалюзи я разглядела семейство Капланов, неторопливо семенившее по тротуару. По субботам они из-за шабата не пользовались автомобилем. Они шествовали вшестером: мистер и миссис Каплан, Якоб, Бет, Аарон и еще малыш в коляске. Младшие Капланы посещали еврейскую школу в северном районе города. Одевались они вечно в черное. Своими развевающимися длинными юбками и строгими брюками они напоминали мне персонажей из старых фильмов. С ровесницей Бет я не поддерживала никаких отношений. Она держалась особняком. Сейчас Бет шла в рубашке с длинным рукавом, в прямой черной юбке до земли и в стильных красных лакированных кожаных ботиночках. Самовыражаться она могла только при помощи обуви. Пока они степенно плыли мимо нашего дома, и самый младший Каплан срывал с нашей лужайки одуванчики, я вдруг подумала о том, что им, наверное, еще ничего неизвестно о замедлении.

Спустя какое-то время я узнала от Якоба, что не ошиблась тогда: Капланы пребывали в неведении вплоть до заката. Шабат закончился, Господь позволил им включить свет и телевизор. И только тогда они поняли, что мир уже никогда станет таким, каким они его знали с самого рождения. Человек, не слышавший новостей, ничего особенного не замечал. Потом положение, конечно, изменилось, но сейчас тот первый день на Земле вспоминается мне, как самый обычный.