Колум Маккэн «И пусть вращается прекрасный мир»

Те, кто видел его, замирали. На Чёрч-стрит. Либерти. Кортландт. Уэст-стрит. Фултон. Виси. И тишина, вели-чественная и прекрасная, слышала саму себя. Кто-то поначалу думал, что перед ним, должно быть, лишь игра света, атмосферный трюк, случайный всплеск тени. Другие считали, что наблюдают блестящий город-ской розыгрыш: стоит встать, ткнуть пальцем в небо и замереть, пока не соберутся прохожие, пока не запро-кинут головы, не закивают: да, я тоже вижу, — пока все кругом не вперятся вверх, в полное ничто, словно дожидаясь завершения репризы Ленни Брюса1. Но чем дольше смотрели, тем яснее видели. Кто-то стоял на самом краю здания — темная фигурка на сером утрен-нем фоне. Мойщик окон, вероятно. Или рабочий-строи-тель. Или самоубийца.

Там, на высоте ста десяти этажей, — совершенно неподвижное, игрушечное пятнышко в облачном небе. Надеясь разглядеть его получше, зеваки искали под-ходящий угол обзора, вставали на перекрестках, ловили зазоры меж зданий, выбирались из тени, отброшенной краями крыш, скульптурами и балюстрадами. Никто еще не понял, что за линия тянется от его ног, с одной башни на другую. Скорее людей держал на месте сам силуэт — они вытягивали шеи, разрываясь между посулом верной

гибели и разочарованием обыденности.

Такова логика зевак: кому захочется ждать напрасно? Стоит на карнизе какой-то кретин, ничего особенного,

1 Сценический псевдоним американского комика Леонарда Шнайдера (1925—1966). — Здесь и далее примеч. перев.

7

но так обидно упустить развязку — случайное падение, или арест, или прыжок с раскинутыми руками.

Повсюду вокруг них привычно шумел город. Окрики автомобилей. Скрежет мусоровозов. Гудки паромов. Глу-хой рокот метро. Автобус маршрута М-22 подъехал к тротуару, скрипнул тормозами и шумно вздохнул, устра-иваясь в выбоине. Прильнула к пожарному гидранту обертка от шоколада. Хлопали дверцы такси. В самых темных закоулках возились ошметки мусора. Резино-вые подошвы теннисных туфель целовались с мосто-вой. Шуршала о брючины кожа портфелей. Цокнули о тротуар наконечники нескольких зонтиков. Вытолкну-ли на улицу четвертины чьих-то разговоров вращающие-ся двери.

Но зеваки умели впитывать все звуки, сминая их в единый шум и почти ничего не слыша. Даже выругаться они старались тихо и почтительно.

Они сбивались в небольшие группы у светофора на углу Чёрч и Дей, собирались под навесом у парикмахер-ской Сэма, у входа в «Чарлис Аудио»; маленький теат-ральный партер — у ограды часовни Святого Павла; толкотня — у окон Вулворт-билдинга1. Адвокаты. Лиф-теры. Врачи. Уборщики. Младшие повара. Торговцы бриллиантами. Продавцы рыбы. Шлюхи в жеваных джинсах. Каждого успокаивает и вдохновляет присут-ствие остальных. Стенографистки. Маклеры. Рассыль-ные. Люди-бутерброды, стиснутые рекламными щита-ми. Наперсточники. Служащие «Кон-Эда»2 и «Мамаши Белл»3. Брокеры с Уолл-стрит. Слесарь-замочник в фур-гоне, вставшем на перекрестке Дей-стрит с Бродвеем. Курьер-велосипедист под фонарным столбом на Уэст. Краснолицый забулдыга, вышедший похмелиться.

Его было видно с парома у Стейтен-Aйленд. От мясных складов на Вест-Cайде. С новеньких высоток у

1 Один из старейших небоскребов Нью-Йорка (построен в 1913 г.). 2 «Консолидэйтед Эдисон, Инк.» — одна из крупнейших энер-

гетических компаний США.

3 Ироничное прозвище «Эй-Ти энд Ти», одной из крупнейших телекоммуникационных компаний США.

8

парка Бэттери. От бродвейских лотков с утренним кофе. С площади внизу. С самих башен.

Конечно, встречались и те, кто игнорировал общий ажиотаж, не желая отвлекаться. Семь сорок семь утра, и слишком они на взводе, и влекут их лишь рабочий стол, авторучка, телефон. Они выбегали из зева подзем-ки, выбирались из лимузинов, спрыгивали с подножек городских автобусов и спешили пересечь улицу, не гла-зея по сторонам. Доллар сам себя не заработает. Но, достигая этих островков беспокойного ожидания, даже они сбавляли шаг. Кто-то останавливался вовсе, пожимал плечами и равнодушно озирался, но, дойдя до угла, вновь утыкался в зевак, чтобы затем приподняться на цыпоч-ках, обозреть толпу и лишь тогда объявить о своем прибытии возгласом «Ух ты!», или «Чтоб меня!..», или «Господи Иисусе!».

Человек наверху хранил неподвижность, но загадка его силуэта обещала движение. Он стоял за парапетом смотровой площадки южной башни — и в любой мо-мент мог оторваться от нее.

Словно предвкушая падение, с верхнего этажа Фе-дерального почтамта1 спикировал одинокий голубь. Кое-кто в толпе отвлекся на серую птицу, бившую крыльями на фоне маленькой недвижной фигуры. Голубь переле-тал с одного карниза на другой, и лишь теперь зеваки заметили, что за окнами контор к ним присоединились и другие наблюдатели: они раздвигали жалюзи, а где-то натужно поднимали и сами стекла. Снизу виднелись пара локтей, или рукавов, или запонка на одинокой манжете, или даже голова с лишней парой рук, поднимавших раму еще выше. В окнах ближайших небоскребов появлялись все новые фигуры зевак — мужчины в рубашках и женщины в ярких блузках, колыхавшиеся за стеклами, словно отражения в кривых зеркалах.

Намного выше, над Гудзоном, начал снижение, разво-рачиваясь, вертолет метеорологов — в изящном реве-рансе подтверждая, что летний день несет облачность и прохладу, — и по стенам складов на Вест-Сайде раска-

1 Уникальный небоскреб в стиле ар деко (построен в 1935 г.).

9

тился чеканный ритм его винта. Подлетая, вертолет накренился, и боковое стекло скользнуло в сторону, буд-то пассажирам не хватало воздуху. В открытом окне мелькнул объектив фотокамеры. Короткой вспышкой блеснула линза. Помедлив еще миг, вертолет выправил крен и величаво продолжил полет.

Несколько полицейских машин на Вестсайдском шос-се тревожно замигали и, не снижая скорости, вырулили на рампу, прибавляя утру лишней остроты ощущений.

Среди зевак пробежала искра, и — раз уж завывание сирен придало едва начавшемуся дню оттенок официо-за — тишину сменило глухое бормотание: душевное равновесие оказалось подорвано, спокойствие начало из-менять людям, и, обернувшись к соседу, они принялись строить догадки. Спрыгнет он или сорвется оттуда, пройдет ли бочком по карнизу, работает ли наверху, есть ли у него семья, не рекламный ли это трюк, нет ли на нем спецодежды, есть у кого-нибудь бинокль? Слу-чайные люди хватали друг дружку за локти. Меж ни-ми поползло тихое ворчание, шепотки о неудавшемся ограблении, о том, что этот человек — просто форточ-ник, он взял заложников, он араб, еврей, киприот, бое-вик ИРА; нет, на самом деле он привлекает внимание по заданию некоей корпорации: Чаще пейте «Кока-колу», ешьте «Фритос», курите «Парламент», распыляйте «Лизол», любите Иисуса. Или что он выражает протест, сейчас развернет лозунг, опустит с башни и оставит трепетать на ветерке громадную простыню: Никсон, пошел вон! Руки прочь от Вьетнама, Сэм! Независи-мость Индокитаю! — а затем кто-то предположил, что он, наверное, собирается оттуда спланировать или прыг-нуть с парашютом; остальные облегченно рассмеялись, но всех озадачивал канат у его ног, так что пересуды продолжились с новой силой, ругань и шепот усилились, споря с воем полицейских сирен, сердца колотились все чаще, вертолет тем временем нашел себе насест близ западных фасадов башен, а в фойе Всемирного торгово-го центра полицейские бежали по мраморным плитам пола, и агенты в штатском выдергивали из-под воротни-ков жетоны, и на площадь уже выруливали пожарные

10

машины, стекла окон вокруг осветились красно-синим, подкатила автовышка, толстые шины подпрыгнули на бордюре тротуара, и кто-то прыснул со смеху, когда люлька подъемника потянулась вверх и вбок, куда уже уставился водитель, — словно та действительно способна покрыть все это непомерное расстояние, — и охранники уже кричали что-то в рации, и все августовское утро оказалось взорвано, и зеваки встали как вкопанные, на какое-то время все остановились, никто никуда уже не спешил, и повсюду, в едином крещендо, нарастал вави-лонский галдеж с акцентами всех возможных оттен-ков, — до тех пор, пока рыжеволосый человечек в офисе ипотечной компании «Хоум Тайтл» на Чёрч-стрит не поднял оконную раму, не набрал в грудь побольше воздуху, не лег на подоконник и не проорал в простран-ство: «Давай же, мудило!»

Встретившее крик затишье вскоре оборвалось, спустя какую-то секунду зеваки почтили бесцеремонность сме-хом, поскольку втайне многие чувствовали то же самое — «Ну же, бога ради! Давай!» — и покатилась волна одобре-ния, почти церковного зова-и-отклика, она будто выплес-нулась из окон на тротуары и побежала по трещинам в асфальте к перекрестку с Фултон-стрит, оттуда еще квар-тал вдоль Бродвея, где свернула на Джон-стрит, зигзагом добралась до Нассо-стрит, устремилась дальше; смешки сыпались костяшками домино, только в них были слыш-ны истерика, вожделение, ужас, и многие зеваки с содро-ганием осознали: кто бы что ни говорил, им и впрямь хотелось узреть великое падение, чтобы на их глазах кто-то описал в воздухе широкую дугу, полетел и исчез из поля зрения, дергаясь, рухнул и разбился о землю, напитал заурядный день электричеством, придал ему смысл; ведь для того, чтоб ощутить себя дружной семьей, одним недо-ставало жалкого мига срыва, — в то время как другие желали, чтоб человек наверху не трогался с места, дер-жался на краю, не ступая дальше; крики вызывали в них отвращение — им хотелось, чтобы он спасся, шагнул назад, в объятия полицейских, а не в небо.

Теперь они взбудоражены. Раскачиваются.

11

Черта подведена. Давай же, мудило! Нет, не надо!

Высоко над ними что-то шевельнулось. Одет в тем-ное, каждый жест заметен. Человек согнулся пополам, уменьшился вдвое, словно рассматривая свои ботинки, — карандашный штрих, наполовину стертый ластиком. По-за ныряльщика. И тогда они увидели. Зеваки стояли затаив дыхание. Даже мечтавшие, чтобы человек спрыг-нул, попятились со стоном.

Тело пустилось в полет.

Его не стало. Свершилось. Кое-кто перекрестился. Закрыл глаза. В ожидании падения. Но подхваченное ветром тело все кружило, и замирало, и снова кувырка-лось в воздухе.

Затем над толпой зевак разнесся крик, женский го-лос: «Боже, о боже, это свитер, один свитер».

Он все падал, падал, падал — да, фуфайка, трепещет на ветру, и их взоры отринули ее на середине полета: человек в вышине распрямился, и копами наверху и зеваками внизу вновь овладела оторопь, чувства омыли их заново, потому что человек восстал из согбенности, из глубокого поклона, с длинным тонким шестом в руках; покачал, примериваясь к весу, подбрасывая, длин-ный черный прут, такой гибкий, что концы его колеба-лись, и взгляд человека был устремлен к дальней башне, все еще обернутой лесами, словно к раненому существу, ждущему подмоги, и теперь все они поняли, что означа-ет канат у ног, и, как бы ни спешили, уже ничто не могло заставить их отвести глаза — ни утренний кофе, ни сигарета в зале для совещаний, ни узлы кабинетных интриг; ожидание сделалось волшебством, и все они смотрели, как человек наверху отрывает от карниза обутую в мягкую балетку ступню — словно готовясь войти в теплую сероватую воду.

Наблюдатели разом втянули в себя воздух, ставший вдруг общим, одним на всех. Человек наверху был сло-вом, которое все будто бы знали, но никто прежде не слыхал.

Он шагнул вперед.

12

Книга первая

Со всем уважением к раю, мне и тут неплохо

У нашей мамы хватало достоинств, и мы с братом — Корриганом — обожали ее, помимо прочего, еще и за то, что она была превосходной пианисткой. На «Стэйн-вее», стоявшем в нашей гостиной в Дублине, мама дер-жала небольшой транзистор, и вечерами по воскресень-ям, послушав одну из тех станций, что у нас ловились, Радио Эйреанн или Би-би-си, она поднимала лакирован-ное крыло рояля, расправляла складки платья вокруг деревянного табурета и старалась сыграть по памяти какой-нибудь из услышанных фрагментов: джазовые риффы, ирландские баллады или, когда нам удавалось настроить нужную волну, старые мелодии Хоуги Кар-майкла1. Мама играла с природным изяществом, даже если сломанная когда-то кисть по-прежнему причиняла боль. Откуда взялись переломы, мы с братом не знали: об этом умалчивалось. Закончив играть, мама легко потирала внешнюю сторону запястья. Помню, мне каза-лось, что ноты по-прежнему дрожат в ее косточках, одна за другой преодолевая сросшиеся участки. Я и сейчас еще, спустя годы, могу побывать в музее этих семейных вечеров и вспомнить, как растекался по ковру свет. Иногда мама обнимала нас с братом, обоих, а затем направляла наши пальцы, чтобы мы сильнее брякали по клавишам.

Думаю, сейчас подобное почитание матери, как у нас с братом, уже вышло из моды — не то что в середине

1 Хогленд Кармайкл (1899—1981) — американский композитор и пианист, автор джазовых пьес.

15

пятидесятых, когда за окнами шумели лишь ветер да неугомонные волны. Можно поискать щели в броне, проверить на устойчивость табурет у рояля, высмотреть затаенную печаль, которая отдалила бы маму от нас, но истина такова, что нам было хорошо вместе, втроем, и особенно по воскресеньям, когда Дублинский залив затягивала серая пелена дождя, а ветер вновь и вновь кидался на стекла.

Наш дом в Сэндимаунте смотрел на залив. Через квадрат лужайки к нему тянулась короткая неухоженная дорожка за черной кованой оградой. Чтобы увидеть простор залива, стоило лишь перейти через улицу и забраться на дугу волнолома. В конце дороги росла группа пальм. Наверное, самые низкие и чахлые во всем мире, они стояли там, словно издалека явились полюбо-ваться дублинским дождем. Корриган подолгу сидел на стене, стучал пятками и смотрел на воду за широкой линией прибоя. Уже тогда я мог бы догадаться, что море просочилось в его жилы, грозя нам расставанием. При-лив подбирался ближе, и вода набухала у него под но-гами. Вечерами он ходил мимо бастиона Мартелло1 к заброшенным общественным баням, где с раскинуты-ми в стороны руками балансировал на стене волнолома. По утрам в выходные мы с мамой гуляли в отлив, по щиколотки в морской пене, и оглядывались назад, на шеренгу домов, бастион и платочки дыма, поднимавшие-ся от крыш. На востоке горизонт разрывали две гигант-ские красно-белые трубы электростанции, но в осталь-ном он был невредим — плавная линия с чайками в вышине, пакетботами, спешащими прочь от Дун-Лэаре, и клочьями облаков вдали. Уходя с отливом, вода остав-ляла широкую полосу волнистого песка, и иногда можно было пройти с четверть мили среди лужиц и клочков старого хлама, продолговатых ракушек и обломков же-

лезных кроватей.

Дублинский залив дышал размеренно и тяжко, как и сам город в его подкове, но готов был внезапно взбун-

1 Оборонительные башни времен наполеоновских войн в ряде стран бывшей Британской империи.

16

товаться. В шторм море то и дело обрушивалось на волнолом. Подступив вплотную, не уходило. На окнах нашего дома выступал соляной налет. Дверной молоток порыжел от ржавчины.

Когда стихия затевала нечестную игру, мы просто сидели на крыльце. Наш отец, физик, бросил нас много лет назад. Раз в неделю в доме через прорезь для писем появлялся чек с лондонским штемпелем. Никаких запи-сок — только сам чек из банка в Оксфорде. Падая, он кружил в воздухе. Мы бегом несли его маме. Она совала конверт под цветочный горшок на кухонном подоконни-ке, а назавтра его там уже не было. И ни слова больше. Кроме чеков единственным знаком присутствия отца был гардероб в маминой спальне, наполненный его пид-

жаками и брюками. Корриган распахивал дверцу. Мы сидели в полутьме, опершись спинами о грубые деревян-ные панели, совали ноги в отцовские ботинки, рукава его пиджаков задевали наши уши, холодили их пуговица-ми. Как-то вечером мама нашла нас одетыми в его серые костюмы — с закатанными рукавами пиджаков и брюками, прихваченными аптечными резинками. Мы ходили взад-вперед в его громоздких ботинках; когда она увидела нас и замерла в дверях, в комнате стало слышно, как тикает обогреватель.

— Так, — произнесла она, опускаясь на колени перед нами с братом. Улыбка, почудилось нам, далась ей не без боли.— Идите сюда. — Она поцеловала каждого в щеку, легонько шлепнула обоих. — Теперь бегите.

Мы выбрались из старых отцовских костюмов, оста-вили их в куче на полу.

Перед сном в тот день мы слушали, как звякают плечики, пока мама развешивала и перевешивала кос-тюмы.

За пролетевшие годы было немало обычных дет-ских истерик, разбитых носов и сломанных деревянных лошадок. Маме тем временем приходилось терпеть со-седские пересуды, а иногда — и знаки внимания мест-ных вдовцов, но по большей части наша жизнь была безмятежна: покой, открытость, песчано-серое мельте-шение будней.

17

Мы с Корриганом делили спальню с окнами на залив. Тихой сапой, уж не помню как, но брат, который младше меня на два года, захватил себе верхнюю кровать. Он засыпал на животе, глядя на тьму за окном, скороговор-кой бормоча молитвы, которые называл «сонными куп-летами». Эти свои заклинания он сочинил сам; моей расшифровке они почти не поддавались, к тому же перемежались хихиканьем и долгими вздохами. Чем сильнее сон одолевал брата, тем ритмичнее звучали его молитвы — этакий джаз, хотя порой Корриган черты-хался прямо посредине, и тогда вся набожность улету-чивалась. В свое время я вызубрил весь католический хит-парад — ну там «Отче наш», «Аве Мария», — но и только. Я рос своевольным, замкнутым мальчишкой, и Бог уже успел мне наскучить. Я пинал снизу койку Корригана, тот ненадолго умолкал, но затем все начина-лось сызнова. Иногда, проснувшись наутро, я обнаружи-вал, что мы лежим в обнимку. Грудь брата ходила вверх-вниз, пока он бормотал молитвы.

Тогда я поворачивался к нему: — Чтоб тебя! Корр, заткнись.

У моего брата были светлая кожа, темные волосы, голубые глаза. Таким детям улыбаются все без исключе-ния. Один его взгляд — и человек словно раскрывался. Люди радовались ему. На улице женщины ерошили ему волосы. Рабочие осторожно хлопали по плечу. А он и понятия не имел, что одно его присутствие придает людям сил, делает их счастливыми, будит в них неверо-ятные желания, — он просто топал дальше, ничего не замечая.

Когда мне было одиннадцать, я однажды проснулся от дуновения холода. Добрел до окна, но оно оказалось закрытым. Тогда я потянулся к выключателю, и все вокруг залило желтым. Посреди комнаты застыла согну-тая фигура.

— Корр?

Это от него исходил ночной холодок. Щеки покрас-нели. Волосы промокли от тумана. От брата пахнуло сигаретным дымом. Корриган приложил палец к губам и вскарабкался по деревянной лесенке к себе.

18

— Ложись, — донесся до меня его шепот. В воздухе еще витал запах табака.

Утром брат спрыгнул с кровати в тяжелой куртке с капюшоном, надетой поверх пижамы. Ежась, отворил окно и выбил песок с подошв своих ботинок в сад.

— Где пропадал?

— Гулял вдоль берега, — ответил Корриган. — Ты что, курил?

Глядя в сторону, он тер замерзшие руки. — Нет.

— Влетит тебе за курение, сам знаешь. — Да не курил я, — сказал он.

Чуть позже мама повела нас с братом, при кожа-ных ранцах, в школу. Леденящий ветер продувал ули-цы. У школьных ворот мама опустилась на колено, обняла нас обоих, поправила нам шарфы и расцеловала. Когда она уже собиралась уйти, ее взгляд упал на кого-то на другой стороне улицы, у церковной ограды: темная фигура, завернутая в большое красное покрывало. Муж-чина поднял руку. Корриган помахал в ответ.

В ту пору по Рингсенду бродило много старых алка-шей, но мне показалось, мама на миг остолбенела, и я решил, что тут кроется какая-то тайна.

— Мам, кто это? — спросил я.

— Беги уже, — был ответ. — После уроков разбе-ремся.

Брат молча шагал рядом.

— Кто это там,Корри? — пихнул его я. — Кто это был? Не ответив, он побежал к своему классу.

Весь день, сидя за деревянной партой, я грыз каран-даш и строил догадки. Мне мерещились то забытый дядюшка, то отец, который все-таки вернулся, оказав-шись на мели. Ребенку ничто не кажется невероятным. Часы висели на дальней стене комнаты, но, пригнув-шись, я мог следить за обратным ходом их стрелок в старом веснушчатом зеркале над классным рукомойни-ком. Едва прозвенел звонок, я вылетел за ворота, но Корриган выбрал длинную дорогу: он плелся, едва пере-двигая ноги, мимо жилых домов, мимо пальм, вдоль волнолома.

19

На верхней койке Корригана дожидался тугой бу-мажный сверток. Я сунул его брату. Тот, пожав плечами, провел пальцем под бечевкой, неуверенно потянул ее. Внутри оказалось новое покрывало — пушистый синий «фоксфорд»1. Брат развернул его, расправляя складки, взглянул на маму, кивнул.

Она провела по его щеке пальцами: — Это в последний раз, слышишь?

К разговору пришлось вернуться пару лет спустя, когда и это покрывало он отдал — уже другому бездом-ному бродяге, другой морозной ночью, у канала, на очередной поздней прогулке, на цыпочках сойдя по ле-стнице и затерявшись во тьме. Простое уравнение: мой брат считал, что кто-то нуждается в покрывале больше, чем он сам. Корригану этого хватало, и он готов был в случае чего принять заслуженное наказание. Тогда я впервые начал догадываться, что уготовано брату. Я вспоминал то покрывало, глядя на лица опустившихся ньюйоркцев — проституток, попрошаек и прочих безна-дег, — всех, кто тянулся к Корригану так, будто мой брат был благословенным лучиком света в том грязном сор-тире, которым на поверку оказался мир.

* * *

Корриган рано начал выпивать — лет в двенадцать-тринадцать, — и делал это раз в неделю, по пятницам после уроков. Стащив с шеи галстук и свернув формен-ный пиджак, он мчался из школьных ворот к остановке в Блэкроке, пока я играл в регби на стадионе. Оттуда мне было видно, как он вскакивает в автобус маршрута 45 или 7A; когда тот трогался с места, силуэт брата уже двигался к задним сиденьям.

Корригану нравились места, куда не дотягивалось солнце. Неухоженные пустыри доков. Ночлежки. Пере-крестки с выщербленной брусчаткой. Он частенько си-живал с пьяницами на Френчменз-лейн и Спенсер-роу2.

1 По названию ирландского поселка (графство Мейо), славя-щегося своей мануфактурой.

2 Узкие переулки в центре Дублина.

20

Приносил с собой бутылку, пускал по кругу. Если та возвращалась, он выпивал напоказ, вытирал рот кула-ком, как бывалый алкаш. Всякому было ясно, что Кор-риган пьет не всерьез: он не следил за бутылкой, не тянулся к ней и отхлебывал, только когда ту протяги-вали. Надо думать, он считал, что вписывается в ком-панию. Конченые забулдыги смеялись над ним, но Кор-ригану было наплевать. Разумеется, его использовали. Очередной сопляк, примерявший шлепанцы бомжа, но в его карманах всегда водилось несколько пенни, и он был готов поделиться, так что пьяницы гоняли Корра в ма-газин на углу за очередной бутылкой или сигаретами поштучно.

Порой он возвращался домой без носков. Время от времени приходил и без рубашки, так что спешил на-верх, пока не застукала мама. Чистил зубы и плескал воду в лицо, а затем спускался к столу полностью оде-тый, задумчиво-странный, но недостаточно навеселе, чтобы его поймали с поличным.

— Где ты был?

— Богоугодные дела.

— Разве Бог заповедал не помогать матери?

Брат усаживался за стол, мама поправляла ему во-ротник.

Со временем Корриган сделался своим у бродяг, слил-ся с фоном, растворился среди них. Он ходил с ними до ночлежки на Ратленд-стрит и садился на корточки у стены. Корриган слушал их истории — длинные, несвяз-ные рассказы о жизни, протекавшей, казалось, в совер-шенно другой Ирландии. В их компании он проходил обучение и старался пропитаться нищетой этих людей так, словно собирался присвоить ее. Он пил. Покуривал. Никогда не заговаривал об отце — ни со мной, ни с кем-либо еще. Но наш сгинувший неведомо где отец был там, внутри, уж я-то знал. Корриган либо топил его в дешевом пойле, либо сплевывал с языка, как табачную крошку.

На той неделе, когда Корригану исполнилось четыр-надцать, мама отправила меня его искать: брат весь день где-то шлялся, а она испекла для него торт. Дублин

21

заволокло вечерней моросью. Мимо простучала запря-женная в телегу коняга с яркой фарой на динамомаши-не. Я смотрел, как она удаляется, — точка расплы-вающегося света. В такие мгновения город отвращал меня — в нем не было желания стряхнуть с себя хмарь. Я шагал мимо заштатных гостиниц, антикварных ма-газинчиков, свечных лавчонок, витрин с распятиями и молитвами на эмали. К ночлежке вели черные ворота с коваными пиками поверху. Я зашел за угол, где стояли мусорные баки. Из погнутой водосточной трубы сочи-лась вода. Перебравшись через залежи ящиков и коро-бок, я принялся звать брата. Корриган был настолько пьян, что не держался на ногах. Я ухватил его за локоть.

— Привет, — улыбнулся он. Распорол руку, сползая по стене. Стоял, разглядывая ладонь. Кровь бежала по запястью.

Собутыльник помельче — малолетний пижон в крас-ной футболке — плюнул в него. Всего раз в жизни я видел, как Корриган пытается кого-то ударить. Промах-нулся, конечно, но кровь полетела с кулака, и тут я понял, что не забуду этот миг никогда: Корриган разво-рачивается в броске, капли его крови разбиваются о стену.

— Я пацифист, — сипел он.

Всю дорогу до дома мы шли пешком, вдоль Лиффи, мимо угольных барж, до самого Рингсенда, где я умыл брата под старой колонкой на Айриштаун-роуд. Он об-хватил мое лицо ладонями:

— Спасибо тебе, спасибо.

Когда мы свернули на Бич-роуд, которая вела домой, он заплакал. Море скрыла кромешная темнота. Дождь скатывался с пальм на обочине. Брат порывался уйти на пляж, но я волок его дальше.

— Я рохля, — заявил он мне. Вытер глаза рукавом, закурил и кашлял, пока его не вырвало.

У ворот нашего дома он уставился на освещенное окно маминой спальни:

— Еще не спит?

Корриган еле ковылял по дорожке, но, оказавшись в доме, устремился наверх, где угодил в мамины объятия.

22

Она уловила запашок табака и алкоголя, но не сказала ни слова. Наполнила ему ванну, села за дверью. Понача-лу сидела неподвижно, но потом вытянула ноги и со вздохом откинула голову на дверной косяк, словно тоже принимала ванну, цеплялась за убегающие дни.

Одевшись, Корриган выскользнул в коридор, и мама насухо вытерла ему волосы полотенцем.

— Ты ведь не будешь больше пить, правда, милый? Он помотал головой.

— По пятницам ты дома. После пяти. Слышишь? — Будь по-твоему.

— Пообещай мне.

— Чтоб я провалился. Налитые кровью глаза.

Поцеловав в макушку, она прижала сына к себе: — Торт ждет тебя внизу.

Две недели Корриган воздерживался от своих пятнич-ных вылазок, но вскоре опять начал якшаться с бездом-ными. Через этот свой ритуал он не мог переступить. Для голодранцев Корриган был спятившим, небывалым ангелом во плоти, и они тянулись к нему. Мой брат выпивал с ними, как бывало, но только по особым случаям. По большей части сохранял трезвость. У него имелась странная идея — будто бы эти люди на самом деле ищут что-то вроде рая и, напиваясь, возвращаются туда, только не могут остаться надолго. Он даже не пытался убедить их завязать. Не в его правилах.

Возможно, мне было легче легкого невзлюбить Кор-ригана — младшего брата, раздувавшего в людях искру жизни, — но неприязнь к нему по-прежнему казалась невозможной. Он исследовал человеческое счастье: что это такое и чем может не оказаться, где его можно найти и куда оно могло испариться.

Мне было девятнадцать, а Корригану семнадцать, когда нашей мамы не стало. Краткая, стремительная борьба с раком почек. Ее последнее напутствие: старай-тесь задергивать днем шторы, чтобы не выцвел ковер в гостиной.

Первым днем того лета ее отвезли в больницу Свя-того Винсента. Карета «скорой помощи» оставляла

23

влажные следы шин на прибрежной дороге. Корриган изо всех сил старался не отстать от нее на велике. Сперва маму поместили в длинную палату, набитую больными. Мы устроили ее в отдельную комнату, расста-вили повсюду цветы. По очереди ухаживали за ней, расчесывали волосы, длинные и хрупкие на ощупь. На гребешке оставались седые узелки. В первый раз за всю мамину жизнь ею овладела растерянность: собственное тело предавало ее. Пепельница с клубками волос на столике у кровати. Я цеплялся за мысль, что, если сбе-речь эти длинные пряди, мы как-то сумеем вернуть все, как было. Только она спасала меня от чувства бессилия. Мама протянула еще три месяца и скончалась сентябрь-ским днем, когда все вокруг казалось расколото солнеч-ными лучами.

Мы сидели в палате, ожидая, когда санитары придут за ее телом. Корриган проговаривал долгую молитву, когда в дверном проеме возникла чья-то тень.

— Здравствуйте, мальчики.

Скорбь нашего отца была окрашена английским ак-центом. В последний раз я видел его, когда мне испол-нилось три года. Поток света омыл его, бледного и сутулого. Волос на макушке было немного, но глаза оставались прозрачно-голубыми. Сняв шляпу, он прижал ее к груди.

— Мне очень жаль, парни.

Я подошел пожать ему руку. Меня потрясло, что я оказался выше. Ухватив меня за плечо, отец крепко сдавил его.

Корриган молча сидел в углу.

— Пожмем руки, сынок, — предложил наш отец. — Как ты узнал, что она заболела?

— Ну же, будь мужчиной и пожми мне руку. — Расскажи, как ты узнал.

— Ты пожмешь мне руку или нет? — Кто тебе сообщил?

Отец качнулся на пятках.

— Разве так разговаривают с родителями? Повернувшись к нему спиной, Корриган поцеловал

холодный мамин лоб и вышел, не проронив ни слова.

24

Щелкнула дверь. На постель легла решетка тени. По-дойдя к окну, я увидел, как брат отрывает велосипед от водосточной трубы. Корр проехал прямо по клумбам, и его рубашка захлопала на ветру, когда он вывернул на запруженную Меррион-роуд.

Отец пододвинул стул и, сев рядом с постелью, кос-нулся маминой руки под простыней.

— Когда она не сняла деньги. — Что, прости?

— Так я понял, что она больна, — пояснил он. — Когда она перестала обналичивать чеки.

Словно ледышка поползла по моей груди.

— Говорю начистоту, — сказал отец. — Не готов слышать правду — не спрашивай.

Вечером отец пришел к нам ночевать. С собой при-нес чемоданчик с черным траурным костюмом и парой начищенных туфель. Корриган заступил ему путь, когда отец начал подниматься по лестнице.

— Ты куда это собрался?

Отец ухватился за перила. Я видел, как дрогнула в замешательстве его рука в мелких пигментных кра-пинках.

— Это не твоя комната, — объявил Корриган. Отец помялся на ступенях. Сделал новый шаг.

— Не советую, — сказал мой брат. Его голос был чист, звонок, уверен.

Отец стоял, оглушенный. Поднялся еще на ступень, но затем повернулся и сошел вниз, потерянно озираясь по сторонам.

— И это мои сыновья… — произнес он.

Мы постелили отцу на диване в гостиной, но Корри-ган отказался спать под одной с ним крышей и зашагал в сторону городского центра; я же гадал, в каком пере-улке он встретит утро, на чей кулак может нарваться, в чью бутылку нырнуть.

Утром в день похорон я услышал, как отец зовет Корра по имени:

— Джон! Джон Эндрю!

Хлопнула дверь. Еще раз. Затем — долгая тишина. Откинувшись на подушку, я впитывал шорохи. Скрип

25

верхней ступени. Звуки, исполненные тайны. Корриган с грохотом копался в стенном шкафу внизу, вновь хлопнул входной дверью.

Выглянув в окно, я увидел цепочку хорошо оде-тых людей на прибрежном песке, прямо напротив на-шего дома. Они вырядились в старые костюмы моего отца, в его шляпы и шарфы. Один сунул красный пла-ток в нагрудный карман черного пиджака. Другой дер-жал в руке пару начищенных туфель. Корриган бродил среди них под легким креном, глубоко сунув в карман руку с бутылкой. Без рубашки он выглядел диковато. Взъерошенные волосы. Темные от загара руки и шея, бледное тело. Наш отец уже стоял на крыльце, босой, потрясенный видом десятка собственных копий, разгули-вавших по прибрежным пескам. Корриган приветствовал его взмахом руки и кривой усмешкой.

Я узнал пару женщин, которых видел в очередях за бесплатным супом у ночлежек. Радуясь новым нарядам, они фланировали по линии прибоя в старых летних платьях нашей мамы.

* * *

Корриган как-то сказал мне, что понять Христа вовсе не так уж сложно. Он был там, где следовало находить-ся. Оставался там, где в Нем нуждались. Ему самому почти ничего не принадлежало — пара сандалий, какая-то одежда, несколько безделушек, чтобы скрасить оди-ночество. Христос не отворачивался от мира. Отвергая мир,вместе с ним Он отверг бы и тайну.Отвергая тайну, Он отверг бы саму веру.

Корригану был нужен совершенно достоверный Гос-подь, который отыщется в блеклом налете повседневно-сти. В жестокой, холодной правде жизни — в грязи, войне, нищете — Корр неизменно находил крупинки красоты. Его не интересовали цветастые россказни о жизни после смерти или о медовых реках рая. За этим обильно нанесенным гримом ему мерещился ад. Утешал-ся он другим: если пристально всмотреться во тьму, можно обнаружить присутствие света — слабого и не-мощного, но все же света. Ему хотелось — вот так

26

запросто, — чтобы мир стал лучше, и надеяться на это вошло у него в привычку. Из нее черпал силы триумф, который не требовал теологических обоснований и во-преки всему питал оптимизм Корра.

— Когда-нибудь кроткие все же явятся за наслед-ством1, — говорил он.

После смерти мамы дом продали. Половину денег забрал отец. Свою долю Корриган раздал. Жил подаяни-ем, изучая труды Франциска Ассизского2. Часами бродил по городу, уткнувшись в книгу. Из кожаных обрезков смастерил сандалии, сквозь которые виднелись носки диких расцветок. К середине шестидесятых он сделался приметой дублинских улиц — спутанные волосы, холщо-вые штаны, книги под мышкой. Своей размашистой, шаркающей походкой он мерил город, не имея ни гроша, без куртки, без рубахи. В каждую годовщину Хиросимы, в августе, он приковывал себя к воротам Парламента на Килдеар-стрит — безмолвный ночной пикет, ни фотогра-фов, ни журналистов, только он сам на разостланной картонной коробке.

Когда Корру исполнилось девятнадцать, он отправил-ся учиться в иезуитский колледж в Эмо. Месса на рас-свете. Долгие часы теологических штудий. Вечерние прогулки в полях. Ночные походы вдоль реки Бэрроу, разговоры с Богом под звездным небом. Утренние мо-литвы, полуденные молитвы, дневные молитвы, повече-рия. «Глории», псалмы, чтения Евангелий. Они придали твердость его вере, наделили целью. И все же холмы Лейиша3 были бессильны удержать его. Обычным свя-щенником мой брат сделаться не мог: его воротило от такой жизни, ему требовалось пространство для сомне-ний. Он оставил послушничество и уехал в Брюссель, где прибился к группе молодых монахов, давших обеты целомудрия, бедности, смирения. Жил в крохотной квар-

1 Отсылка к Нагорной проповеди: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» (Матф. 5:5).

2 Франциск Ассизский (1182—1226) — католический святой, учредитель названного его именем нищенствующего ордена. 3 Лейиш (Лиишь; англ. Laois) — графство на юго-востоке

центральной части Ирландии.

27

тирке в центре города. Отрастил длинные волосы. Не высовывал носа из книг: Августин, Экхарт, Массиньон, Шарль де Фуко1. Жизнь, насыщенная обыкновенным трудом, дружбой, солидарностью. Корриган водил гру-зовичок, доставлял фрукты для местного кооператива, даже организовал профсоюз для небольшой группы ра-бочих. На работу не надевал церковных облачений, не носил пасторских воротничков, не таскал с собой Биб-лии и предпочитал помалкивать — даже в кругу братьев собственного ордена.

Лишь немногие из тех, кто сходился с Корриганом, догадывались о его набожности. Даже там, где он появ-лялся чаще всего, люди редко слышали о вере — вместо этого, глядя на моего брата, они тосковали по другой эпохе, когда время текло медленнее, а жизнь была не столь сложна. Даже худшие человеческие поступки не могли поколебать воззрений Корригана. Собственная наивность ничуть его не пугала; по его словам, он пред-почел бы умереть с сердцем нараспашку, чем кончить свои дни очередным циником.

Вся меблировка его комнаты — дубовая молитвенная скамеечка и книжные полки. Труды религиозных поэтов, по большей части радикальных, а также богословов-освобожденцев2. Сам Корриган давно склонялся к назна-чению в какую-нибудь страну третьего мира, но добить-ся его никак не мог. Брюссель был для него чересчур безмятежен, ему хотелось жизни с более напряженным сюжетом. В итоге он успел пожить в трущобах Неаполя, работал с бедняками в испанском квартале, но в начале

1 Аврелий Августин (354—430) — епископ Гиппонский, фило-соф, проповедник, богослов и политик. Майстер Экхарт (ок. 1260—1328) — немецкий теолог и философ, один из крупнейших христианских мистиков. Луи Массиньон (1883—1962) — француз-ский католический ученый, исламовед и арабист. Шарль Эжен де Фуко (1858—1916) — причисленный католической церковью к лику блаженных монах-траппист, отшельник, исследователь Африки.

2 Теология освобождения — одна из школ христианской като-лической мысли, развившаяся в середине XX века. Представите-ли этой школы исследуют феномен бедности, считая его источ-ником греха.

28

семидесятых перебрался в Нью-Йорк. Мысль о таком переезде угнетала его, он противился, считая Нью-Йорк слишком манерным, слишком стерильным, но изменить решение вышестоящих членов ордена не смог — и под-чинился.

В самолет он взошел, неся набитый книгами чемо-данчик, молитвенную скамеечку и Библию.

* * *

Я же бросил университет и провел лучшие годы в подвальной квартире на Рэглен-роуд1, пытаясь ухватить за хвост уходившую эру хиппи. Как и почти все ирланд-ское, я опоздал на пару лет. Мне стукнуло тридцать, я нашел себе работу в конторе, но все равно стремился к старой беспечной жизни.

За тем, что происходило на Севере, я никогда особен-но не следил. Порой те края казались совершенно чужой страной, но весной 1974-го насилие пришло и на юг.

Однажды вечером в пятницу я заглянул на рынок Данделайон прикупить немного марихуаны — был гре-шок, от случая к случаю. Одно из немногих мест в Дублине, кипевшее жизнью: африканские бусы, лавовые лампы, благовония. Я приобрел пол-унции марокканско-го гашиша в закутке, где торговали старыми пластинка-ми. И уже сворачивал с Ленстер на Килдэр-стрит, когда воздух вокруг содрогнулся. На миг все окрасилось жел-тым, сплющилось, побелело. Меня развернуло в воздухе и швырнуло об ограду. Очнулся, вокруг паника. Осколки стекол. Оторванная выхлопная труба. Подпрыгивая, ка-тится рулевое колесо. Вот оно упало в изнеможении, и наступил странный покой, пока не завыли сирены, будто уже оплакивали кого-то. Мимо прошла женщина в пла-тье, разорванном от воротника до подола и будто специ-ально сшитом, чтобы показать рану у нее на груди. Какой-то мужик присел рядом, помог мне подняться. Мы

1 Улица в Дублине, увековеченная в одноименном стихотворе-нии ирландского поэта и романиста Патрика Кавана (1904— 1967), положенном на традиционную мелодию фолк-группой The Dubliners и уже в качестве «народной» песни получившем обще-национальную популярность.

29

пробежали вместе несколько ярдов, потеряли друг друга. Я уже ковылял за угол к Молсуорт-стрит, когда меня остановил офицер Гарды1, потыкал пальцем в кровавые пятна на моей рубашке. Я лишился чувств. Когда при-шел в себя в больнице, мне рассказали, что я потерял мочку правого уха, отлетев к ограде. Напоролся на ко-ролевскую лилию. Какая тонкая ирония. Кусочек уха остался лежать на мостовой. В остальном я был невре-дим, даже слух не пострадал.

В больнице полицейские перетряхнули мои карманы в поисках документа с именем. В результате меня аре-стовали за хранение и приволокли в зал суда, где судья сжалился надо мной, назвал обыск незаконным, про-читал мне нотацию и выставил вон. Первым же делом я направился в турагентство на Доусон-стрит и купил билет прочь отсюда.

В здание аэропорта Кеннеди я вошел в лохматой дубленке, с длинным ожерельем на шее и драным то-миком «Вопля»2 в руке. Таможенники тихо веселились. Клапан рюкзака оторвался, когда я пытался закрыть его после досмотра.

Я искал взглядом Корригана — он писал в открыт-ке, что придет встречать. Восемьдесят семь градусов в тени3. Жара ударила как обухом. Зал ожидания пульси-ровал в глазах. Целые семейства пихались вокруг, спеша попасть к табло со статусом рейса. В лоснящемся облике таксистов чудилась угроза. Брата не видать. Я уже час просидел на рюкзаке, когда полицейский ткнул в меня дубинкой — да так, что я выронил книгу.

В автобусе — те же духота и шум. Позже, в метро, я задержался под лопастями вентилятора. Рядом обмахи-валась журналом женщина. Овалы пота под мышками. Прежде я ни разу не видел так близко настолько черной кожи, та почти отливала синевой. Мне захотелось при-

1 Гарда (ирл. «Gardai Siochana») — национальная полиция Рес-публики Ирландия.

2 Поэма американского поэта Аллена Гинзберга (1926—1997), наиболее известное произведение бит-поколения. Впервые опуб-ликована в 1956 г.

3 Тридцать с половиной градусов по шкале Цельсия.

30

коснуться, провести пальцем по ее руке. Перехватив мой взгляд, женщина оправила блузку:

— Чё уставился?

— Ирландия, — выпалил я. — Я ирландец.

Чуть погодя женщина присмотрелась ко мне повни-мательней.

— Ни фига себе, — сказала она. И сошла на 125-й улице, стоило поезду скрежетнуть тормозами.

Когда я добрался наконец до Бронкса, на город опу-стились сумерки. Я вышел со станции в вечерний зной. Серые кирпичи и рекламные щиты. Из приемника — упругий ритм. Парнишка в футболке без рукавов быстро вращался на куске картона, непостижимо удерживаясь в воздухе на одном только плече. Размытый контур. Без-граничная свобода. Уперев в землю руки, он описывал ногами широкие круги. Собравшись в комок, вдруг за-крутился на голове, затем выгнулся назад, распрямился и высоко подпрыгнул: чистое, безудержное движение. Вдоль бульвара сгрудились таксисты-частники. По-жилые белые мужчины в широких шляпах. Я метнул

рюкзак в багажник громадной черной машины.

— У них всех шило в заднице, мужик, — заявил водитель, оборачиваясь ко мне через спинку кресла. — Думаешь, пацан выйдет в люди? Этак покрутившись на дурной своей башке?

Я протянул ему клочок бумаги с адресом Корригана. Он пробурчал что-то насчет гидроусилителя руля — дескать, во Вьетнаме про такое не слыхивали.

Полчаса спустя мы резко остановились у обочины. Ездили сложными кругами.

— Двенадцать зеленых, друг.

Спорить нет смысла. Я перебросил деньги через спинку переднего сиденья, выбрался наружу, подхватил рюкзак. Еще багажник не закрыл, а таксист уже отъе-хал. Прижал книжку к груди. Я видел лучшие умы моего поколения1. Крышка багажника ходила вверх-вниз и за-хлопнулась, стоило водителю резко свернуть на первом же светофоре.

1 Цитируется первая строка «Вопля» (пер. Д. Храмцева).

31

Вдоль одной стороны улицы — ряд многоквартирных домов за сеткой забора. Кое-где даже с колючей прово-локой поверху. На другой стороне — бетонные опо-ры автострады, размытые полосы огней проносящегося транспорта. Внизу, вдоль дороги под автострадой, длин-ная вереница женщин. В тени то и дело останавливались легковушки и грузовики. Женщины принимали позы. На них были облегающие шорты, лифчики-бикини или ку-пальники — нелепый пляж посреди города. Поднятая вверх рука дотягивается, мерещилось мне в полутьме, до верхнего яруса автострады. Шпилька каблука тянется к колючему навершию забора. Отставленная нога — на полквартала.

С перекладин опор слетели ночные птицы, поначалу вроде рванули к небу, но затем, похоже, передумали и вновь попрятались в тень.

Из той же тени выступила и широко расставила ноги в сапогах женщина в спущенном с плеч меховом по-лушубке. Мимо проехала машина, и она рывком рас-пахнула полушубок, под которым ничего не оказа-лось. Прогудев, машина                                            умчалась     прочь. Женщина что-то выкрикнула вслед и двинулась в мою сторону, помахивая чем-то вроде зонта.

Я оглядел балконы многоэтажек, поражаясь выбору Корригана. Дрожали уличные огни. Кувыркался пласти-ковый пакет. На телеграфных проводах раскачивалась какая-то обувь.

— Эй, красавчик…

— Денег нет, — отрезал я, не оборачиваясь. Проститутка смачно плюнула мне под ноги и раскры-

ла над головой розовый зонтик.

— Говнюк, — уронила она, проходя мимо.

Она стояла на освещенной стороне улицы в тени зонтика, ждала. Каждый раз, когда мимо проезжала ма-шина, она опускала его и поднимала вновь, превращаясь в маленькую планету света и тени.

Скроив невозмутимое лицо, я потащил рюкзак к мно-гоэтажкам. В траве за оградой захрустели под ногами героиновые иглы. Табличку на стене рядом с подъездом кто-то густо покрыл краской из пульверизатора. У входа

32

сидели, вяло обмахиваясь веерами, несколько стариков. Они казались оборванными и замшелыми — вот-вот истают в воздухе, оставив продавленные стулья. Один потянулся к бумажке с адресом моего брата, покачал головой, снова обмяк.

Распространяя вокруг жестяной ритм музыки, мимо меня прошмыгнул мальчишка. Растворился во тьме лес-тничной клетки. Оставил легкий аромат свежей краски. Я зашел за угол дома и наткнулся на другой угол, —

куда ни глянь, сплошные углы.

Корриган жил в серой многоквартирной глыбе. Пя-тый этаж из двадцати. Небольшая наклейка у дверного звонка: «Мир и справедливость» — в обрамлении терно-вого венца. Пять замков на дверном косяке, и все сло-маны. Я толкнул дверь. Она распахнулась, жахнула. От стены отвалился кусочек штукатурки. Я позвал Кор-ригана. Квартира оказалась пуста — лишь изодранная тахта, низкий столик, простое деревянное распятие над узкой деревянной же кроватью. Молитвенная скаме-ечка придвинута к стене. На полу будто бы беседу-ют раскрытые книги: Томас Мёртон, Рубем Алвеш, До-роти Дей1.

Я шагнул к кушетке, выдохшийся.

Проснулся от удара двери о стену: в квартиру ввали-лась та проститутка с зонтиком. Встала, вытирая пот со лба, швырнула сумочку на тахту рядом со мной.

— Ой, прости, сладкий.

Пришлось отвернуться, чтобы она меня не узнала. Шлюха прошлась по комнате, стаскивая меховой полу-шубок, и осталась в чем мать родила, если забыть про туфли. Замерла на миг, рассматривая себя в длинном осколке зеркала, приставленном к стене. Гладкие, точе-ные икры. Поджала ягодицы, вздохнула, расправила спи-ну и энергично потерла соски.

1 Томас Мёртон (1915—1968) — американский поэт, монах-траппист, богослов, публицист. Рубем Алвеш (р. 1933) — бразиль-ский теолог, философ, писатель, психоаналитик. Дороти Дей (1897—1980) — американская журналистка и социальная активи-стка; обращенная католичка, отстаивавшая экономическую док-трину дистрибутивизма.

33

— Вот черт, — сказала она.

Из уборной донесся звук бегущей воды. Проститутка вышла с обновленным блеском помады на губах и с новой твердостью в щелкающей поступи. В воздухе резко запахло ее духами. Она послала мне воздушный поцелуй, махнула зонтиком и ушла.

Так повторилось пять или шесть раз. Поворот двер-ной ручки. Перестук каблучков по голым половицам. Всякий раз — другие проститутки. Одна даже склони-лась надо мной, качнула перед моим лицом тощей отвис-лой грудью.

— Студент, — позвала она, словно уже торгуясь. Я покачал головой и услышал резкое: — Так и знала. — Уже у двери оглянулась с улыбкой: — Скорее адвокат попадет в рай, чем ты снова увидишь такую красоту.

Смеясь, удалилась по коридору.

В уборной имелось мусорное ведерко. Тампоны и жалкие полипы завернутых в салфетки презервативов. Корриган разбудил меня ночью. Я уже не представ-лял, который час. Мой брат годами одевался в подобные сорочки: черная, без воротника, с длинными рукавами и деревянными пуговицами. Он был тощ, словно вся эта масса бедняков истрепала его, стремясь превратить в прежнего пацана. Волосы у него отросли до плеч, он отпустил баки, на висках поселилась легкая седина. Сса-дина на скуле, синяк под правым глазом. Корриган вы-

глядел старше своих тридцати одного.

— В чудесном мире ты живешь, Корриган. — Чай привез?

— Что приключилось? У тебя щека оцарапана.

— Скажи, брат, ты привез хотя бы пару чайных пакетиков?

Я открыл рюкзак. Пять коробок его любимого. Кор-риган чмокнул меня в лоб. Сухие губы. Колючая ще-тина.

— Кто тебя поколотил, Корр?

— Хватит обо мне, дай лучше на тебя посмотрю. Вытянув руку, он коснулся моего правого уха, где не

хватало мочки: — Ты как?

34