Кристин Хармель «Забвение пахнет корицей»

Роман популярной американской писательницы Кристин Хармель «Забвение пахнет корицей», недавно вышедший в издательстве «Синдбад» — это трогательная  семейная сага, где история внучки, тридцатишестилетней  хозяйки маленькой уютной кондитерской неподалеку от Бостона, неожиданно переплетается с невероятной историей любви  ее бабушки-парижанки, любви длиной в жизнь, победившей войну и смерть.  Рассказ «Стеклянный шар»  —  лирическая миниатюра о рождении  этой любви, о чудесной встрече девочки Розы и мальчика (в романе его зовут Жакоб), двух еврейских подростков в оккупированном Париже в канун Рождества 1940 года.

 

Кристин Хармель

 

СТЕКЛЯННЫЙ ШАР

 

 

Рассказ

 

 

 

Темнота опускалась быстро, слишком быстро, а мальчик все стоял в Люксембургском саду у подножия своей любимой статуи, окутанный вихрем снежинок.

Он в очередной раз поднял взгляд: как гордо вздымает свой факел эта младшая сестра американской Статуи Свободы, которую мальчик надеялся когда-нибудь тоже увидеть своими глазами!

— Liberté, – шепнул он, привычно воображая, что статуя – это ангел, присланный сюда охранять его город. Слово нежно коснулось его языка, оно казалось даже слаще, чем тогда, когда он был младше  и еще не знал, что у свободы есть вкус.

Мальчик посмотрел в темнеющее небо. Еще немного, и наступит час синевы, l’heure bleue, самое любимое и в то же время ненавистное время суток. Ему нравился цвет неба в этот час, когда смеркается, когда вода и небо словно сливаются. Сначала над горизонтом на западе появятся фиолетовые, пунцовые и оранжевые полоски. Потом небо станет бархатно-синим, все более глубокого цвета, пока дневной свет не померкнет совсем. Звезды, миллионы крохотных звездочек загорятся на небосклоне. Мальчик представлял, как  сквозь бесконечную Вселенную летят бесчисленные статуи Свободы, точь-в-точь такие, как здесь, в Париже, а звезды – это их  факелы свободы, помогающие путникам найти дорогу домой.

Но теперь с наступлением l’heure bleue начинается комендантский час, и эти синие минуты ему больше не принадлежат.

Снег тихо падал с темного неба, и мальчик ощущал себя внутри стеклянного шара, который подарил ему дедушка в прошлом году, перед самой смертью.  Крохотные снежинки порхали, опускаясь с небес, точно падающие звезды, и казалось, что внутри уютного стеклянного мира бояться нечего и что все, кого он любит, тоже в безопасности, под защитной толстого стекла.

Вдалеке раздался крик, треск одиночного выстрела, потом все замерло. Мальчик взглянул на часы. Уже поздно, слишком поздно. Больше здесь оставаться нельзя. Вот-вот наступит комендантский час, он не успеет добраться до дому вовремя. Но сегодня была последняя ночь его детства, и так хотелось нарушить разок эти дурацкие правила,  наплевать на них. Завтра ему исполняется шестнадцать. «Ты станешь мужчиной», — сказал отец сегодня утром, хлопнув его по спине. Но глаза отца не улыбались.

Может, потому, что мальчик уже был мужчиной, и отец это отлично понимал. Во время войны дети взрослеют быстрее.

Париж сдался нацистам в июне, и в первые месяцы казалось, что мир замер. Мальчик и его семья понимали: надвигается что-то страшное, темное, и весь город затаил дыхание. Лето сменилось осенью, зеленая листва стала огненно-рыжей,  в сентябре вышел первый приказ касательно евреев, а в октябре мальчика и его семью заставили пройти регистрацию.

— Это плохо, — сказал отец мальчика, — очень плохо.

— Понятно, что они хотят знать, сколько нас, — произнесла мать мальчика чуть дрогнувшим голосом.

— Тут дело не только в этом, — ответил отец понизив голос, чтобы младшая сестренка мальчика не догадалась, что им грозит опасность.  Но мальчик расслышал и понял, когда его отец сказал: — Ты ведь знаешь, что они делают с евреями на востоке. Это только вопрос времени.

— Да что ты, нет! — ответила мать. Но в ее голосе не было убежденности, а когда она снова взялась за шитье, мальчик заметил слезы у нее на глазах.

Париж стал другим. В воздухе, густая и тяжелая, повисла тревога. Люди перестали улыбаться, от евреев все отворачивались. Мальчик не понимал, как один-единственный немецкий приказ мог изменить отношение к ним целого народа. Но страх делает с людьми странные вещи, это мальчик знал. А когда исчезает вера в будущее, не остается ничего другого — только бояться.

Мальчик снова поглядел на часы. Пора уходить.

И тогда он увидел ее.

В удлинившейся тени любимой статуи появилась девочка, прекрасная девочка приблизительно его возраста. За руку он вела маленького мальчика лет девяти-десяти и что-то говорила ему шепотом. Хотя в сумерках уже мало что можно было рассмотреть, мальчика поразила ее красота: огромные сине-серые глаза, мягкие завитки каштановых волос, румяные от морозца щеки и улыбка, способная, как ему показалось, разрешить все мировые проблемы. Он уставился на незнакомку, завороженный, а потом она подняла глаза и их взгляды встретились.

В этот миг мир застыл.

Темнота перестала надвигаться.

Снег повис в воздухе.

Земля остановила свое вращение.

— Привет, — сказал мальчик. Или ему только показалось, потому что из горла не вылетело ни звука, а губы не вымолвили ни слова. С ним никогда такого не бывало, и он очень удивился. И собрался повторить попытку, но тут заговорил маленький мальчик.

— Почему мы остановились? – он дернул девочку за руку.

Девочка с улыбкой наклонилась к нему. Ее слова звучали, как музыка.

— Потому что очень важно, чтобы ты знал: есть на свете место, где стоит настоящая статуя Свободы – и там люди в самом деле свободны, — сказала девочка, показывая мальчугану на статую.

— В Соединенных Штатах никого не интересует, кто ты родом, — продолжала она. — Там вера – личное дело каждого, за это никого не наказывают. Когда-нибудь я туда уеду, Ален, и возьму тебя с собой.

Мальчик еще не успел осознать, что делает, как ноги сами понесли его к этой прекрасной девочке, а она подняла голову и снова встретилась с ним взглядом. Мальчуган по имени Ален смотрел на него с недоумением. Может,  почувствовал, как потрескивает вокруг наэлектризованный воздух, как птицы на деревьях беззвучно поют о любви, как в небе множатся звезды.

— Ты что такая красная, Роза? – спросил Ален, поглядев на девочку. — Ты заболела?

«Роза, — подумал мальчик, улыбаясь словам Алена. — Самое чудесное имя, какое я только слышал».

Дыхание Розы застывало в морозном вечернем воздухе  маленькими облачками. Она смотрела на мальчика широко раскрытыми глазами. Ей тоже трудно дышать, заметил он.

Мальчик не знал, как с ней заговорить, поэтому наклонился к Алену.

— Ваша подруга права, monsieur, — заговорил он дрожащим голосом, чувствуя, как вспотели ладони. — В Соединенных Штатах люди свободны. Я тоже когда-нибудь туда уеду.

И снова поднял глаза на Розу, и, глядя друг на друга, мальчик и девочка сказали тысячи слов, не произнеся ни единого. Никогда прежде мальчик не заглядывал в будущее, даже не думал, что такое возможно. Но теперь он видел свое будущее в глазах Розы, в них читалась вся его жизнь. Интересно, а что в этот миг виделось Розе?

И тут в безмолвный разговор вмешался Ален.

— Она не подруга, — малыш топнул ногой и скрестил руки на тощей груди, — она моя сестра!

Роза рассмеялась, и это был самый чудесный звук, какой только доводилось слышать мальчику. Он тоже засмеялся, поскольку понял вдруг, что хочет участвовать во всем, что бы она ни делала, идти с нею рядом, куда  бы она ни отправилась.

Тем временем совсем стемнело. Мальчику казалось, что прошла доля секунды и в то же время вечность. Оба понимали, что слишком задержались — комендантский час уже наступил. Но сейчас им обоим было не до того. Мальчик совладал наконец с голосом и рассказал Розе о своей семье, поделился опасениями, что наступают времена еще ужаснее и мрачнее.  Он признался, что мечтает спасти всех, кого любит, и увезти в свободную страну, далеко-далеко. Роза ответила, что ее родители не верят предостережениям, — в отличие от нее самой. А она тоже боится, не за себя, а за братишек и сестер, бабушку, родителей, и не знает, как убедить их, что надвигается тьма,  — ведь их глаза  всегда были обращены к свету.  Но свет тускнеет, продолжала она, а они так долго глядели на солнце, что ослепли.

— Я так боюсь будущего, — говорила Роза. — Боюсь, что случится худшее.

— Нельзя терять надежду, — отвечал мальчик.

— Но как продолжать надеяться, если мир сжимается вокруг нас? – спросила она.

Мальчик не знал,  что ответить, тот же вопрос постоянно вертелся и у него в голове. Поэтому он сказал то единственное, что знал наверняка.

— Я не допущу, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое, — торжественно произнес он.

Она улыбнулась.

— Ты совсем меня не знаешь.  — Ее слова прозвучали нежно и ласково.

— Да, — сказал мальчик, — но узнаю. И сумею защитить тебя.

Он сам не понимал, почему ему так нужно ее охранять. Но ощущал это всем сердцем.

В стороне снова раздался выстрел, потом послышался глухой гул: где-то поблизости  ехал немецкий танк — panzer. Реальность мгновенно вернулась, и мальчик вспомнил, где они и кто они. Евреи в Париже. В сумеречный час. Ален, видимо, тоже вспомнил.

— Пойдем, — заныл он, дергая сестру за руку. – Уже совсем темно, мама и папа рассердятся!

Роза растерянно моргнула.

— Нам нужно идти, — глухо проговорила она. Глаза у нее были испуганные. – Прости.

Вместе с Аленом она торопливо побежала к западному выходу из парка, и у мальчика сердце  оборвалось:  она уходит, он  больше никогда ее не увидит! Что сделать, что сказать, чтобы ее задержать?

— Знаете, у меня завтра день рождения, — окликнул он новых знакомых, не успев как следует подумать. – Мне исполнится шестнадцать!

Не успели слова сорваться с языка, как он горько пожалел о них. Как глупо, зачем Розе об этом знать? Какое ей до этого дело?

Но Роза оглянулось, и темнота отступила от ее улыбки.

— В день Рождества? – спросила она.

— Да, — мальчик боялся спугнуть ее неловким словом.

Она на миг задумалась, глядя на него.

-Значит, завтра мы с тобой встречаемся здесь, у статуи, — заключила она. — Будем праздновать.

И стремительно удалилась. А мальчик все стоял и моргал —  не почудилась ли она ему, не привиделась ли в этом снежном шаре, который он сам и выдумал?

Задрав лицо к небу, он ловил языком снежинки. Каждая чуть покалывала язык прежде чем растаять. Может, они  волшебные, подумал мальчик. Завтра ведь Рождество, а христиане верят в рождественские чудеса. Почему бы и ему не поверить? В конце концов, не такие уж мы разные, евреи и христиане. И что такое чудеса, как не прекрасные мгновения жизни, которые невозможно объяснить?

 

**

Только утром мальчик спохватился, что они с Розой, прекрасной Розой не уговорились о времени встречи в парке.

— Вечером устроим настоящий пир в честь дня твоего рождения, мальчик мой, — улыбнулась мать, когда он ни свет ни заря заглянул на кухню.

— Ты прости, но я не смогу прийти, — ответил он, поглядывая на часы — не ждет ли уже его Роза.

Мать внимательно посмотрела на него.

— Не понимаю.

Он помедлил, размышляя. Можно было что-нибудь выдумать, чтобы мать не догадалась, или сказать правду. Он выбрал второе.

— Понимаешь, мама, я влюбился, — решительно сказал он.

Мать подняла брови, и мальчик уловил улыбку в ее глазах.

— Правда? — спросила она.

Он кивнул.

— Ее зовут Роза. Когда-нибудь я на ней женюсь.

И удивился собственным словам, ведь прежде он никогда не думал о женитьбе. Слишком рано, к тому же во время войны люди учатся не загадывать слишком далеко. Однако эти слова были, пожалуй, самыми правдивыми из всех, что он произносил в жизни.

— Удивительно! — сказала мать, и он не понял, правда ли она удивилась. — Но комендантский час не отменен, сынок. Нацисты не станут разбираться, влюблен ты или нет.  Поэтому, как стемнеет, ты уж возвращайся, хорошо?

Мальчик заколебался, но пришлось кивнуть. Он будет дома. Но сначала должен увидеть Розу.

Перед уходом он отыскал у себя в комнате самую ценную из всех своих вещей —  дедушкин стеклянный шар — сунул в карман пальто и вышел, поцеловав мать и младшую сестру.

Когда он пришел в сад, площадка вокруг статуи была пуста. У него сжалось сердце. Что, если Роза не придет? Или уже побывала тут и решила, что он не придет? Они не условились о времени, и теперь мальчик отчаянно ругал себя.

Он решил, что все равно будет ждать до конца. Сел на деревянную скамью и прикрыл глаза. Снежный шар в кармане, казалось, излучал тепло. Родители рассердятся, когда обнаружат, что он его отдал. Это была памятная вещь,  дед сам получил этот шар в подарок  еще ребенком, в 80-е годы XIX века. Но мальчик не сомневался: bon-papa только порадовался бы, узнав, что его стеклянный шар стал даром любви.

Вдалеке зазвонили колокола, и мальчик вспомнил, что нынче Рождество. Где-то совсем рядом раздались нежные звуки рождественского хорала — Douce Nuit, «Тихая ночь». Мальчик знал слова, хоть и не был христианином, и тихонько запел. Дойдя до строчки «C’est l’amour infini», он вспомнил о Розе. Эта любовь безгранична. Мальчик понимал, это сказано о любви Бога к людям. Но раз уж люди сотворены по образу Божию, то некоторым счастливчикам доводится, наверное, обрести такую безграничную любовь и здесь, на Земле?

Он еще раз пропел эту строку, а когда открыл глаза, рядом стояла Роза, улыбаясь ему. Точно знак Божий. Мальчик вскочил, щеки у него пылали.

— У тебя красивый голос, — сказала Роза. Вид у нее был удивленный и, как ему показалось, чуть смущенный.

— Я не ожидал, что ты это услышишь, — ответил он, пиная ботинком мерзлую грязь и чувствуя себя ужасно глупо.

— А я рада, что услышала, — она опустилась на скамью, и, когда он сел рядом, его бросило в жар.

— С днем рожденья, — тихо сказала она.

— Я принес тебе подарок, Роза, — выпалил он.

Она посмотрела на него.

— Но ведь это у тебя день рождения, а не у меня.

— Знаю. Но я хочу подарить тебе вот это, — сказал он.  Вынул из кармана стеклянный шар и протянул ей. Темно-серые глаза расширились, она взяла шар и  начала вглядываться в мир внутри него.

— Это рождественская елка, — изумленно проговорила она, повернувшись к мальчику.

И в самом деле, в центре шара стояла крохотная елочка в разноцветных игрушках.

— Да, — согласился мальчик, — но можно не праздновать Рождество и все же ценить все то, что символизирует это дерево.

Роза  продолжала рассматривать шар, потом встряхнула его и глядела, как падает снег внутри крохотного мирка на ее ладони. Наконец, она спросила:

— Что же символизирует это дерево?

— Непобедимость жизни, — объяснил мальчик, вспоминая слова, сказанные дедушкой в прошлом году, когда он дарил ему шар. – Даже в самые лютые холода, даже в самую долгую зиму елка остается зеленой, потому что знает: наступят теплые дни. Она никогда не теряет надежды.

Девочка вглядывалась в шар и чуть заметно улыбалась.

— Вчера вечером ты говорила, что боишься будущего, — продолжал мальчик, и Роза вскинула голову, широко распахнув глаза. — Я хочу, чтобы ты всегда помнила, что  придут лучшие дни. Ты не должна сдаваться.

Глаза Розы наполнились слезами.

— Какие хорошие слова, — шепнула она. — Но может, ты все-таки оставишь шарик себе? Он для тебя так много значит.

Мальчик замотал головой.

— Мне он больше не нужен. Каждый раз, как пойдет снег, я и так его вспомню. Хочу, чтобы он был у тебя.

— Почему? – прошептала Роза.

Мальчик ненадолго задумался.

— Потому что надежда – единственное, что у нас есть, — ответил он наконец. —  Я хочу, чтобы она оставалась с тобой, какой бы морозной ни была зима.

Роза так долго смотрела на мальчика, что ему стало страшно: вдруг она решила, что он ненормальный. Вообще-то довольно странно, что еврейский мальчик дарит подарки на Рождество. Но вот она взмахнула длинными ресницами, и вдруг – мальчик даже не успел ничего понять – ее губы на миг прижались к его губам. Его охватило жаром с ног до головы, а Роза отпрянула назад.

— Я не должна была этого делать, — пробормотала она, залившись румянцем. — Мне очень стыдно. Сама не знаю, как это случилось.

— Ты меня поцеловала, — благоговейно произнес мальчик.

— Да, — согласилась девочка, рассматривая собственные коленки. — Это было очень глупо. Зачем только я…

Но она не успела договорить, потому что мальчик потянулся к ней и поцеловал в ответ. На этот раз ни один из них не отпрянул. Губы у нее были ледяными от мороза, но мягкими и сладкими и нежно прижимались к его губам. Мальчик ласково провел рукой по прекрасным каштановым волосам Розы. Она коснулась его щеки. Раскрытыми губами оба жадно впились друг в друга.

— Я раньше ни с кем не целовалась, — призналась Роза.

— Я тоже, — пробормотал мальчик.

Они смотрели друг на друга, чувствуя, что происходит что-то особенное, чего ни он, ни она не могли понять до конца.

— Мне пора идти, — спохватилась Роза, вскочив и поспешно стряхивая снег. — Мама думает, что я пошла к мяснику. Если задержусь еще, она будет беспокоиться.

Мальчик тоже встал.

— Конечно.

— Спасибо тебе за снежный шар.  Я буду хранить его всегда.

Мальчик кивнул и хотел сказать что-нибудь значительное, запоминающееся. Но ничего не придумал, кроме «Пожалуйста».

Потом она повернулась, чтобы уйти. Мальчик беспомощно смотрел ей вслед. Он уже чувствовал, как она ускользает, уходит из его жизни.

Но всего через несколько шагов Роза вдруг повернула обратно.

— Встретимся завтра опять? В это же время?

— Да, — тотчас ответил мальчик, и сердце его  бешено застучало. — Я буду здесь.

Сердце продолжало колотиться, пока он смотрел, как она уходит, как каштановые волосы водопадом  струятся по  худеньким плечам, В этот миг для него не существовало ничего. Ни войны. Ни гонений. Ни опасности. Только Роза.

Уже на самом краю площадки девочка обернулась еще раз.

— С днем рождения, — сказала она. — Я никогда не забуду сегодняшний день.

Мальчик глядел, как она исчезла в нарядной толпе на улице Гинемера.

— И я никогда его не забуду, — ответил он ей вслед. Когда он покидал парк, снова пошел снег.

 

**

С того времени, как за ним пришли  французские полицейские вместе с нацистами, прошла целая вечность, хотя на самом деле — всего полтора года. Но в мире шла война, а  парень был влюблен. И то, и другое меняло течение времени.

Было сложно следить за бегом дней и месяцев в camp de concentration, куда его забрали. Освенцим. Auschwitz. От одного этого названия пробирало холодом. Так же, как от вида дымовых труб, из которых в небо то и дело поднимались темные клубы. Он знал, что там сжигают в печах; к горлу подступала тошнота.

Все, что он любил, погибло, и время больше не имело значения, поэтому он просто существовал день за днем, по заведенному распорядку. Утро начиналось затемно, когда один из заключенных-немцев будил юношу  и остальных обитателей барака. Они поднимались с соломенных тюфяков и отправлялись на работы – грузили стальные балки, рыли траншеи, укладывали пути. Все дни сливались в один. Тепловатая баланда на обед, ломоть хлеба на ужин. Еды всегда не хватало. Юноша слабел, но знал, что умирать ему нельзя. Он обещал Розе, что придет. А он всегда держал данные ей обещания. Всегда.

— Почему ты так уверен, что она вообще жива? – спросил как-то холодной декабрьской ночью Жюль Альперн, сосед по бараку. Ему было за сорок, и он знал, что двух его сыновей уже забрали в газовую камеру. Но продолжал надеяться, что жена, Сара, еще жива.

— Как у тебя получается верить? – Сосед зашелся в надрывном кашле.

Юноша задумался.

— Потому что, — произнес он, наконец, — я почувствую, если ее больше нет. Я сразу узнаю.

Жюль издал надтреснутый смешок – беззлобный и бессильный.

— Как ты  что-то чувствуешь, когда нас еле кормят и весь день мытарят на работах? Как тут вообще можно что-то почувствовать?

— Если с ней что-то случится, я узнаю, — упрямо повторил юноша. Но не стал добавлять, что, изможденный, измученный, превратившийся в ходячий скелет, он существует лишь потому, что Роза жива.

Жюль умер через пять дней. Он ушел во сне, юноша благодарил Бога за легкую смерть, посланную соседу. Если бы надзиратели заметили, как тот сдал, то могли бы просто забить его до смерти. Юноше не давала покоя мысль о жене Жюля. Почувствовала ли она, что мужа больше нет? Или и сама давным-давно умерла?

Через несколько недель, в канун Рождества, многие надзиратели разъехались, а оставшиеся явно пребывали в благодушном настроении. В ужин один из них даже выдал юноше и другим заключенным в бараке лишнюю пайку хлеба и по крошке сливочного масла – королевское угощение. Юноша никому не рассказал, что завтра у него день рождения и утром ему должно исполниться восемнадцать. К чему? В лагере дни рождения никого не интересовали. Времени не существовало. Реальными были только жизнь и смерть.

Добавку хлеба и свое масло он отдал Максу Дюселье, мальчику с севера Франции, занявшему нары Жюля. Максу едва стукнуло двенадцать, но он был широкоплеч и выглядел старше, так как с детства работал на ферме. Благодаря этому он избежал газовой камеры. Вся его семья давно погибла, и он каждый вечер плакал, засыпая.

— Бери, — сказал юноша Максу, свернувшемуся клубочком на нарах, — и запомни, мы должны жить. Когда-нибудь это кончится.

Юноша чувствовал, что Макс готов сдаться. И дал себе слово: не допустить, чтобы тот умер только оттого, что потерял надежду.

— Но куда нам идти, когда все кончится? – спросил Макс, опустив голову, и слезы закапали на хлеб с маслом. — Все умерли.

— В Америку, — тихо ответил юноша. И рассказал Максу историю о девочке и стеклянном шаре, о встреченной в рождественский сочельник  сероглазой румяной девочке, которой он дал обещание.

– Однажды я снова ее разыщу, — закончил юноша.

— Какая хорошая история, — пробормотал Макс, веки у него уже смыкались от усталости, а в бархатном небе поднималась луна.

Когда дыхание Макса стало ровным и сонным, юноша тихо поднялся и прокрался к выходу из барака. Осторожно приоткрыв дверь, он помедлил и шагнул прямо в снег.

Он понимал, что за такое в него могут выстрелить. И в любой другой день, возможно, так и случилось бы.  Но не в сочельник. Надзиратели веселились и пили с женщинами, пришедшими из соседнего городка. До юноши доносились едва слышные голоса и смех. Эти звуки означали безопасность. Кроме того, он точно знал, что не умрет сегодня. В годовщину их встречи с Розой.

Тихо падал снег, совсем как в тот рождественский сочельник в Париже два года назад. Юноша постоял с минуту во дворе, а потом уселся в снег. Его лохмотья мгновенно промокли, но он не замечал. Просто лежал на спине и смотрел на звезды.

В это мгновение он был уже не в Освенциме, не был узником, тощим, как скелет.  Потому что стоило взглянуть вверх, как мир вокруг исчез, остался только небесный купол. Над ним простирались такие же небеса, как везде, как над любым другим местом.

Его стеклянный шар по-прежнему с ним. Здесь. Повсюду. Покуда в конце каждого дня на землю опускаются сумерки, пока падает снег с бездонного ночного неба — у них с Розой  остается надежда, только нужно верить.

— Каждый раз, как ты посмотришь в звездное небо, — сказал он Розе в ночь расставания, — вспоминай, что где-то далеко есть я – под теми же звездами.

— Что если мы не найдем друг друга после войны? – тихо спросила Роза, и слезы наполнили ее красивые серые глаза. — Что если звезд станет слишком мало?

— Я тебя разыщу, — пообещал мальчик, касаясь щеки любимой и прогоняя ее печаль. – Я не успокоюсь, пока не найду тебя.

Он смотрел в небо и гадал, думает ли в эту минуту о нем Роза. Ему так хотелось знать, где она сейчас и мерцают ли звезды в ее снежном шаре.

— Пока есть на небе звезды, — шептал он в надежде, что его слова долетят до нее, — я буду тебя любить.

Несколько снежинок упало ему на язык. Как тогда в Париже, в Люксембургском саду — через несколько секунд после того, как его судьба изменилась навек. Такие же совершенные и чистые, как первый поцелуй Розы.

Юноша прикрыл глаза и пробовал на вкус надежду. Снежинки были чудом, каждая из них, ведь они словно подтверждали: снежный шар —  настоящий, он везде, и за оградой лагеря тоже.

— Я найду тебя, — прошептал он небу и зажмурился. Где-то далеко часы пробили полночь, и начался новый год его жизни.

Внутри  шара  тихо опускались снежинки.