Кристофер Сэндфорд «Роман Полански. Биография»

Кристофер Сэндфорд написал биографию Романа Полански

Режиссерский монтаж.
Когда таможенники небольшого городка Циттау, что в Судетах, поставили печать на вожделенном консульском паспорте – документе, по которому обладатель, назвавшийся независимым кинорежиссером, отныне мог жить и работать за границей, — его предъявитель, 28-летний молодой человек на стареньком побитом «мерседесе» с откидным верхом, наверняка подметил кинематографичность этой сцены. Подтянутый и худой, как мальчишка, с вздернутым носом и грустно-насмешливым взглядом, придававшем ему несколько хулиганистый вид – «зловредный крот», как безжалостно выражалась отвергнутая пассия. В машине, помимо черного пуделя хозяина, находились и все его пожитки: несколько коробок с французскими и немецкими книгами, альбом Чабби Чекера, два вельветовых костюма, пара лыж и бобина с копией его последнего фильма – «Нож в воде». На родине режиссера картина, которая вышла на экраны 9 марта 1962 года, была воспринята неоднозначно; так, тогдашний секретарь польской компартии Владислав Гомулка выразил свои впечатления от просмотра, запустив пепельницей в экран. В довершение всего у новоиспеченного иммигранта практически не было наличности – гонорар за фильм он получил в неконвертируемых польских злотых; перспектив было мало (если вообще были); имелись лишь смутные представления о том, чем он намерен заниматься в Западной Европе, а точнее, в Париже. От него недавно ушла жена, его мучили последствия трещины в черепе, заработанной в ночной автомобильной аварии. Однако ни один из этих ударов судьбы не лишил нашего героя свойственной ему уверенности в себе. Как утверждает Йосип Сац, отставной сотрудник Народной полиции ГДР, который описывает этот эпизод, он «весьма категорично заявил: «Вы еще обо мне вспомните!» — с этими словами кивнул в сторону Польши и с видимым отвращением добавил: «Когда-нибудь они еще вспомнят обо мне!» Многие годы спустя режиссер будет вспоминать, как он «уезжал из неопределенности в неопределенность».
Роман Полански оказался прав. Его помнили, и, если не считать краткой частной поездки, он с триумфом вернулся на родину через девятнадцать лет, чтобы стать режиссером и сыграть главную роль в польской постановке «Амадея». Те же самые критики, что некогда разнесли в пух и прах либо проигнорировали «Нож в воде», теперь величали его «гением», «нашим блудным сыном», фигурой «наравне с Моцартом». «Можете себе представить, — писала официальная газета польской компартии в насквозь фальшивой передовице, — каково было подобному человеку жить в изгнании, да еще в таком месте, как Лос-Анджелес?»
Полански – личность во многом загадочная: эрудит, преступник, волей-неволей ставший объектом исследования бессчетного количества диссертаций докторов философии, главным образом рассуждавших о том, что в нем как бы живут несколько разных людей. Светский лев, снискавший дурную славу нарушителя моральных устоев и бабника, вдобавок предпочитающего молоденьких, а то и несовершеннолетних, и в то же время знаменитый человек искусства (как мило выражаются французы), свободно владеющий пятью языками. («Интеллектуал» и «извращенец» — эти определения неоднократно встречаются в исследованиях, как правило, соседствуя друг с другом.) Вот из-за подобного отношения к нему первый же вопрос, который задают его биографу: «Что, компромат пишете?» Ожидаемая реакция, хотя, пожалуй, если бы я писал о Стивене Спилберге, Мартине Скорсезе или даже Оливере Стоуне, вопрос был бы другим. Благодаря событиям августа 1969-го и марта 1977-го – февраля 1978-го имя Полански стало известно даже тем, кто никогда не интересовался кино. Многие из числа друзей и поклонников режиссера видят в его работе пример того, как можно одновременно развлекать зрителя и бросать ему вызов; а уж с историей жизни Полански не сравнится и самый закрученный киносценарий. Ореолом тайны окружено его детство, проведенное в Польше; он пережил Вторую мировую войну, но потерял мать в аду Освенцима. В середине Шестидесятых необычные, во многом провокационные фильмы Полански влились в общий поток протеста против старого голливудского истеблишмента с его жутким конформизмом и студийной системой, практически не изменившейся со времен Льюиса Б.Майера. Столько тягот не выпадало на долю, пожалуй, больше никому из тогдашних молодых и дерзких.
Убийство второй жены стало для Полански, как он сам многократно подчеркивал, самым страшным ударом в его жизни, трагедией, пережить которую было крайне трудно. «Это изменило все», — признавался он. Еще до похорон Шэрон Тейт и других жертв «культа Мэнсона» репортеры стали в открытую высказывать гипотезы о том, что предпосылки к трагедии следует искать в семейной жизни супругов Полански, обвиняя их в употреблении наркотиков, оккультизме и изощренных сексуальных утехах. Пока пресса соревновалась в раздувании истории об экзотических увлечениях четы Полански, голливудские сплетни и выходки самого Романа спровоцировали целую серию нелестных статей, которые журнал «Лайф» окрестил его «олимпийским эго». (В разговорах с людьми, знавшими Полански в то время, постоянно всплывает слово «смирение» — мол, именно этого ему явно недоставало). Да и те события, что произошли девять лет спустя, когда Полански бежал из США перед самым оглашением приговора за растление малолетней, дали обильную пищу для охочих до сплетен репортеров, один из которых писал, что титулованный режиссер – «из тех, к кому можно прикасаться, только вооружившись щипцами».