Ксения Драгунская «Колокольников – Подколокольный»

В самолете пахло щами.

Стюардесса поправила косынку на железных бигуди и сердито улыбнулась. Наверное, думала, мы какие-то там со двора, из гаражей, собутыльники пилота, опять принесли чекушку… Юноша в кителе не по росту раздавал всем тапочки — тоже старые, клетчатые и с замятыми пятками, такие раньше были, таких теперь нет.

Нам предстоит дальний, долгий перелет и надо устроиться поудобнее.

Самолет очень долго петляет по взлетным полосам, асфальт кончается, и воздушное судно вприпрыжку бежит по лесной дороге с лужами и подорожником. Ничего себе, этак мы не скоро куда-нибудь доберемся.

На поляне стоит дом, на крыльце женщина чистит грибы, большая корзина полна подберезовиков и сыроежек. Из самолета спускается мужчина, уговаривает лететь вместе с нами…

Она-то нам зачем, кто она такая, ведь это секретный самолет для вывоза москвичей. Мы с трудом устраивались в этот самолет, проходили собеседования, заполняли анкеты, чтобы спастись из Москвы. С прошлого года было окончательно установлено и доказано, что во всех неприятностях нашей страны виноваты москвичи, а никакие не американцы. Где американцы-то? Далековато… А москвичи — тут, рядом, пробрались в самое в сердце страны, можно сказать, и ничего не делают, только получают здоровенные зарплаты, жируют, жизнью жуируют, умничают и вредничают.

К тому же просрали чемпионат мира по любви к Богу. Москва боролась за право проведения ЧМ по любви к Богу, приезжали комиссии… И все равно не выбрали, отказали, перенесли в Сингапур. Тогда все обиделись и круто наехали на москвичей.

Во всем виноваты москвичи! (То-то хихикали питерцы!) А многие из понаехавших быстренько открестились от Москвы и ушли восвояси.

Москвичей должны были выслать на исправительные работы, но какие-то фонды добились возможности эвакуировать хотя бы некоторых, и мне повезло, меня тоже пригласили на собеседование. Там задавали вопросы:

— Если кто-либо из ваших друзей умирает, удаляете ли вы его из списка контактов? Сразу? Не сразу? Не удаляете?

— Если не удаляете, то пытаетесь ли дозвониться по этому номеру?

— Какие ассоциации у вас в первую очередь вызывает слово «синева»? Гомосексуализм?

Баллистическая ракета нового поколения? Небеса?

Или:

— Вы член общества водителей по борьбе с пешеходами и породненными с ними листьями?

— Лицами, а не листьями? — переспросила я.

— Листьями, листьями, — подтвердил интервьюер. — Пешеходы и породненные с ними листья. Ведь осенние листья тоже часто оказываются на проезжей части, но их, в отличие от пешеходов, давить жалко: они очень красивые.

Или:

— Какой ваш любимый дорожный знак? Я стараюсь отвечать честно, но интервьюер качает головой, вздыхает и в конце концов говорит:

— Только из уважения к Казбеку Серафимовичу… Он очень за вас просил.

Я не успеваю спросить, кто такой Казбек Серафимович, интервьюер дает мне талон на оплату, и в кассе я получаю другой талон, с надписью «Сергей Шнуров».

Это название самолета.

Разговор на крыльце затягивается, двое что-то выясняют, женщина перестает чистить грибы и размахивает руками с ножом перед носом у мужчины, потом оборачивается и кричит в глубь дома, зовет кого-то, выбегают дети с пожилым котом в охапку, женщина торопится снять с веревок белье, все они, с мокрым бельем и тазиком чищеных грибов, забираются в самолет и пахнут дождем и травой …

Начинается демонстрация аварийно-спасательного оборудования, переходящая в нехитрое факир-шоу — мальчик в кителе не по росту учился показывать фокусы по старому самоучителю и теперь пытается что-то такое проделать с кислородной маской и надувным жилетом, а потом его мама с железными бигуди раздраженно говорит в микрофон:

— Во время перелета вам будет предложен полноценный домашний обед, а еще спектакль, конкурс авторской песни, чтецкий вечер, просмотр кинофильма с обсуждением и общественная дискуссия о семье и браке.

Мой сосед, здоровенный серб или хорват, уже спит и вздрагивает во сне, как щенок, пока я пытаюсь разобрать слова, татуированные на его загорелом предплечье. Это глаголицей, что ли? И почему он тут? Он москвич? Он строитель, работяга, строил всякую высоту-красоту для зажравшихся москвичей, он ни при чем…

После обеда все сворачиваются поуютнее, накрываются старыми клетчатыми пледами — и пледы-то какие-то, со следами кошачьей шерсти — и засыпают, а стюардесса берется за вязание.

Мы летим…

Город-герой красавица Москва обойдется и без нас, новых москвичей завезут из таежных деревень и горных аулов, все будет хорошо, Москва легко завоюет право принимать чемпионат мира по любви к Богу, и сама же выиграет его у всех, а мы, бывшие москвичи, устроимся в каких-то других городах.

Мы летим в другие города, каждый должен подыскать для себя другой город, выбрать по душе…

Города всякие бывают — города-герои, города-курорты, города-уроды, города-труженики… Бывают города, где люди веселые и нарядные, а с океана дует ветер. Бывают города, где градообразующим элементом является специнтернат для малолеток. Бывают города, где родилось много писателей.

Города, которые давно пора расформировать и заколотить досками, можно даже и мемориальными.

Бывают города, часто смываемые ураганами, а бывают — смываемые однажды, ни с того ни с сего. Я знала один такой — там по улицам ходил городской сумасшедший, писал на стенах и на асфальте: «Скоро ураган», ему не верили, отмахивались, а потом и удивиться-то не успели.

Тут, кстати, уместно будет порассуждать (ведь у нас есть время, пока летим, летчик спит, самолет летит, зритель спит, спектакль идет, всё честь по чести), уместно будет поразмыслить о разнице между городскими сумасшедшими и деревенскими дурачками. Это серьезная тема, достойная диссертации или трактата, пожалуй, я займусь ею в другом городе. Сейчас лишь несколько слов. Деревенский дурачок — безобидное существо, почти лесовичок, домовой, кто-то словно покрытый шерсткой, всегда загорелый дочерна, хитро и виновато улыбающийся. Происхождение его безумия точно неизвестно — «не то родился такой, не то в армии побили, а то в лесу кого увидал-напугался». Деревенский дурачок может ходить в пастухах или в разнорабочих — «там вскопает, там дров наколет, так, за харчи, за одежу старую», — кормится летом с дачников, с холодами куда-то прячется, и точных сведений о том, как он зимует, нет. «Как-то» — как раки, как лягушки и ежики, как споры грибов… Словом, деревенский дурачок — часть природы, константа русской деревни, если она где уцелела.

Городской же сумасшедший — жертва социума, человек, перееханный обстоятельствами, и чаще всего, как и деревенский дурачок, местный уроженец. (Профессиональные лженищие, члены организованных банд попрошаек и псевдобеженцы — это другое, вне моей компетенции, надеюсь, что в конце концов вся эта свистобратия будет вытравлена с поверхности планеты каким-либо ультраэффективным дихлофосом.) Городской сумасшедший чаще всего человек со специальностью или даже с высшим образованием, иногда не с одним. Горюшко от ума. Бывают городские сумасшедшие с богатым прошлым, красавцы и красавицы. Знавала я одного забулдыгу из бывших красавцев и потаскунов, дотаскавшегося до ступенечек пивной на углу Оружейного и Каляевской…

А ведь было время, когда женщины дарили ему иномарки и старинные перстни, а потом и просто проигрывали его в буру. (Давным-давно нет уж ни Каляевской, ни пивной, ни самого забулдыги.) Среди городских сумасшедших много честных тружеников, лишившихся крова благодаря мошенникам или злой родне, много опустившихся богатых когда-то разгильдяев, много людей с задатками гениев, искалеченных завистью коллег…

Кто-то не пережил утраты последней надежды на признание и славу, уснул нормальным, свихнулся во сне… К сожалению, московских сумасшедших как-то подвыкурили из центра, и за это в конце концов ответят городские власти из «понаехавших». А какие были чудесные люди! Дядька с сиамским котом на плече, пожилые близняшки, громко читающие наизусть детские стишки, или чокнутая акробатка на пенсии Нина, ходившая колесом по тротуару…

Теперь, чтобы полюбоваться на уличных психов, приходится отправляться в какой угодно другой город; хорошо еще, что городские сумасшедшие земного шара любят меня как родную, чуют во мне свою, охотно рассказывают истории…

Все спят. Стюардесса дремлет под жужжание своего веретена.

«Летчик, летчик, далеко еще?» — «А вам вообще куда надо?»

Да откуда я знаю?..

Честно говоря, у меня есть двоюродный город, где мне хорошо. Может, туда?

Обидно, но приходится признать, что по количеству и качеству городских сумасшедших мой двоюродный город давно и лихо обскакал родную Первопрестольную.

Пожилой нигер в буфете на углу Второй и Тридцать третьей, объяснявший, что морщины — это следы пыток ЦРУ. Он все никак не хотел понять, что я «не отсюда», ай эм рашн, ай эм нот фром хир, ведь для не отягощенного лишним образованием американца Россия — такая же телевизионная выдумка, как Америка для аналогичного русского. Какая-то якобы причина неудач. Какая-то как бы досадная помеха долгожданному счастью. Что-то мешающее жить, вроде тещи, но едва ли существующее реально, как бука, бабайка, Змей Горыныч…

Нигер посмотрел в мою, тогда еще гладкую и розовую, физиономию, повертел в ладонях кисть моей руки и сказал: «Да, видать, за тебя ЦРУ еще не бралось…»

А прелестная старушка Бася возле станции метро Kings Hwy? С ходунками, где отсек для покупок полон старых мягких игрушек, бормочущая на смеси идиша, польского и украинского… Бася не пережила разлуки со своим крошечным местечком, откуда сбежали в середине восьмидесятых ее дети и внуки, прихватив до кучи и ее. Тридцать лет за океаном, ни слова по-английски, ни шагу из квартала, в котором поселилась с первого дня.

Теперь бруклинская молодежь из вновь прибывших, таджики и грузины, еще не утратившие привычки уважать старость, поднимают за Басей мягкие игрушки, придерживают двери, пока она с ходунками пропихивается в «Макдоналдс» съесть грошовый рожок мороженого.

Да, городские сумасшедшие, украшение больших городов… Неведомых, прекрасно мерцающих внизу, когда ночной самолет на посадку заруливает.

— Прослушайте информацию о полете. Мы летим, и это самое главное. Мы будем пролетать Брянск, Тулу, Ростов-на-Дону, Тюмень, Найроби, Белград, Торопец и Акапулько. Расчетное время прибытия…

А черт его знает! Мы движемся при сильнейшем встречном ветре и можем здорово опоздать или вообще никуда не успеть.

— Ну и ладно, летчик, ну и прекрасно, нам, в общем-то, никуда и не надо, мы будем сидеть

в самолете, резаться в картишки, бренчать на гитарах, есть яйца вкрутую, лишь бы только никогда никуда не прилетать…

Под нами — вмерзшие в лед времени города, там дети сбиваются в стаи, чтобы истязать всех, кто слабее, там обезумевшие от тоски женщины наряжаются и хохочут, а мужчины с детства ненавидят и боятся женщин, но сплетничают, завидуют и злорадствуют, совсем как бабы и еще круче…

Города особенно красивы, когда видишь их сверху, когда не собираешься в них жить…

Лучше мы будем пролетать мимо, в самолете, родном, как московская коммуналка, вон на стене возле иллюминатора химическим карандашом написан телефон слесаря, похожий на считалку, знакомый с детства…

Я потеряю ключи от Каретного, меня будут страшно ругать, а потом слесарь Иван Дмитриевич придет ломать дверь, чинить дверь, ставить новый замок…

Мы летим…

В моем двоюродном городе у меня даже есть любимая улица. Веселые улицы моих любимых городов, родного и двоюродного, улицы-сестры или брат и сестра, сестра и брат, Сретенка и Лексингтон.

— Сретенка, Сретенка, прием-прием, как слышишь? Лексингтон на связи, Сретенка, они здесь!

Лексингтон всегда радуется, когда мы приезжаем.

А кто такие эти «мы»? Чего же тут непонятного, мы — это все кто угодно, все, кто уже угодил или имеет шанс угодить в персонажи, мы — это они самые, мои милые, автор путешествует с персонажами, даже странно, что этого не замечают служащие авиакомпаний, пограничники и таможенники. Нет, один раз пытливый негритенок в «Чикаго Мидвэй» настороженно приподнялся из-за стойки, внимательно пытаясь разглядеть, не виднеется ли кто-то маленький у меня из кармана, не притаился ли в сумке, не закогтился ли на куртке за плечом, не норовит ли кто-то проскочить на борт на шармачка, без посадочного талона…

Но персонажи скромно и терпеливо сидели в голове, примеривались к репликам и словечкам, налаживали отношения, разминали сюжет, который, по Шкловскому, является взаимоотношением характеров в их развитии. Когда мы приезжаем, Лексингтон радуется и начинает хвастаться перед Сретенкой. У них какие-то старые счеты, вечно они меряются, кто шире, и у кого больше забегаловок и магазинов, и чьи городские сумасшедшие круче…

Обе улицы такие веселые… Еще они все время пристают ко мне: кого из них я больше люблю и на какой улице хотела бы жить? Отстаньте, я буду жить в Каретном ряду или в поселке Советский Писатель на Южной аллее, она как раз идет параллельно Восточной, а еще можно жить в Торопце, в Третьем Озерном проезде, там хорошо, счастливы живущие в Третьем Озерном…

Городские сумасшедшие Верхнего Ист-Сайда бегут навстречу, громыхают своими колясками, стучат ходунками, просят передать привет психам Нижней Масловки и Сретенского холма, Белграда, Парижа, свежевымытой Риги и стобашенной Праги…

Беловолосый и белобородый, как Дед Мороз, дедушка в растаманской шапке быстро-быстро вяжет, сидя по-турецки на станции «53-я улица / 5-я авеню», у него очень хитрые глаза. Эй, возьми меня в колдуны жизни, я лучший в мире предсказатель осенних кораблекрушений… Нет, дедушка, так нечестно, ведь мне назначен какой-то другой колдун и нельзя нанимать нового, держи-ка вот лучше московскую конфетку «Белочка» или даже «Столичную», у меня всегда полны карманы русских конфет, когда я брожу по своему двоюродному городу.

Может, и правда остановиться в двоюродном? Ненадолго, пока то да се…

Лексингтон будет рад. Нет, а как же Сретенка?

«Да что там интересного, на этой Сретенке?» — сварливо спросит Лексингтон, которого я называю Лёхой. «Ну здрасьте… Ты, Лёха, не больно-то воображай. Сретенку я в обиду не дам». — «Ладно, ладно, никто на твою Сретенку и не наезжает. Вот и ходи по ней. Или в кофейне сиди у окошка».

Хорошо сидеть в кофейне у окошка, глядеть на Сретенку.

Там всегда час пик. Тротуары узки толпе, люди обгоняют друг друга, соскакивая на мостовую, на которой терпеливо теснятся машины, ожидающие очереди пересечь Большую Сухаревскую площадь. Все спешат. Только один человек идет не торопясь, ест мороженое.

Он подонок.

Это всем известно. Как, почему он очутился в подонках, уже никто не помнит. То ли что-то подписал, что никто не подписывал, то ли, наоборот, не подписал, когда все подписали.

То ли не пошел, когда все шли, то ли пошел, когда все по домам сидели. Или в Фейсбуке что-то неправильно лайкнул. Сейчас за этим очень следят. Неосторожное движение — и амба. Да мало ли способов угодить в подонки в одночасье? Способов навалом, запросто, глазом не моргнешь — и ты уже подонок, особенно когда вокруг исключительно порядочные люди с твердыми убеждениями.

По Сретенке идет человек, ест мороженое.